Текст книги "Приключения Китайца"

61. Девять дней

Не забыла о себе служба милиции в лице нашего следователя Андрия. Он позвонил и потребовал принести ему копию свидетельства о смерти, выписку из больницы и заключение причины смерти. Моё возмущение игнорировал и сначала принялся увещевать своим благородством. Напомнил, что он же лично принёс мне Володин паспорт, без которого невозможно было оформить похороны. В его злобную голову не пришла мысль, что отдай он этот паспорт раньше, может, и похорон не было бы. Нет, такая мысль его не посетила, но посетила другая. Он пригрозил мне эксгумацией тела моего сына, в случае отказа. В телефоне слышалась его твердая требовательность и, чувствовалось, что сердечная мышца, при этих его словах, бьётся так же ровно, как при перекладывании ненужных бумаг на столе. В раздираемых душу чувствах боли, скорби, обиды и унижения, ничего не пришло на ум лучшего, как позвонить своей директоровой из недвижимости и попросить её мужа заступиться за меня. Все-таки полковник милиции и работает в управлении. Её муж выслушал меня, и, исходя из принадлежности к роботам милиции, вступился за своего коллегу, успокоил меня тем, что следак этот загнанный на работе, и с него постоянно требуют документы. Вот он и решил, чтобы не ездить самому, так как официальные запросы очень длинны во времени, таким вот нажимом быстро собрать эти самые документы. При этом сердечная мышца мужа моей деректоровой билась ещё спокойнее, чем при перекладывании ненужных бумаг на столе. И его присутствие на похоронах виделось мне теперь, как дань уважения собственному любопытству, в непосредственной причастности к такому случаю, о котором говорили даже в управлении, к случаю о прыжке из окна какого-то наркомана. Теперь он наверняка сможет дополнить разговоры об этом случае в лице первоисточника.

При передаче следователю Андрию документов, спросила у него фамилию сотрудника, который проводил семичасовой допрос, после которого Володя выпрыгнул из окна. И никто мне не поверит, но так было на самом деле: ни фамилии ни имени этого сотрудника следователь Андрий не знал и только по этой причине мне не сообщил.

В доме время протекало в двух плоскостях, время растягивалось в назойливости домашних хлопот и сжималось в болезненном уединении, и его никак не хватало, чтобы увидеть всю жизнь Володи целиком. Время исчезало в провалах воспоминаний. Прилегла на тот же диван, на котором проспала смерть своего сына, и в своей непрекращающейся боли оказалась во сне: Володя звонит мне по телефону с той самой горки в Трускавце, среди густых деревьев в тени, прорезанной тонкими солнечными лучами, с той самой горки, на фотографии из альбома, и говорит: «Мама, у меня все хорошо». Смотрю на него, слушаю его голос, молчу, пребывая в счастье видеть его, и не соображу, что сказать от радости. Вглядываюсь, не весёлый мой сынок, строгий такой, взрослый мужчина, и тут начинает доходить, что он живой, и я его вижу. Наверное, в секунды проснулась, не понимая где я, и боль ужаса реальности пришла всё же следом, ещё через несколько мгновений. Не сразу и поняла, что был Володя во сне, а сначала возникло чувство, что сон это то, что происходит сейчас со мной здесь, где Володя умер. А настоящая жизнь там, где Володя со мной говорит по телефону, там, где у него всё хорошо. Несравнимо ни с каким желанием, было желание снова оказаться там, где Володя жив. И, кроме этого желания, появилось едва уловимое чувство, что жизнь продолжается. Жизнь продолжается во сне, где, по всей вероятности, я вижусь с Володей. Во всяком случае, очень похоже, что именно так всё и происходит по причине отсутствия этой боли в первые секунды после сна. И вспомнилось, как Володя, начиная с лета, если быть точнее, после того, как птица билась в окно, в то время когда он находился в карцере, впервые предупредил меня, что будет жить отдельно.

Наступил девятый день с момента Володиной смерти и, согласно обычаю, мы с мамой побывали на отпевании в церкви и посетили кладбище. У Володиного креста стояла корзинка с белыми цветами от Нее. На траурной ленте была надпись «Дорогому Вове». Она так и не пришла на поминки и предупредила, что придёт сегодня, на девятый день, после работы.

Первым пришёл товарищ мужа, который передавал в тюрьму мёд. Я зажгла свечу возле Володиной фотографии. Посетовали с ним. Мама быстро удалилась в свою комнату, сославшись на усталость. Товарищ мужа вспомнил своих умерших и моего умершего мужа, отца Володи. Жалел, что Володя растёт без отца, поэтому «отбился от рук». По простоте душевной, передавал некоему Репе, который попал на № 48 в последние месяцы Володиного там нахождения, чтобы «пригрели пацана». Репа по возрасту был старше и больше в отцы годился, и по повадкам, вроде как тюремный человек. Не думаю, что Володе нужен был такой покровитель. Володя сам по себе обладал качествами лидера и духовностью, которая мало понятна тёмным. И покровительство такого рода тяготило бы его. Закончилось это покровительство, так и не начавшись, передаванием привета от общих знакомых. Репа попал в другой отряд, так что пересечения, по сути, и не могло возникнуть, слава Богу. Конечно, я умолчала о своём понимании, но была благодарна товарищу мужа за его ненужные хлопоты, уже за одно его участие, которое проявляла единственно моя подруга, певчая из церкви, которое стало не модным в нашем обществе.

Товарищ мужа обмолвился, что недавно, по пьянке, выбросил телефон и сожалел, что сейчас без связи, которая так нужна. Я отдала ему во временное пользование Володин телефон, не тот, который он держал в руках, умирая, а другой, который удалось забрать из милиции. Товарищ мужа попрощался, я закрыла за ним дверь, хотела потушить свечу, но обнаружила, что свеча как раз потухла сама по себе. Не придала этому значения, убрала со стола и стала дожидаться прихода не состоявшейся Нашей, её.

Она пришла ближе к девяти. Стояла в коридоре, что-то говорила, глаза её были уставшие и взгляд измученный. Я вспомнила, что надо зажечь свечу, зашла в комнату, но свеча уже загорелась сама по себе. Вернулась к Ней, хотела сказать об этом, но Она говорила в этот момент о своей душевной боли, о том, что Ей кажется, что Володя всё время возле нее. Не стала перебивать её, и не сказала о свече. Да и разве можно в это поверить. Скорее бы подумалось о моём нездоровье, что нарушило бы душевную беседу. Она смотрела на фотографии, попросила переслать Ей на телефон, плакала.

Подоспели и Володины товарищи. Всё тот же Гном, не принимаемый остальными, Игора и Её муж, с которым Она находилась в стадии развода, Назик, Итальянец со своим сыночком вместо щита, и Канада. Обнаружилось, что Её муж знал Володю и якобы пришёл почтить память. За столом все как-то балагурили в основном о своём. Она заходила в Володину комнату, присаживалась на неудобное кресло у компьютера, накрытое старой бордовой плюшевой шторой, где совсем недавно сидела, проведывая Володю. Только теперь Володи не было рядом. Но это нам так казалось. Просто мы не видели его. А он как раз был тут со всеми.

Ее муж пытался с Ней поговорить и всячески показывал свои намерения, не обращая ни на кого внимания. Стало очевидным, что и пришёл только по этой причине, знал, что Она тут будет и, по всей видимости, искал с Ней встречи.

Игора поинтересовался, не нужна ли мне помощь. Помощь и в самом деле была нужна, на следующий день меня ждала работа. Старинные друзья родителей или, точнее, их дочь с мужем, забрали к себе доживать старость отца, уже несколько лет одинокого. А квартиру, где жил отец, решили сдавать в аренду. Посоветовавшись, решили провести в ней частичный ремонт для более благопристойного товарного вида. Зная мое умение по этой части, обратились ко мне. И совпало всё таким образом, что именно в эти жуткие дни они и обратились. Первая мысль, меня посетившая, и перевернувшая мой взгляд на семейные привязанности, была о том неосознаваемом цинизме в их просьбе. Не доверяя ещё этой новой мысли, как обычно, согласилась, решив, что люди и близко не понимают моей боли, а просто протягивают руку помощи, чтобы я не сидела дома, а была чем-то занята, и тем более нуждаюсь в деньгах. И, к девятому дню после смерти сына, осталось наклеить обои. Без помощника в этом деле не обойтись, мама уже слишком слаба и помощь Игоры была очень кстати.

Я была благодарна неожиданной подмоге, и договорились с Игорой на завтра.

Итальянец и Канада заверяли меня в своей опеке, перебивали друг друга в рассуждениях про помощь с памятником, и в один голос предлагали воспользоваться транспортом, когда надо на кладбище, или вообще какая либо помощь.

Во время очередного перекура рассмотрела её мужа. Симпатичный, болезненно униженный её невниманием, и погибающий от этого. Она гордая, непрощающая, чувствующая свою власть над ним, в смятении чувств выходила на перекур, шла за чем-либо в кухню или в Володину комнату, и её муж следовал за Ней в попытке навести мосты. Чувствовалось, что ему безразлично всё происходящее, кроме собственного несчастья. После его прихода Ей было не до меня, и мы почти не общались, хотя нет, Она ещё мне сказала, когда удалось остаться на балконе вдвоём, что если бы пришла в последний вечер, то ничего бы и не случилось. Потом, видимо, под влиянием очевидного факта пресмыкания своего мужа, добавила: «Если бы я ему сказала, (про Володю), он бы бросил. Он бы меня послушал». Она посмотрела на меня строгим властным взглядом и опустила глаза в сторону, чтобы не заплакать. Я заметила невероятное сходство наших душ в этом омерзительном самоуповании гордыней, затаптывающей себе в угоду самое дорогое, что есть на самом деле у человека – любовь. Не знала, как сказать ей об этом, я только и вымолвила: «Ну, вот, теперь тебя любит только один». Не знаю, для чего это Ей сказала, всё равно, Гордыне этого мало и уроки ещё не усвоены, да и чужой опыт, обычно, выглядит, не как назидательное пособие, а как предмет осуждения.

Потом довелось пообщаться с Назиком, попавшим в компанию убийц, по неизвестным сплетениям обстоятельств. Назику захотелось рассказать о каком-то спорном наследстве, от которого он гордо отказался. Мне в ту минуту казался он благородным или он хотел таким казаться, я поддакивала, пребывая в обольщении, что моё видение этой его ситуации нуждается в одобрении. Почувствовала исходящую от него похоть, подумала, что он пьян, переполнен своей жизнерадостной энергией и в невежестве своём не страшится быть идиотом. Вернулась к столу, пытаясь унять горечь отравленной жизни Гнома своим горем. Гном был безутешно печален, но виду не подавал, что чувствует пренебрежение остальной публики, которое диктовала Она, упиваясь бессердечием и гордыней.

Иссякли темы разговоров. Пришло время расходиться, все выстроились в коридоре, прощаясь, с обещаниями помощи и поддержки, как вдруг, взорвалась лампочка, во всяком случае, раздался именно такой звук, похожий на взрыв. Было похоже, что Володя что-то этим хотел сказать, все вздрогнули и каждый подумал, наверное, о своём диалоге.

Закрыв двери, вернулась к свече, но гасить её не пришлось. Свеча на моих глазах догорела сама по себе в растекшейся лужице расплавленного воска в форме сердца.

62. Мой сын Будда

Люди перестали казаться мне теми, кем они хотели казаться. Иллюзии болезненно исчезали. Как если бы в солнечный день в лесу всё было наполнено жизнью и понятной деятельностью, а потом вдруг, с заходом солнца, всё погрузилось во тьму и от всего, что при свете казалось милым, теперь веяло опасностью. И каждый из этой тьмы пытается поживиться тобою, начиная с комаров. То же самое произошло и со мной с того самого момента, когда погасло мое Солнце, когда умер мой Сын.

Сначала мне увиделось странным, что батюшка после отпевания моего сына в своей надгробной речи, вдруг назидательно укорил меня прилюдно, что я мало бываю в церкви. Надо полагать, ходила бы туда чаще – ничего не случилось бы. Церковь, объединившая всех рабов Божьих, в лице батюшки хлестала кнутом позора мать у смертного одра её сына. Позже, размышляя над этим, мне увиделось, что не кнут был у батюшки, а багор, с крючком для чувства вины, которым собирается паства. И увиделось приспособленчество, в котором человеческое сердце превращается в механическую грушу для перекачки крови.

Потом ко мне зашла подруга, которая находилась в отпуске во время последних страшных событий. Она позвонила перед обедом, сказала, что идёт ко мне, и я обреченно ждала её, пока не стемнело. Она шла часов семь или восемь. Наконец, дошла, выпившая, объяснила, что по дороге ко мне зашла проведать другую свою подругу, попавшую в дом престарелых, там и накачалась с нею, видимо, обсуждая мою трагедию или оказывая ей поддержку, так как в очереди за поддержкой, та из дома престарелых, стояла впереди меня. Подруга была свидетелем некоторой части моей жизни, и, почему-то, меня не отпускало убеждение, что она мне сочувствует. Ну, разумеется, потому, что сочувствовала ей. Странным показался её изломанный долгий путь, в котором сочувствие утратило искренность, которого, может, и не было вовсе, а только открывалось мне все это теперь, в лучах прожектора смерти сына. Трудно было удерживать русло её пьяного сознания, которое сразу оживилось, услышав, что считаю себя виноватой, и, в поддержку моей вины, её сознание захотело ещё разок, другой, приложиться к бутылке. Надеясь, таким образом, смягчить и моё горе, так как собственный мозг был достаточно смягчён уже другими горями.

Старинные друзья родителей или, вернее, их дочь с мужем, которым я делала ремонт сразу после похорон, чтобы отдать долг за эти похороны, когда увидели счёт за проделанную работу, возмущались, и в телефонном разговоре, на дальнем плане мне слышны были слова её мужа в расстроенных чувствах, обо мне: «Мы к ней обратились, думали, дешевле будет. За такие деньги можно было и кого угодно нанять». И, теперь, возмущаюсь я своей слепотой. Когда сочла их просьбу с ремонтом предлагаемой рукой помощи. И, ранее пришедшая, мысль о цинизме дополнилась знанием, до какой степени может дойти глухота сердца, чтобы выдернуть меня сразу после смерти сына, преследуя выгоду. И приключение это увиделось мною, как урок лицемерия, невыученный моими родителями, потому, как это дети давних близких друзей из военной компании, и вместе праздновали все дни рождения и праздники, и наслаждались их обществом, ещё с моего детства до последних дней жизни. Невыученный родителями урок передался мне, но я так и не разобралась в нём, решив, что это нормальное человеческое общение. Тот самый урок лицемерия, вызывавший протест у моего сына в школьные годы, но, в силу моего непонимания, был растолкован мне моим сыном наглядно, как полное игнорирование этого лицемерия в выборе товарищества.

Следующая подруга, когда принесла ей долг, одалживаемый для похорон, в исступлении начала показывать в телефоне фотографии своего внука и двоюродного внука, и своих детей, и её не остановило даже, когда я горько высказала вслух: «У меня уже не будет внуков», и все ещё не понимая её окаменелого от страха сердца, продолжаю думать, как же подруга не поймёт моей боли, и продолжаю думать о ней как о подруге. Похоже, поток моих болезненных мыслей о странной такой дружбе остановил мой Володя. В коридоре взорвалась лампочка, как и при прощании с его друзьями. Я вернула этой подруге долг, простилась, и она никогда больше не захотела позвонить мне.

Мамина подруга, из того же круга давних военных друзей родителей, позвонила по телефону и была не в курсе случившегося, упиваясь своим горем по недавно умершему мужу. Узнав, что у меня умер сын, соболезновала, и после третьего предложения поинтересовалась, на всякий случай, размером маминой пенсии.

Ещё одна близкая мамина подруга, та самая бывшая соседка, врач, позвонила из Германии, где давно уже проживает. И, совершенно ничего не зная о Володе, кроме того, что находился в тюрьме, после известия о его смерти, принесла соболезнования, и, тут же переспросила у меня:

– Умер от наркотиков? Да?

Может, медицинское образование позволило сделать ей такие экстрасенсорные умозаключения, а может, ей хотелось, чтобы было именно так у её близкой подруги, или уверена была, что только так и должно быть у её близкой подруги. И у меня не нашлось сил порадовать её проницательность и, как всегда, удовлетворить её праздное любопытство. Ответила, что это трагедия, которую долго рассказывать.

После такой сердечности от людей порядочных, не побывавших в тюрьме, ожидать участия от задавленных стрессами наркоманов, значит по-прежнему прибывать в иллюзиях. Иллюзии сползали и рассыпались с каждым новым общением со старыми моими знакомыми и Володиными товарищами. И походило это на волну от ядерного взрыва, рушащую купола над каждым, попавшим в радиус, где эпицентром была Смерть моего сына. И сквозь боль утраты любое другое разочарование уже не впивалось остро, а выглядело всего лишь прозрением от слепоты, ибо нет горше муки: похоронить сына.

У товарища покойного мужа, того самого, которому вручила Володин телефон на временное пользование, телефон украли, прямо из его квартиры. Он частенько злоупотреблял, как говорится, и его дом, как это часто бывает в таких случаях, превратился во вместилище проходимцев. Ему было неудобно мне сказать об этом, и выяснилась эта неприятность, уже после странного стечения обстоятельств, когда за Володиными «сокровищами» зашёл его товарищ Игора. Игора звонил кому-то во время своего визита или ему позвонили, и я увидела в руках его, знакомый телефон. Даже взяла телефон удостовериться. Даже проверила, не стоит ли он на прослушке, как обычно все телефоны, оставляемые не сведущими гражданами на проходной КП в тюрьме, при посещении близких. Каким-то образом, в узкие круги заключённых просочилась эта информация, и мне был выдан код для проверки подключения прослушки из этих мест.

И точно, прослушка подключена, значит, телефон Володи. Наваждение какое-то. Это же Володин телефон, и сейчас должен находиться у товарища мужа. Значит это другой, но такой же. Показалось удивительным такое совпадение, попавшего теперь мне в руки, именно такого телефона, побывавшего на КП тюрьмы. Что-то по этому поводу высказала, и забыла об этом. И теперь, когда товарищ мужа искал слова извинения, вспомнила, что знаю, где Володин телефон. Товарищ мужа посетовал на произошедшее, да и только, и пальцем не пошевелил, чтобы восстановить «статус-кво», в смысле, вернуть мне телефон. Пришлось возвращать телефон самой.

Нашла Игору, попросила вернуть телефон. Но, оказалось, Игора его купил у какого-то залётного по дешёвке, во всяком случае, так сказал. И в данное время, телефон Игора заложил в какой-то ломбард, показал мне квитанцию, пообещал выкупить до конца месяца, и, исчез с поля зрения и со связи на долгое время.

В праздник святого Николая Угодника, выбрались с мамой из дому в центр города, в поисках рекомендованной мастерской, для ремонта уже другого Володиного телефона. Того самого, который Володя держал в руках умирая. Почему-то не дошли до назначенного адреса, а наткнулись или ноги сами привели нас, к убогой мастерской, без вывески, с заклеенным бумагой окном, с едва заметной надписью о ремонтах телефонов. В крохотном помещении, справа от приёмщика, за стеклом на полках, была разложена выставка бывших в употреблении телефонов для продажи. И среди множества на нескольких полках, мое внимание приковал, каким-то необъяснимым магнитом, один. Это был тот самый, Володин, с прослушкой, утерянный, и украденный, и проданный, все теми же Володиными друзьями-товарищами. Как рентгеновский луч, тайно просветивший неуважение товарищества к святости дружбы.

Через недолгое время после похорон, шла за какими-то справками в наше отделение «седьмой рейх». Искала глазами окно на втором этаже, возле крепления электрических проводов трамвайной линии. На него теперь поставили решетку. Из этого окна выпрыгнул мой сын, доведенный до отчаяния тяжестью моего обвинения, а перед этим, бессонным мучительным сидением на стуле на протяжении семи часов дознания или допроса, в невероятном стрессовом состоянии, накануне суда.

С этими мыслями, стоя у проходного пункта, записывалась у дежурного. Мимо меня прошёл Канада с каким-то опером, не заметил меня, как и я его. Они говорили между собой по-приятельски, и каким-то образом, я увидела Канаду именно в тот момент, когда опер обнимая и похлопывая его по плечу, как близкого друга, приглашал пройти в свой кабинет. Стала проясняться бледность его обескровленного лица, и появился ответ на вопрос Гнома: «Откуда узнали “менты”, что именно, Итальянец, принес последнюю наркоту?», что было загадкой для Гнома. Этим фактом по секрету, Гном поделился со мною, когда его, после похорон, перехватили по дороге опера и пытались что-то разузнать. Всё показалось Гному подозрительным, от самого момента его перехвата на улице, катания в машине и пустого разузнавания – кто? что? где? Гному было непонятно, зачем они спрашивают, изначально зная, что не получат ответа. И в разговоре опера проболтались, или специально подбросили Гному эту информацию для правильного направления слухов. И почему-то, теперь, увидев Канаду в дружеских объятиях оперативного сотрудника, всплыло из памяти, как Итальянец, каясь в слезах, говорил, что именно Канада достал эту «злощасную» дозу.

И теперь, всё прозрачнее становилась та, особенная, плотная тишина, вокруг загадочной смерти Китайца, о которой так осведомлена милиция и скорая помощь и судмедэкспертиза. И потеря интереса к расследованию этой смерти, как после заказного умерщвления опасного подвального расхитителя столетия. И в свидетельстве о вскрытии трупа, значилось: «Причина смерти, предварительно не выявлена». И никаких дальнейших действий или расследований, как будто смерть двадцатисемилетнего человека, норма, и разрезать неостывшее тело – это ещё одна бюрократическая прихоть государственной системы, а не обязательная процедура для установления причины смерти. Гнома ещё возмутил цинизм, с каким оперативные сотрудники, как бы предостерегали Гнома, от его возможных «нерегламентированных» действий, солдафонской шуткой: «Смотри тут у нас, а то Китаец уже допрыгался».

Все эти мысли стремительно ворвались в голову и не давали покоя, тем временем Канада вышел из кабинета, я уже спускалась из канцелярии и пути наши пересеклись. Канада поздоровался, и в уверенности, что я не видела дружеских объятий, начал, вдруг, оправдываться о своем здесь присутствии возмущённым рассказом про назойливость милиции по каким-то штрафам, и переключил разговор заботой обо мне, о моих делах и моём самочувствии. И, после этой встречи, вдруг, стал звонить мне и рассказывать, про свои перипетии с женой, неизвестной мне до его звонков, грозился прийти с ней в гости. Звонил, постепенно реже, при этом частенько позволял себе доверительно материться, наверное, из глубокого уважения или, скорее как при вынужденном выполнении неприятной работы, порученной сверху. Ещё раз предлагал машину для поездки на кладбище, звонил уже совсем редко, и спустя год, когда понадобилась машина, не ответил на мой телефонный звонок, не перезвонил, и час спустя, вообще отключил телефон, исчез из района, а может, и случайно умер.

Итальянец после похорон звонил, звонила его мама-Оля, назойливо приглашала в гости. Я пришла. В напряжении и разговорах о всяких случаях с ними происходивших, за чашкой кофе и сигаретами, прозвучала линия про виновность ментов, и муж её, «отчим» Итальянца, поддержал эту тему какими-то нескладными фразами из двух трёх слов, близкими по смыслу. Это было единственное, им вдруг, высказанное за час посиделок. Мама-Оля поделилась, что ищут квартиру для Итальянца и его семьи, или уже купили, недалеко от моего дома. А через месяц, или чуть больше, у Итальянца родился ещё один ребёнок, и он оказал мне честь, предложив стать крестной. По причине траура я отказалась. И после, проходя по скверу у наших домов, мне встретилась незнакомая девушка с коляской, под которой копошился её муж, и торчала его рука из-под коляски с наколотой паутиной вокруг локтя. И копошился этот её муж под коляской долго, пока я не миновала их. Придя домой, вспомнилось, что эта наколка была у Итальянца.

Через год понадобилась помощь с ремонтом квартиры в центре, нужно было освободить маленькую комнату от вещей, награбленных Володей. Большую часть уже освободил Игора, и остался тяжёлый мусор.

Итальянца целый час ждала у дороги, испытывая при этом негодование, потому как договорились на определённое время, и вспомнила ещё раз про пунктуальность Володи, которая не свойственна была его товарищам. Наконец, подъехала машина, за рулем был его «отчим». Вынесли мешки с мусором, обнаружили кулёк с миниатюрными моделями машин, о которых Володя всё время, как вышел из тюрьмы, вспоминал, но так и не довелось ему их увидеть. Я, взглянув на машинки, вспомнила о его страсти, хотела оставить их на память, но отчим выхватил у меня из рук кулёк, и со словами, «чтобы не расстраиваться лишний раз», забрал себе, благородно взяв на себя это расстройство. Когда отвозили меня домой, благородство его иссякало совершенно, и он в шутливой форме высказал упрёк, что надо хотя бы на бензин выдать. Итальянец напряженно молчал, видимо, тоже ожидал оплаты труда. Ответила, что в следующий раз. Но в следующий раз Итальянец был болен, да и столько времени прошло, год целый, пора бы и забыть о всяких обещаниях, данных в минуту расстройства из-за убиения моего сына. Ещё раз, встретив его случайно, сказала, что нужна помощь. В этот раз, Итальянец шёл навстречу с женой и коляской, спрятаться не успел, но успел настроиться в непричастности и в невиновности. И на мой призыв о физической помощи, ответил, что только из больницы и, вообще, почему это к нему я обращаюсь, пусть вон поможет этот, и назвал прозвище, но я забыла, речь шла о том, кто сидел напротив на поминках, товарищ-таксист, который сдал Володю и был прощён.

За весь год, Итальянец иногда звонил, даже одалживал деньги, приходил забрать раритетный клинок, не дававший ему покоя, даже грозился принести за него деньги, всё же надеясь взять и этот клинок в подарок. Я и подарила. Словом, если бы хитрая обезьяна умела говорить, то вела бы себя также, но возможно, я слишком строга к обезьяне.

И бесконечно теперь созерцая руины своего мира, увиделась мне жизнь моего сына подвигом дружбы и любви среди тёмного братства во имя их просветления от духовного уныния и душевной темноты. И сердце его светило тайным светом, на который слетались многие, желающие просветлиться или поживиться, но уходили ни с чем, или, ни с тем, чем надо, смотря под ноги, так и не увидев ничего в небе, куда смотрел Китаец. И, как Данко из легенды, своим предсмертным озарением тьмы, указал путь из этой тьмы, из которой одному не выбраться. И путь указал, похоже, мне одной.

И Буддой стал мой Сын, как хотел, или всегда им был, только увидела это сейчас. И, наконец, поняла, что энергии живые. И несчастные люди думают, что судьбу свою устраивают сами или винят других, в её неустроенности, и теперь тайна моего сына охватила меня и открыла его мир. Мир, в котором энергии, или чувства, или стрессы ведут человека по его судьбе, согласно законам, неизведанным пока, законам накопления. И сегодняшний человек, дозревший до критического состояния этих накоплений, продолжает резвиться в хаосе слов и мыслей, не понимая, что превращается в робота, исполняющего программу накопленного. И я, наконец, это увидела, к сожалению после смерти сына, который очень хотел, чтобы я роботом не была.

И теперь, когда во Львове не стало моего сына, глаза оторвались от прекрасной архитектуры и стали замечать рекламные щиты с компаниями депутатов, которых становится всё больше, и рекламы новых жилищных комплексов с американскими названиями, которых тоже становится все больше, и щиты с рекламой презервативов, на которых много мужчин, слава богу, в элегантных костюмах, рекламные щиты кабинета проктолога, парикмахерские для собачек и отели для животных, и всего этого становиться всё больше. И статуя Свободы, которая действительно высечена сидящей во Львове, тоже показалась мне символом, указующим на отношение к Свободе этого города, который каламбурил Володин товарищ Серёга. И на улице Гоголя появилось новое изваяние льва, символа города, отлитого неизвестно в каком стиле, с уже закончившей деградацию головой, которая стала после этого меньше. И новый Львовский лев уже больше похож на химеру. Да и откуда у сегодняшнего символа мудрости города возьмётся большая голова среди охваченных лживым «патриотизмом» людей, так и не осознавших урока фашизма, теперь осевшего в тюрьмах. В тюрьмах, где происходит настоящий геноцид. Но рекламных щитов об этом нет.

Последним из товарищей, зашёл Тарас, в то время, когда паковала музыкальный центр Володи, чтобы передать в наследство двоюродному брату. Тому брату, которого оставили среди сибирской «братвы» без семейной поддержки, который тоже угодил в тюрьму, потому что такая у нас семейка.

Тарас не был на похоронах, как потом объяснил, решал неотложные проблемы. И теперь зашел достать спрятанную в тупике, о котором знал теперь только он, ибо тайна была на двоих с Китайцем. Зашел достать из этого тупика, коим оказалась колонка музыкального центра, зашёл достать, спрятанную гранату-лимонку. Не на память о Китайце, и, конечно, не для боевых действий, упаси Бог, просто оказался на мели, и нужна, видимо, доза, или несколько, которые можно выручить за эту гранату.

Исправительную колонию № 48 на сегодняшний день уже закрыли, но я встретила перед отъездом Гнома, который горевал о смерти Китайца, и, вскоре, попал в тюрьму на три года, и теперь вышел на свободу. Гном был невероятно истощенным, бледным с видимым строением костей черепа. Очки не снимал, и, от всего него целиком, и, от его товарищей расхлябанного вида, с повадками животных, веяло обреченностью. Похоже, выбор у Гнома небольшой, как и у моего Володи, как и у всех тех, кто сейчас выходит из тюрем на Западной Украине. Выбор сделает за него судьба или накопление стрессов, и попадёт, похоже, Гном, назад, в зону, если успеет, так как вышел он зависимым, и, смерть уже подошла к нему близко, судя по его виду, чтобы освободить ещё одного мученика. И на мое заботливое пожурение: «Надо больше кушать, уж слишком ты худой», Гном тихим своим голосом ответил: «Да вы других не видели, там, на тридцатке, где я был, процентов девяносто наркоманы, и все такие худые, что я до сих пор кажусь себе толстым».