Текст книги "Аз есмь царь. История самозванства в России"

ГЕРОИ ВОЙНЫ

На военном поприще можно было добиться чинов, которые давали право на кое-какие привилегии – дефицитные продукты, приоритет при получении квартиры, покупку машины вне очереди… В 1943 году, в разгар Великой Отечественной войны, президиум Верховного совета выпустил указ, предусматривавший трехлетний тюремный срок за незаконное ношение орденов. В 1985 году вполне подлинный ветеран Отечественной войны, у которого украли наградные листы, написал письмо в газету, прося «не принимать его за самозванца», пока Минобороны еще не выдало ему копию документов. Движение ширилось: некий «герой войны, летчик-ас» на деле оказался уголовником; вслед за ним разоблачили другого «героя» – коллаборациониста и полицая, работавшего на немецких оккупантов; наконец, Афганская война тоже породила лжеветеранов, имевших право на определенные льготы. В сентябре 1958 года Рафаил Ефимович Мильман (он же Романовский), тридцатидевятилетний уроженец Одессы, провел несколько литературных вечеров в нескольких минских гарнизонах и школах в качестве участника Государственного эстрадного ансамбля Белорусской ССР. Его представили как «артиста и писателя», но поскольку он был также «бывшим советским разведчиком», то охотно рассказывал, как во время войны ходил за линию фронта, выполняя задания на территории, оккупированной врагом. Чуть ранее, в июне 1957-го, Мильман заключил контракт с государственным издательством Украины (затем еще один контракт с министерством образования Литовской ССР) на книгу о жизни советских руководителей центрального и регионального уровней и о председателях колхозов, славных строителях социализма. Чиновники, у которых он бывал, предоставляли в его распоряжение служебные машины, машинисток, стенографисток… Кроме того, к нему в карман перетекали огромные деньги, так как он, ссылаясь на свои связи в Москве, вызвался поставлять грузовики для предприятий, которые особенно остро в них нуждались, и легковые машины для богатых провинциалов, которые мечтали их заполучить. Благодаря знакомствам в «Правде» Мильману удалось устроиться в кремлевскую канцелярию и назначать встречи с важными шишками, которые не посмели бы ему отказать, зная, что им звонят из Кремля. Опьяненный успехом, он совершил грубую ошибку: не забрал партбилет из ресторана, где оставил его в залог, не оплатив счет за обед… Он был исключен из партии. МВД начало собирать на него материал, объединив все его аферы в одно дело, и Мильман был арестован.

ЛЖЕКОММУНИСТ

В циркуляре ЦК КПСС за август 1935 года о «проверке партийных документов» упоминалось тридцать шесть случаев подлога. Самый колоритный эпизод – история человека, никогда не состоявшего в партии, но умудрившегося не только с успехом выдавать себя за ее члена, но утверждать, что он вступил в нее в 1917 году, занимать высокие должности вроде директора школы и сотрудника Свердловского университета. Ему удалось даже стать кандидатом в члены ЦК Компартии Азербайджана.

Глава XXVI. КАКУЮ ИСТИНУ ВЫРАЖАЛО САМОЗВАНСТВО ПРИ САМОДЕРЖАВИИ

Но можно задаться вопросом: существуют ли настоящие мессии и не всякий ли мессия – лжемессия? Говорят «Лжедмитрий», словно был какой-то подлинный Дмитрий. Отчего он подлинный? Этот подлинный ложен в той же мере, что и собственно ложный: в конечном счете подлинный Дмитрий подлинен лишь постольку, поскольку объявляет себя подлинным. На самом деле существуют одни лишь лже-Дмитрии. Впрочем, по-русски это называется самозванец. Самозванец объявляет себя спасителем. В этом случае законное и незаконное равноценны. Все шарлатаны.

Владимир Янкелевич. В ожидании конца света

Выработанное сначала властью, а затем поддержанное академической средой и научно-популярной литературой традиционное объяснение причин, по которым люди веками благосклонно воспринимали самозванцев, сводится к признанию неспособности людей мыслить. Вопросом, вынесенным в заголовок этой главы, мы сразу же заявляем о неприятии этого эволюционистского подхода и о намерении найти мысль, которой руководствовались люди в своем отношении к самозванству. Ответ на поставленный вопрос строится, как и вся книга, в сочетании эмпирики и критики традиционных взглядов.

НАРОД, КОТОРЫЙ НЕ УМЕЕТ ДУМАТЬ

«Народная глупость». «Игра рабов» начала XVII века, переросшая в 1670 году в восстание, которое доставило много неприятностей царю, была возможна якобы только потому, что простонародье (или «черные люди», как их называли на Руси) «не умело думать» и готово было «принять за чистую монету» слова их атамана Разина о потаенном царевиче. Обойдем стороной два века, в течение которых бесконечно повторялись те же суждения о «глупом» народе, и обратимся к последней трети XIX века, когда дворянство говорило по-французски порой лучше, чем по-русски, а в университетах преподавали немецкие профессора. Вот что писал в своем отчете о состоянии раскола в Нижегородской губернии чиновник министерства внутренних дел, писатель и любитель этнологии П. И. Мельников-Печерский: «Преданность царскому роду, легковерие при распространении несодеянных слухов и, быть может, темные исторические воспоминания <…> породили в народе веру в самозванцев <…>. Вообще, при появлении самозванца народ наш как будто потеряет всякое соображение <…>. Рассказы до такой степени нелепы и даже противоестественные, что нельзя не признать их бредом сумасшедших людей, но русский народ верит всякой подобной сказке, и чем нелепее она, тем больше дается ей веры». Поразительная протяженность в два века, которая отделяет Алексея Михайловича, жаловавшегося на неумение русских людей думать, и чиновника-интеллектуала, отказывавшего своему народу в той же способности. Мельников «деварвизировал дикаря»99
  Некий И. Сабуров, пензенский помещик, в письме в Петербург от 4 апреля 1861 года, адресованном А. Сабурову, характеризует как «дикое остервенение» недовольство крестьян условиями освобождения от крепостного права и несколько далее повторяет: «Народ дикий».


[Закрыть], уподобляя его себе, то есть лишал народ свойственных ему категорий мышления и наделял своими, чтобы в итоге заключить, что народ ими не владеет, и тем самым доказать его глупость. Народ «несет бред», утрачивает «всякое соображение». Что делать с таким народом? Ответ на этот вопрос содержится в анонимном письме какого-то самарского помещика от 17 июля 1861 года, которое я нашел в архиве. Оно написано по-французски, но слова, приписываемые крестьянам, приведены на русском, что усиливает и подчеркивает дистанцию между цивилизацией и варварством: «Ты не представляешь, до какой степени тупы наши крестьяне! Сначала мы обращались с ними как настоящие отцы-помещики, заботясь о соблюдении их интересов даже в ущерб нашим собственным <…>, но эти тупицы отчасти по недоверию, отчасти же и даже больше по полному онемению их умственных способностей постоянно отклоняли все наши предложения. Уставная грамота уже нами составлена, остается только подписать ее после сходки. Если они и дальше станут упрямиться («Воля милости вашей, мы люди темные, грамот не знаем и взять в толк не можем»), придется ехать в Самару и просить у властей средств поубедительней (то есть солдат. – К. И.), чтобы они наконец решились высказаться. <…> Пусть власти примут меры».

«Наивный монархизм». То, что Мельников называл «преданностью» царской династии и легковерием, позже назовут «наивным монархизмом» или «народным монархизмом» – две формулы с одинаковым значением. В традиционной историографии они служат главным объяснением самозванства. Вера народа в «доброго царя, любящего свой народ» рассматривалась как примитивная форма сознания. Такая трактовка вызывает по меньшей мере два вопроса, ответов на которые историография не давала. Не были ли наивны сами представители элиты – дворянство, Православная церковь и вообще вся просвещенная среда, – создавшие и три века поддерживавшие миф о царе, избранном Богом? Как определить в русской истории более высокий уровень сознания, нежели пресловутая «наивность», и кого считать его носителем? Приводят слова крестьян, говорящие об их слепой, почти религиозной вере в царя. Но цитированный выше пензенский помещик на этот счет замечает: «Возгласы во время возмущений „За Бога и царя!“ ложны и не в первый раз придуманы для того, чтобы дикому остервенению иметь какую-нибудь опору». В тот период, к которому относятся приведенные факты, эти слова крестьян пользовались, кажется, меньшим доверием, чем у позднейших историков. При чтении источников иногда создается впечатление, что, в отличие от помещиков, некоторые жандармы и судьи, обязанные допрашивать крестьян, принимали их правила игры и, чтобы не усугублять их вины, делали вид, будто доверяют их наивности.

«Миф о царе». Такой примитивной форме сознания должен бы соответствовать миф о добром царе-спасителе. На этот счет существует устоявшееся, непререкаемое мнение: «миф о царе был ложным». Это мнение в ряде случаев высказывается известными историками, авторами авторитетных научных трудов, что делает обсуждение данного тезиса еще более необходимым. Это утверждение основывается на двух предрассудках. Первая состоит в том, что миф относится к тому же когнитивному полю, что и наука, но имеет примитивную форму, точно так же, как наивный монархизм по отношению к просвещенному сознанию. Мы исходим из другой посылки: миф – это истинное слово, которое говорит о реальности, ибо речь в нем идет о том, что явлено. Это слово – элемент мировоззрения и мира, основанного на божественном откровении. В таком мире слово мифа истинно, поскольку оно констатирует явленый факт. А логос – это то слово, которое объясняет, потому что имеет целью убедить, и которое вписывается в разбожествленную концепцию расколдованного мира. Вслед за Жаком Буврессом и Людвигом Витгенштейном можно утверждать, что «миф и научную истину» нельзя «поместить в одну плоскость и противопоставить друг другу». Вернуть миф в его собственный мир значит отказаться от ненужных попыток определить степень его истинности и не помещать обусловленные им практики на то же поле, что и наши политические практики, что неизбежно ведет к признанию первых, в частности самозванства, заблуждением.

Второй предрассудок – такого же рода, что и первый. Исходя из него и миф, и наш концептуальный инструментарий и сама наша современность лишены историзма. Между тем, не учитывая историзм нашего способа понимать наш мир, мы забываем об ограниченности наших собственных политических понятий и объявляем их, пусть и имплицитно, вечными. Когда эта не-историчность обращена в прошлое, она делает другой мир и другой образ мыслей подобными нашим, обуславливая их неизбежное низведение к нашим стандартам. Применительно к будущему ее функция состоит в том, чтобы представить наш современный мир единственно возможным, вершиной эволюционного развития.

Другой в ночи. Последнее, на чем я бы хотел бегло остановиться и что напрямую связано с возможностью познать крестьянский мир прошлого, – это «темнота», в которой якобы жили крестьяне. Желая смягчить наказание за участие в беспорядках или оставить без внимания официальные постановления, шедшие вразрез с их интересами, мужики иногда сами оправдывались своей невежественностью, «темнотой». А когда они этого не делали, историки, случалось, считали своим долгом напомнить им о том, чтó они забыли. «Темнота» – один из тех ярлыков, которые, как писал Мишель де Серто по поводу истории религиозных практик во Франции, наука «навешивает на всё, что лежит за пределами ее знаний, – на неизвестное, которое она открывает на своей „передовой линии“»; однако, добавляет он, «если ты историк, понять не значит назвать ночью то, что от тебя скрыто». При таком подходе остаешься в плену концепций, призванных сводить неизвестное к известному. Подобная стратегия уже много раз была обсуждена и перешла из разряда актуальных в разряд историографического наследия, но по-прежнему продолжает применяться в исследованиях по истории крестьянства и истории самозванства в частности. Конечно, формальное признание инаковости России или по крайней мере ее сельского мира по отношению к Западу встречается часто. Однако это признание сводится к нулю, когда исследователь не признает различия между образом мышления и системами символов и превращает свое непонимание в отрицание другого знания. Как писал антрополог Ремо Гидери, «знать Другого значит знать или по крайней мере замечать некоторое знание, отличное от моего». Когда народные движения или апокалиптические слухи царского времени и большевистской эры не становятся объектом такого знания, они понимаются как явления чисто деструктивные, негативные и обращенные в прошлое.

Попытаемся немного прояснить эту темноту.

ВЛАДЕТЬ НЕ СВОИМ ЗНАНИЕМ

Наши предубеждения. Как всякое исследование, данная работа подчинена тому, что современные философы назвали предрассудками «герменевтического круга». Читатель уже знает, что в основе этой книги – убежденность в адекватности коллективных действующих лиц русской истории. Адекватность народа проявилась при Иване Грозном, когда на мистификации царя и элиты он ответил тем, что перенял у них методы выворачивания норм наизнанку и сам начал проворачивать всевозможные аферы. При Алексее Михайловиче восставшая голытьба изобрела бестелесного наследника-царевича, чтобы очистить трон, которого они добивались. Не явилось ли это действие следствием понимания народом причин запрета на упоминание тела царя и его политики сакрализации собственной персоны? Петр Великий решает предстать простым крестьянином, дабы продемонстрировать свою близость к Христу, и возводит свои прямые отношения с Богом в ранг государственного института. Разве это не повод для подражания? Целый сонм людей из народа были готовы примерить на себя ту же роль, потому что, с одной стороны, всеми разделяется вера в возможность прямой, не опосредованной связи человека с Богом, а с другой – со времен Ивана Грозного никто не может на основании объективных критериев судить о том, действительно ли монарх находится в состоянии прямого диалога с Богом или он только утверждает это, а сам, будучи узурпатором и Антихристом, подменил собой настоящего царя. Всякий может стать царем. Однако обвинение конкретного царя в духовном или физическом самозванстве не исключало признание царской власти, и это нельзя объяснить одним только подавлением и насилием. Вспомним, что городские бунты XVII века затухали, стоило царю появиться перед восставшими, как это было в Москве, когда город уже фактически перешел в руки мятежников. Другими словами, мы вовсе не склонны завершать эту книгу выводом, что русский народ никогда – ни физически, ни символически – не бросался к ногам царя. Было бы неверным утверждать, что символическое подчинение никогда не давало эффекта.

Жить, всему удивляясь. Материал, изложенный в предыдущих главах, отражает феномен, удивительный во многих отношениях. Удивление можно смягчить, объяснив его наивностью суеверного народа, готового верить каким угодно небылицам. Сгладятся странность языка и действий участников исторического процесса, уйдет удивление и вместе с ним все трудности понимания. Известный историк Арнальдо Момильяно недавно напомнил нам о роли удивления в отношении Другого: Полибий, по его словам, «производит впечатление историка, который скорее узнает, чем открывает. Ему недостает способности удивляться». Или можно, напротив, жить всему удивляясь, потому что это, как утверждает Гадамер, дает возможность «продвинуться дальше, достичь новых глубин знания». Что мешает нам понять самозванство? Задачи данного исследования – восстановить неправдоподобие того, что выходит за наши границы, признать существующий между нами разрыв, дать удивлению пробить брешь в нашем языке, которая позволила бы нам реконструировать концептуальные и символические связи в речи русского крестьянина. Самозванчество удивляет нас количеством участников, многовековой историей, широтой охвата пространства и населения империи и, наконец, своими последствиями. Как получалось, что народ, имевший многовековой опыт общения с самозванцами, продолжал собираться под их знаменами, невзирая на короткий интервал, который порой отделял «явление» одного самозванца от другого в одной и той же местности, и на то обстоятельство, что во многих случаях лица, примыкавшие к самозванцу, знали, кто он на самом деле, а вероятным следствием их действий были кнут, Сибирь, смерть под пытками?

Историчность самозванства. Самозванчество – явление удивительное, но не маргинальное. Оно описано во многих гениальных произведениях русской литературы. Наряду с историками писатели и поэты рассматривали его как центральное и характерное явление национальной истории. «Самозванство становилось стереотипной формой русского политического мышления, в которую отливалось всякое общественное недовольство», писал Ключевский. Если мнение о центральном месте самозванчества в политической истории России не вызывает никаких возражений, то вытекающее из него представление о преемственности этого явления, якобы всегда бывшего одним и тем же, надо отвергнуть как лишенное историзма.

Конечно, есть внешняя сторона самозванства, которая кажется неизменной на протяжении всей русской истории. В каком бы веке оно ни случалось, самозванец – это тот, кто принимает имя, отличное от его собственного, и присваивает себе звание, которого он в действительности не имеет. В широком смысле в России систематически называли самозванством совокупность поступков, в которых пускалось в ход противопоставление «подлинный – ложный». Мнимая регулярность опиралась, таким образом, на повторяемость одного и того же слова. Речь как бы шла об одном продолжающемся явлении, объединенном общим смысловым ядром, которое меняло лишь формы в зависимости от обстоятельств места и времени. Например, отметины на теле сменили фотографии, подмененные на документе, удостоверяющем личность. Однако анализ показывает, что эта преемственность было лишь иллюзией. Мы переводим термин «самозванство» двумя разными словами, autonomination (буквально: самозванство) и imposture (мистификация), – и это способ выделить две исторические эпохи, совсем разные по миропониманию, способу осмысления политики, понятийному аппарату, в которое включалось русское слово, по значению и по исторической структуре, которое это слово синтезирует. Первоначальное значение слова самозванец – тот, кто не был избран Богом. И использовалось оно в религиозной мысли. Например, в 1732 году Ларион Стародубцев, лже Петр II, надиктовал много писем, в которых утверждал, что он проявился. В следующем году Иван Минитский объявил, что он царевич Алексей, и, будучи арестован, оправдывался тем, что во сне Христос дважды приказывал ему «явиться» среди людей, и добавлял, что все время думал, «как явиться». Выше мы отмечали, что историки обнаружили факты сходного словоупотребления во второй половине XIX века. Политика оставалась включенной в религию. Легитимность монарха, как и самозванца, зависела от воли Бога. Но легитимность требовала подлинности, а та заключалась в физическом теле, в конкретной личности Избранного. Общественное недовольство систематически возбуждало сомнение в его подлинности, ибо Избранник должен был быть существом совершенным. А если он таковым не был, ему отказывали в легитимности.

Пределы самозванства. Восстановить историзм самозванства – значит также определить пределы его возможностей. Отметим два из них. Когда народ отказывал в легитимности конкретному царю, он не высказывался ни о его особе и ее подлинности, ни о системе, если только это не происходило во время восстания. Этот предел самозванство как форма народной борьбы преодолеть не могло. В отсутствие попыток поставить под сомнение существующий политический и социальный строй перемена ролей не угрожала ни крепостному праву, ни деспотизму как принципу организации отношений между властителями и подчиненными. В 1765 году уже упоминавшийся Кремнев, выдававший себя за Петра III, обещал отставному лейтенанту, который жаловался на свою бедность: «Я тебе дам людей», т. е. крепостных, в случае победы. Участница Пугачевского бунта без обиняков заявляла: если бы мы победили, то вместе с нашим царем стали бы сейчас господами, а нынешние господа были бы в таком же положении, в каком они держат нас.

Значение самозванства в истории России. Стремление представить себе мир русского крестьянства прошлых времен и его отличие от нашего мира с учетом историзма, то есть пределов наших собственных понятий, заставляло нас с самого начала исследования держать в голове вопрос: какую истину выражало крестьянство, когда присваивало легитимность претенденту и отказывало в ней монарху на троне? Иначе говоря, каковы были функция и значение самозванства в России?

По завершении Смутного времени, весь XVII век, самозванство выражало разрыв в народном представлении о власти: рассматриваемая как собственность Бога, вложенная в символическую фигуру царя, она отделялась от личности конкретного монарха, призванного сделать невозможное: доказать своими поступками, которые отвечали бы интересам и чаяньям народа, что он подлинный Избранник Божий. Самозванство сделало очевидными и два других момента, явившихся следствием этого разрыва: сакральность царя истончилась или даже дала трещину, а трон превратился в трофей. Конечно, на возникновение этой последней идеи сильно повлияли царская чехарда в период Смуты и политика Петра Великого, особенно в сфере престолонаследования. Но воплотили эту идею наглядно сначала участники восстания Разина, постепенно отодвинувшие на задний план Алексея Михайловича и противопоставившие ему вымышленного бесплотного царевича, а после них – бесчисленные самозванцы, наводнившие империю после кончины Петра Великого. Те аспекты, которые мы сейчас сжато обрисовали, напоминают этапы пути, ведущие к наиболее полному воплощению искомой нами истины. Чтобы лучше обосновать ее определение, напомним об одном небольшом эпизоде, который, подобно той крошечной песчинке, что вызывает поломку гигантского механизма, с полной ясностью демонстрирует свою «темную», непонятную природу. Речь идет о небольшом эпизоде 1831 года, когда крестьяне, стоя на коленях перед Николаем I, выразили ему недоверие, обвинив в том, что он ряженый царь, то есть самозванец. Другими словами, они уравнивали царя и самозванца: ведь тот и другой равно претендовали на богоизбранность. Разница заключалась лишь в одном: во имя того, кто сидел на престоле, народ, в нарушение всех Божьих заповедей, подвергался безжалостному угнетению, тогда как тот, кто являлся, своими обещаниями давал крестьянству возможность бороться с произволом, оставаясь в рамках их представлений о власти как о ниспосланном свыше, то есть давал возможность бунтовать, не греша против Господа.

И вот тут-то и проявляется, говоря языком наших героев, весь размах той хронической болезни, которую когда-то диагностировал Ключевский. Привычно считалось, что она относится к неким «ложным» личностям, выходцам из низших слоев общества, и к их приему у народа. Вероятно, именно такой смысл вкладывал в это слово Ключевский. Но народ осмелился зачислить в разряд «ложных» и правящих царей. Именно этим утверждением открывалась первая глава данной книги: самозванство – норма политической истории России. Суть этой истины самодержавного строя, которую удалось выявить благодаря самозванству, можно сформулировать так: царь-самодержец и нищий-самозванец равно самозваны. А значит, они взаимозаменяемы. Выявить эту истину, чтобы борьба за «землю и волю» стала возможной, – вот функция так называемой «наивности», которую крестьянин демонстрировал, оказывая поддержку проявившемуся в его деревне самозванцу. Но эта наивность служила и практической функцией веры русского народа в Бога, который – в его глазах – может делегировать только справедливую власть.

В этой книге я опровергаю два тезиса. Первый: самозванство было возможно благодаря миропониманию «наивного» народа, его вере в природную доброту царя и вследствие общей «отсталости» страны. Соответственно, самозванство исчезло, как только Россия преодолела «феодальную стадию» развития и встала на путь капиталистического развития. Второй тезис: захват власти большевиками знаменует полный разрыв с прошлым. Этот тезис равно близок двум диаметрально противоположным историографическим традициям: адепты одной приветствуют Октябрьскую революцию, сторонники другой – отвергают ее, ища в ней корни тоталитаризма. Между тем самозванство – сам термин, обозначаемые им практики и особенно вся совокупность факторов его зарождения и формирования – не исчезло ни в 1861, ни в 1917, ни в 1991 году. Верные принципу воспринимать всерьез слова участников исторического процесса, мы должны преодолеть соблазн закончить нашу книгу здесь, ибо вопрос, вынесенный в название данной главы, актуален и для советского периода.