Текст книги "Аз есмь царь. История самозванства в России"

Глава XXVII. КАКУЮ ИСТИНУ ВЫРАЖАЛО САМОЗВАНСТВО В СССР

Мы никогда не выступаем безусловными новаторами;

Мы всегда лишь относительные наследники.

Поль Рикёр. Время и рассказ

АПЕЛЛЯЦИЯ К ПРОШЛОМУ ВО ИМЯ БУДУЩЕГО

Иллюзия разрыва. Начиная с первой половины XIX века мы видим постепенную эволюцию термина «самозванчество», а самих самозванцев в первоначальном смысле этого слова становится значительно меньше. Трансформация самозванчества от сакрального и чудесного к банальному мошенничеству связана с появлением на сцене истории новых субъектов действия, представителей городской культурной и карнавальной среды, а также различных аферистов. Эта перемена не была ни резкой, ни окончательной. Колебания между повседневным обращением к божественному и тягой к сугубо земному, к политике, сместились в начале XX века в сторону земного. После революции 1905 года поле современной политики расширилось. Русская революция 1905–1917 годов была многообразна и разнородна, но идея народного суверенитета, похоже, успела прочно утвердиться в умах. Глядя на происходившие изменения, можно было подумать (и многие думали), что политика окончательно освободилась от религии.

Большевики, новые самозванцы. Только в переломные моменты, в минуты волнения и тревоги, идет ли речь об индивидуальном или коллективном чувстве, слова начинают звучать в полную силу, раскрывают весь свой смысл. Именно в таких условиях родились слова «самозванство» и «самовластный» и именно тогда они стали использоваться как орудия обвинения. Мы встречаем их и в советское время. Ниже я приведу примеры использования слова «самозванцы» в раннесоветских источниках, которое как бы возвращают прошлое в актуальную повестку дня. В 1918 году в газете ЦК партии эсеров «Дело народа» читаем: «Помните: самыми большими демагогами-льстецами были всякого рода самозванцы, садившиеся на шею народа <…> Большевики демагоги. Они льстят народу, уверяя, что народ всесилен и может уже теперь начать социалистическую революцию». В 1921 году один молодой инженер писал Ленину, что, если ситуация в стране не улучшится, «труп Твой растащат по Москве, как труп Самозванца», намекая на эпизод трехвековой давности с Лжедмитрием I и грозя вождю той же участью. Одиннадцатого февраля 1924 года, спустя две с небольшим недели после смерти Ленина, киргизский отдел ОГПУ сообщал о смерти «самозванца», то есть Ленина, и что второй, то есть Троцкий, скоро последует за первым. В декабре 1929‐го некий Александр Присняков, попавший в жернова насильственной коллективизации и, как он утверждал, лишившийся всего, написал в «Крестьянскую газету», что «я власти нисколько не боюсь, не боюсь этих сволочей, разбойников самозванцев, оборванцев, мошенников, грабителей, разорителей всей России. <…> Долой жидов от власти, долой хулиганов, долой бывших каторжан <…> этих дураков грабителей обязательно прогонят с престола, которые засели нахалами, самозванцами…». Слово «самозванцы» стирает здесь всякое различие между прежними «разбойниками» и большевиками, между царским престолом и советской властью.

Обращение к Антихристу. Имя Антихриста веками сопровождало самозванство. После 1917 года оно стало чуть ли не обязательным элементом крестьянского дискурса и выступлений несогласных: «Советская власть не от Бога, а от Антихриста». Хотя восприятие этих слухов не везде было одинаковым, в большинстве случаев слухи вызывали беспорядки и затрудняли действия советской власти на местах по коллективизации. Образ Антихриста был частью мировосприятия прошлого, но всегда выступал провозвестником будущего. Через Антихриста народное толкование перемен объединяло будущее и прошлое в настоящем.

Сначала власти, а потом и историки обратили внимание на сходство упоминаний об Антихристе в СССР и слухов петровской эпохи. Историчность толков о Петре и слухов о советской власти должны быть рассмотрены в концептуальном контексте соответствующей эпохи. Только тогда можно подойти к этой аналогии не как к сходству антихристов XVIII века и 1930 года, а как к аналогии отношений, используя формулировку философа Поля Рикёра. Попробуем прояснить суть этих отношений.

Отождествление русских царей с Антихристом вскрывало деспотический и религиозный характер режима. В XX веке, когда уже имели место революция 1905 года и расширение политической сферы, старорежимные понятия самозванчества и Антихриста казались атрибутами прежнего строя, предшествовавшего современной форме политики. Однако запрос на активное использование образа Антихриста сохранился и после расширения политического поля в России. Экспроприации, репрессии, всевозможные поборы и произвол властей вызывали в памяти самые мрачные картины недавнего прошлого. Аналогия между колхозной и крепостной системами становится расхожим мотивом в разговорах крестьян. Но было бы ошибкой сводить тему Антихриста только к воскрешению этого пласта прошлого, ибо его образ заключал в себе и ближайшее будущее. В самом деле, когда мы спрашиваем себя о корректности этой аналогии, мы не можем оставаться только в рамках сравнения коллективизации и крепостного права, поскольку обращение крестьян к теме Антихриста было реакцией на насилие советской власти во имя коммунистического будущего. Наше вопрошание относится и к будущему, к будущему же было приковано и внимание общества, именовавшего власть Антихристом. Поэтому речь советского крестьянства, выворачивая наизнанку привычный ход времени, осмысливала прошлое из перспективы будущего, с опорой на диалектику прошлого и будущего и их пересечение в настоящем. Будущим-прошлым были одержимы все участники процесса коллективизации (для правительства это перспектива построения коммунизма, для крестьян – наступление Антихристова царства), но, имея за плечами определенный опыт, все они, по выражению Рикёра, были «затронуты прошлым». Однако «поле опыта» (Рейнхарт Козеллек) у всех разное. Что именно в будущем, предлагаемом правительством, заставляло крестьян выбрать из пространства своего опыта фигуру Антихриста?

БОЛЬШЕВИСТСКАЯ ПРЕЗЕНТИФИКАЦИЯ ПРОШЛОГО

Религиозность. Легитимность коммунистического будущего обеспечивали «научные законы», единственным правомочным толкователем которых выступала партия. Согласно «марксистско-ленинской науке», рабочий класс должен был сохраниться и поглотить все слои общества, тогда как другие – исчезнуть в силу естественных экономических причин или по сознательному решению диктатуры пролетариата, то есть партии. Само общество, таким образом, перестает быть источником легитимности политической власти и предложенного ею проекта общества будущего. Отныне этим источником служили труды Маркса и Ленина, возведенные в ранг новой научной дисциплины, или теории, то есть тексты, которые были предшествующими и внешними по отношению к настоящей социальной практике и над которыми последняя не имела власти. Иными словами, имманентность, свойственная современной политике и целям революции, то есть земная легитимность власти, была отодвинута на второй план и заменена трансцендентной концепцией истории, но как ни парадоксально, рожденной в современной политике. Такая концепция тяготела к религии, но не к традиционной доктрине, которую проповедует Православная церковь, а к религиозности, лежащей в основе Коммунистической партии. Если, таким образом, трансцендентное являлось частью модерного и вторгалось в имманентное, призванное служить фундаментом современных политических концепций, значит, последние были не способны учесть современную политическую реальность во всей ее полноте. Иначе говоря, дополнительное осмысление советского опыта может не только способствовать пониманию его особенности, в частности специфики путей развития модерности в России, но и показать необходимость осмысления всей русской истории для расширения нашего понимания политической модерности вообще.

Крестьянство, как и большая часть населения России, было глубоко религиозно. Ему не пришлось предпринимать дополнительных усилий, чтобы принять трансцендентную мысль, близкую его мировосприятию. Религиозная сущность коммунистической власти лежала на поверхности. Народ непроизвольно ее признал, и власть, создав культ вождя, обнажила собственный религиозный характер. Бальзамирование тела Ленина как нельзя лучше подходит для анализа этой религиозности. Протоколы Комиссии по увековечиванию памяти В. И. Ульянова свидетельствуют о дебатах между противниками и сторонниками бальзамирования. Архив комиссии сохранил множество писем от населения, равно как и отчеты органов правопорядка о настроениях в обществе. Везде слышны откровенно религиозные нотки. Вот рабочий пишет, что «в 1917 году в лице Владимира Ильича Ленина обнаружился Спаситель мира» и что трудовой народ верит в своего Спасителя; вот курсант сообщает, что в деревне, где у него живут родственники, он видел портрет Ленина на стене рядом с иконой. 28 января 1924 года, через семь дней после смерти Ленина, сотрудник органов в отчете о политических настроениях, царивших среди делегатов, съехавшихся в Москву на похороны вождя и размещенных в одной из воинских частей, также отмечал отождествление почившего с Иисусом. На встрече политагитаторов с рабочими и крестьянами слышались «характерные со стороны рабочих и крестьян заявления, например: делегаты Харьковской губернии говорили, что Украина в товарище Ленине видит третье лицо [троицы]: первым был Христос, вторым был Карл Маркс и третьим товарищ Ленин». А вот взгляд образованного автора книги об истории мавзолея Ленина, которая была одобрена Политбюро ЦК КПСС и многократно издавалась и переиздавалась в советское время: «Скоро одиннадцать часов – момент открытия Мавзолея Владимира Ильича Ленина. Строже и более подтянутой становится площадь в эти последние волнующие минуты. Солнце, вставшее из‐за собора Василия Блаженного, заливает ее ясным светом, ласкает черно-красный камень Мавзолея <…>. Народ идет в Мавзолей, к вождю. Идут за верой <…>». Место, к которому тянутся солнечные лучи, освященные знакомым каждому собором, источник веры для страждущих! Мавзолей совершенно недвусмысленно помещался в религиозный контекст и соответствующим образом воспринимался. Члены комиссии сознавали религиозный контекст всего действа. Н. И. Муралов говорил: «Я считаю необходимым и политически выгодным устроит склеп именно так, чтобы все массы пролетариата и крестьянства могли видеть своего вождя». В ответ Ворошилов не стеснялся в выражениях: «Вся речь Муралова – это чепуха, я бы сказал позор <…> Дело не в трупе. Мне думается, что нельзя прибегать к канонизированию <…> крестьяне это поймут по своему – они мол богов разрушали, посылали работников ЦК чтобы разбивать мощи, а свои мощи создали». Дзержинский отвечал: «Что касается мощей, то ведь раньше это было связано с чудом, у нас никакого чуда нет»; потом добавил, что это «не культ личности, а в какой-то мере культ Владимира Ильича».

С одной стороны, советское руководство пыталось установить заслоны, не позволяющие истолковывать его решение в религиозном смысле. Дзержинский предложил запретить священнослужителям участвовать в церемонии прощания с телом Ленина, но Ворошилов ответил, что это политически невыгодно, потому что если у чеченцев, например, спросят, кого они хотят послать в Москву, то народные массы пошлют мулл. С другой стороны, хотя власти и делали врага из институционализированной религии, они упускали из виду народную религиозность. Дзержинский и большая часть членов комиссии и Политбюро не понимали предупреждения Ворошилова о возможной реакции крестьянства, а именно – вопрос о символическом аспекте Ленинского культа, хоть и религиозного, но нового, поскольку отныне он становился имманентным. Примечательны слова Бухарина на встрече Политбюро в октябре 1923 года, когда при обсуждении возможной скорой смерти вождя Сталин предложил бальзамировать тело Ленина: «Хотят возвеличить физический прах в ущерб идейному возвышению». Достаточно заменить слова «прах» на тело и «идейный» на политический – и получится формула политической истории России.

Икона олицетворяет Создателя. Теория и практика советской власти оказались близки с христианством. Приведем пример характерный пример.

«Осень сорок второго <…>. Лондон в огне <…>. Мы, четверо военных кинооператоров с разных фронтов, будем сопровождать морской караван в Англию и Америку <…>. Вдруг среди прохожих на Оксфорд-стрит мелькнуло знакомое лицо, военная фуражка со звездочкой: Людмила Павличенко – знаменитый севастопольский снайпер <…>. Я снимал ее в снайперской засаде среди цветущих яблонь под Севастополем <…>. Она возвращается из Америки с конгресса студентов. Рассказывает, как вызвали ее к Сталину.

– Ты знаешь меня хорошо. Я ничего на свете не боялась, хотя и бывало иногда очень страшно, но, когда меня ввели в Его кабинет, меня буквально заколотило, в ногах появилась слабость, даже не могу объяснить – подогнулись они сами, и я перед Ним очутилась на коленях. Так меня мама в детстве ставила на колени перед Николаем Угодником. Я даже, кажется, приложилась к Его руке. Хорошо, мы были одни. Он помог мне подняться. Он говорил мало, но я была так взволнована, что точно передать, что Он говорил, не могу. О геройстве, о подвиге, о патриотизме девушек на войне… Единственно, что я ответила ему: „Служу Советскому Союзу!“

Я даже не помню, как вышла от Него. На другой день я стала Героем Советского Союза».

В торжественности этой встречи Смертного с Небожителем со всей ясностью проступает (даже в кремлевском кабинете!) то сакральное пространство, которое большевики не предусмотрели. Такой разговор с глазу на глаз соответствует времени, начавшемуся задолго до 1917 года и материализовавшемуся благодаря традиционному жесту, который Людмила Павличенко совершает невольно, но который вводит в действие ритуал. Мало того, что коленопреклонение девушки перед Сталиным нарушало ее гражданское достоинство; вдобавок этот инстинктивно совершенный ритуал вносил диссонанс в ее поведение, которое, как она сама, вероятно, до этого думала, было основано исключительно на материалистических принципах. Однако канувшее в лету прошлое непроизвольно – девушка вспоминает о происшедшем задним числом – возрождается, наталкивается на ее идеологию, отвергается ее сознанием, вызывает у нее чувство неловкости: «Хорошо, мы были одни». Девочкой она узнала, что икона – олицетворение образа потустороннего. Взрослой, наедине с живым Сталиным, ей почудилось, будто она вновь стоит перед ликом Николая Угодника.

В 1975 году во время Полесской экспедиции некий московский этнолог, услышав в местном духовном стихе имя Миколы вместо имени Богородицы, которое, по идее, должно было там быть, спросил у сказителя «Кто такой Микола?» и получил ответ: «Микола сам Господь был». В 1983 году в ходе полевого исследования, проведенного в том же районе, выяснилось, что одна местная жительница, пожилая крестьянка, путала Николая II со Святителем Николаем, который в традиционной религиозной русской культуре по определению является чудотворцем, заступником и адресатом заговоров и молитв от всех болезней. Тогда, может быть, Сталин-Господь тоже чудотворец? В 1956 году на партийном собрании в Пролетарском районе города Калинина, где обсуждалась резолюция ЦК КПСС «О культе личности и его последствиях», вынесенная на основании известного антисталинского доклада Н. С. Хрущева, политическое подчас уступало место интимному. Один рядовой коммунист признался: «Я скажу и про себя, всегда думал, что Сталин это всё и всё он может сделать за нас, всех и во всем. Вот заболела нога у меня. Мне моя бабушка и говорит: скажи Юра три раза „Сталин“ – заживет нога. Вот до чего доходило дело. Сталин был и как снотворное: ложись спать и вспомни о Сталине».

Фигурой, которая была общим референсом для жителей России и во времена Николая I, и во времена Сталина, от полесских крестьян до героини войны, приглашенной в Кремль, стал Святитель Николай, «Господь», эталон, которым измерялась легитимность монарха и вождя. В поклонении вождю, в письмах советских граждан по случаю кончины Ильича, в смирении, угадывавшемся за словами бабушки партийца из Калинина, или, напротив, в недовольстве и бунтах советских крестьян общим было религиозное сознание. Крестьянин, возвестивший о приходе Антихриста, ставил себя в ту же систему координат, что и власть. С той лишь оговоркой, что, отождествляя советскую власть с Антихристом, этот крестьянин оспаривал ее легитимность, открыто поднимая на щит его антипода, Христа.

Наступление большевиков на политику. В прошлом имя Антихриста использовалось для обличения деспотизма и как свидетельство сакральной легитимности; в XX веке обращение к нему обнажило ряд смыслов, господствовавших до появления современной политики. Почему же этот устаревший лозунг столь часто брался на вооружение целым поколением крестьян в попытке оспорить легитимность советской власти, хотя это поколение вступило во взрослую жизнь уже в эпоху современной политики и активно участвовало в революциях 1905 и 1917 годов, то есть обладало разными воспоминаниями, а не только религиозной памятью? Иными словами, какой политический смысл олицетворял Антихрист после 1917 года? Политическая сфера, обособившись от религиозной в процессе революции 1905 года, была слишком нестабильна, а хаос, последовавший после октября 1917‐го и практически полностью разрушивший классовую структуру общества, показал всю непрочность модерной политики в России. Систематическая ликвидация классов советской властью, а также другие факторы подобного рода свели область политического к минимуму в то время, когда советской идеологии пришлось обратиться к религиозному. Следовательно, уподобление большевиков Антихристу устанавливало сходство между текущим отношением 1929 года, ассоциировавшим Антихриста с порядком, чуждым современной политике, и отношением, которое в прошлом соединяло Антихриста с неполитическим в современном смысле слова порядком (до XVIII века) или же порядком антиполитическим (XIX век). Вот первый уровень смысла, содержащийся в этой аналогии: коммунистическая власть закрывала современный политический горизонт, реанимируя домодерный политический опыт и собственно антиполитический опыт.

Я называю презентификацией тот механизм изменения, который выявляет, как говорил Козеллек, несовременное в современном, не вписываясь, таким образом, в жесткую модель «диахрония – синхрония». Советская власть презентифицирует домодерный политический порядок, а крестьянин отвечает ей тем же, вспоминая Антихриста. Ясно, что ни одна из этих презентификаций не может рассматриваться как разрыв. Ни тем более как преемственность. Ведь произошедшие изменения касаются обоих терминов аналогии 1930 года – и политического устройства, и Антихриста. Религиозное/деспотическое и антиполитическое презентифицировалось в СССР и тем самым видоизменялось. При Петре I свойственное термину «Антихрист» манихейство подразумевало идею открытого столкновения. Но, помимо несопоставимо большего числа жертв, воплощение этой идеи при советской власти отличалось по меньшей мере тремя не столь очевидными пунктами. Во-первых, целью насилия и террора в СССР было закрытие современного политического горизонта. Тем самым режим, может быть, сам того не сознавая, презентифицировал домодерный и антиполитический опыт. На фоне шока и страданий, вызванных государственным насилием, обращение к Антихристу и аналогия между Сталиным и Петром Великим позволяли вплести террор большевиков в ткань русской истории. В 1929 году эта аналогия спаивала воедино горизонт и опыт. Дистанция между опытом, проникнутым христианской идеей о спасении души, и неизвестным горизонтом, появившимся после революции 1905 года, мало-помалу исчезала. Ожидания, рожденные революцией, отныне выводились из опыта. Таким образом, элемент прошлого, казалось, исчезнувший навсегда, был реанимирован советским проектом, для которого в истории не могло произойти ничего принципиально неожиданного. Прошлое слилось с будущим.

СОВРЕМЕННАЯ ПОЛИТИКА… И ВСЕ-ТАКИ ОНА ВЕРШИТСЯ

Политическое значение Антихриста в 1930 году. В той мере, в которой крестьянский опыт включал в себя современную политику – 1905‐й и дальнейшие годы, – обращение к Антихристу обнажало ахиллесову пяту нового режима. Тут-то и кроется второе различие с отдаленным прошлым. Ведь поскольку советская власть объявляла свои цели исключительно имманентными, она, вопреки себе самой, утверждала земной критерий легитимности для оценки действий режима. И наконец, третье различие: советский строй потому актуализировал прежние режимы, что сам являлся продуктом той современной политики, которую пытался разрушить.

Презентификация сделала образа Антихриста чем-то большим, нежели просто мифический персонаж, движущейся прямой дорогой к Страшному суду истории. Отныне он стал оборотной стороной прерванного современного политического опыта. Новый, советский горизонт ожиданий своим откатом назад видоизменил элементы прошлого. Антихрист 1930 года содержал в себе политическое как возможность. Возможность, которой, несмотря на репрессии, соответствовало социальное действие, стремление к политическому, проявлявшееся позднее, например, в призывах восстановить крестьянские союзы и Крестьянскую партию, звучавшие во время обсуждения в деревнях проекта новой конституции 1936 года. Пришествие Антихриста начиная с XVII века все откладывалось, но так как христианская доктрина относила горизонт ожидания к области потустороннего, к нереализованному пророчеству можно было обращаться вновь и вновь. Земной опыт, противоречивший этому пророчеству, ничего не менял: апокалиптические ожидания периодически возрождались, поскольку основывались на вере, не соприкасаясь с посюсторонним миром. Модерность столь глубоко изменила пространство опыта, что эсхатология перестала быть легко воспроизводящимся типом мышления. С приходом модерности произошло обособление нового горизонта ожидания, связанного с идеей прогресса. Прогнозы относительно конечных целей и их реализация стали элементами легитимации политического действия. Так что ожидания 1930 года представляются апокалиптическими лишь внешне: эсхатология утратила свою повторяющуюся структуру, которая защищала ее от земного опыта, ибо любые ожидания отныне были направлены на земной мир.

Политическое представительство. Эти новые перспективы объясняют суть еще одного различия между крестьянскими речами XVIII века и 1929–1931 годов. В революцию 1905 года среди нижегородских крестьян была распространена следующая идея: «Наш государь Колька ни на что не нужный. Мы изберем государя из своей среды на три года как волостного старшину». Идея избирать царя не нова, но в ту эпоху она приобретала особую популярность ввиду выборов в Думу. Изменился источник власти, который теперь относили к области социального. Февральская революция довершила перемену. Крестьянские депутаты от Костромской губернии заявляли, что выступают за полное народное право с выборным главою государства (президентом), а не с наследственным царем. В 1920‐е годы один несчастный угодил на Соловки за то, что его собратья, крестьяне Уренского района Костромской губернии, избрали его царем.

Представление об избираемости власти было неразрывно связано с идеей представительства. М. И. Калинин в 1930 году получил телеграмму следующего содержания: «Мы, рабочие подольских заводов, совместно с представителями рабочих московских заводов «Серп и молот», АМО и др., на состоявшемся 19‐го сего сентября собрании, в присутствии 273 человек <…>, ПОСТАНОВИЛИ:

Принимая во внимание, что за последние 2 года бесконтрольно-самодержавное управление Сталина привело государство к положению худшему, чем оно было в 1919 году, когда гений Владимира Ильича буквально из ничего и при наличии только что ликвидированных фронтов сумел восстановить до довоенных норм всю экономику страны. Принимая во внимание, что все достижения Ильича за 2 года преступной деятельности Сталина приведены к нулю, что Великая Социалистическая Страна и великое дело Социализма приведены к нулю, <…> что все самые отвратительные меры устрашения, применявшиеся царем-последышем, превзойдены непризнанным самозваным вождем пролетариата – Сталиным <…>, МЫ ТРЕБУЕМ:

Для сохранения власти пролетариата, представленного выбранными, а не самоназначавшимися (курсив мой. – К. И.) <…> людьми, – немедленно отстранить Сталина от участия в делах управления страной.

МЫ ТРЕБУЕМ предания его государственному суду за неисчислимые преступления, совершенные им против пролетарских масс <…>.

Мы обращаемся к вам <…>, чтобы вы избавили молодую Пролетарскую Страну от деспота, узурпировавшего власть <…> ».

Как при самодержавии многие битвы против царя велись во имя царя, так и при большевиках можно было восставать против режима во имя большевизма. Однако слово «самозваный» в корне изменило смысл по сравнению с тем, каким оно сохранялось со времени «Послания на Угру Вассиана Рыло» (XV в.). Для значительной части рядовых граждан Сталин был самозванцем не потому, что не являлся Божьим избранником, но потому, что не был избран пролетариатом – и следовательно, не мог его представлять. Разумеется, рабочие рассуждали в революционной логике и в терминах социального представительства: новая власть, по их мнению, должна была состоять из представителей рабочего класса. Крестьяне сделали следующий шаг, перейдя от социального представительства к представительству политическому. Им были ненавистны примазавшиеся к советской власти самозванцы, которые «только говорят, что выборы и выборные они, а на самом деле никаких выборов нет, они сами себя выбирают».

От физического тела монарха к политическому телу республики. Теперь перейдем к третьему, еще не разъясненному нами различию между образами Антихриста при Петре Великом и в эпоху коллективизации. В первом случае («Петр – Антихрист») с Антихристом отождествлялся сам царь. Эта аналогия несла в себе возможность, многократно реализованную за три столетия постоянных «явлений» самозваных «истинных царей». Во втором случае («Советская власть не от Бога, а от Антихриста») речь шла уже о власти, ее легитимности и критериях последней, что было чревато не столько выходом на сцену толпы самозванцев, которые стали бы эту власть оспаривать, сколько попытками добиться политического представительства. В данном случае мы видим конфликт, знакомый любому историку нового и новейшего времени, который выявляет иной уровень истинности высказываний 1929–1930 годов об уравнивании советской власти с властью Антихриста. Невзирая на сужение политического поля, на террор, на религиозность, на всеобщее вынужденное молчание, невзирая на настрой советского руководства, СССР, по подлинной и неослабной воле своих народов, оставался в лоне политического модерна, как бы ни был непрочен его фундамент. И когда молчание было наконец нарушено, заветное слово, столь много говорящее русскому сердцу, слово, заставлявшее плясать русскую историю под свою дудку, вернулось из небытия, чтобы занять свое место в системе понятий политического модерна; вернулось не иначе как во время дебатов 1990 года о кандидатах на пост президента СССР, страны, которая находилась на грани краха. «Были у нас президенты-самозванцы, – прозвучало в зале, – которые приходили незаметно. Один ушел тираном, второй ушел под насмешки, третий – с позором. Это Сталин, Хрущев и Брежнев».

Вилен Мартиросян, произнесший эти фразы, наверное, не думал, что через два десятка лет его список пополнится президентом, который якобы «послан России судьбой и Господом» и запрос на которого служит симптомом некоей неосознанной тяги к прошлому.