Текст книги "Осмысление моды. Обзор ключевых теорий"

Дуссель приходит к выводу, что униформа воплощает в себе не только идею подчинения власти, но и стремление к сопротивлению. Несмотря на то что ношение униформы, по определению, должно быть строго регламентировано, проведенное Дуссель исследование показало, что при ближайшем рассмотрении на такой одежде можно обнаружить многочисленные детали, вступающие в противоречие с установленными для нее правилами. Дисциплинарные системы создаются для того, чтобы управлять телами, но это не означает, что они всегда в этом преуспевают. Исследуя политику дресс-кодов, регламентирующих одежду девочек в североамериканских школах, Шона Померанц обнаружила дискурсы, в свете которых девочки, не подчиняющиеся нормализующей власти и не умеющие контролировать тело, выглядят безответственными и склонными к девиантному поведению (Pomerantz 2007: 373–386). Дресс-коды заставляют учащихся осознанно относиться к собственным телам и последовательно приучают их контролировать себя, находясь в школе и в общественных местах; но как показывают исследования, униформа всегда оставляет потенциальную возможность для творческого сопротивления навязываемым нормам. Тот, кто по-настоящему изучил данный вопрос, вряд ли станет утверждать, что школьная униформа – это монолитная и жесткая дисциплинарная система; такой человек скорее прибегнет к фукольдианскому анализу, чтобы обнаружить ее неоднозначный и изменчивый характер.

К Фуко обращаются и ради более глубокого понимания социальной роли, которую исполняет военная форма. В статье об униформе прусской армии в XVIII веке Дэниел Парди противопоставляет два режима видимости – тактический (tactical) и диктуемый модой (fashionable), чтобы продемонстрировать, каким образом одежда солдата служит интересам власти (Purdy 2003: 23–45). В частности, он утверждает, что простота прусского военного обмундирования отражает дисциплинирующую роль зрения: «Одежда столь тщательно скрывает тело, что становится чем-то вроде второй кожи, почти естественной частью тела, и от этого создается впечатление, будто и нет никакой одежды <…>. Эта униформа была одновременно видимой и невидимой» (Ibid.: 45). Согласно определению Фуко, дисциплина – это набор разнообразных приемов, с помощью которых формируется устойчивая стратегия объединения людей в дисциплинарные группы. Но эстетика, присутствующая в дизайне современных униформ, скорее поддерживает «практики разделения», нацеленные на то, чтобы наделить людей некоторой индивидуальностью. В этом отношении утилитарная эстетика современных униформ связана со стратегической программой институционального контроля.

Ил. 10.2. Группа культуристов или борцов из Монреальского общества физической культуры (Канада), сфотографированная вместе с тренером. Фотостудия Gordon, 1905

Тем не менее Брайан Маквей настаивает на том, что, несмотря на всю пафосную мощь повторяющегося изо дня в день акта облачения в униформу, нормы зачастую «воспроизводятся неполно» (McVeigh 1997: 208). Любые формы контроля порождают как перегибы, так и сопротивление. В своей статье об армейской униформе я изучаю автобиографические свидетельства британских пацифистов, к которым во время Первой мировой войны применялись жестокие воспитательные меры в связи с их отказом носить хаки; такие случаи можно расценивать как экстремальные проявления стремления официальной власти к тотальному контролю над маскулинностью, характерные для военного периода (Tynan 2012: 86–102). Армейское командование отвечало на протестные акции неоправданным насилием; и это позволяет оценить масштаб той стратегической роли, которая отводится одежде в военных действиях. В книге «Униформа Британской армии и Первая мировая война» (Tynan 2013) я также использую фукольдианскую концептуальную рамку, чтобы доказать, что многочисленные изображения, запечатлевшие образ солдата, и тексты о солдатском долге, широко растиражированные в годы войны, сформировали влиятельный дискурс мужественности, по определению присущей военному человеку. Несмотря на мощь этих дискурсивных формаций, вытекающие из них суждения и возникающие в ответ на них возражения образуют нестройный диалог – историю сопротивления, поиска компромисса и импровизированных решений. Таким образом, коллективная дисциплина и контркультурная творческая деятельность сыграли, каждая по-своему, ключевую роль в обстоятельствах военного времени. И здесь уместно заметить, что очарование нарисованной Мишелем Фуко картины дисциплинарного общества обусловлено тем, что в ней есть потенциал для сопротивления и поиска компромисса.

Современные униформы представляют собой систему, позволяющую сделать тела видимыми, нанести на них классифицирующую разметку и подчинить дисциплине; это наглядный пример, объясняющий, почему Фуко описывал современность как переход от зрелищности к надзору в качестве базового проявления власти (Shapiro 2003: 302). По мнению Фуко, знание и власть неразделимы, вместе они направляют наше внимание таким образом, чтобы у нас сложились определенные представления о природе вещей. Ку Хок Бун утверждает, что «целью разделения и научной классификации является производство отверженных» (Ku 2006: 290). Описывая практические проявления расизма в отношении женщин, иммигрировавших в Гонконг из Пакистана, Ку сосредоточивает внимание на манере одежды, называя ее ключевым элементом, определяющим нормальность внешнего облика в контексте социальных взаимоотношений. Тела женщин из Пакистана превратились в спорную территорию, вокруг которой ведут бои две противоборствующие системы знаний – привнесенная извне ортодоксальная исламская система ценностей и локальная культура Гонконга. Опираясь на работы Фуко, можно выявить приемы, использующиеся для выражения расистских настроений и социальной изоляции неугодных, и предметы, которые могут стать поводом для этого. «Строгость ограничений, накладываемых на форму одежды и тела, а в более широком смысле и на всю нашу жизнь (в частности, в сфере работы и образования), прямо пропорциональна той степени, до которой мы выбиваемся за рамки культурных норм» (Ibid.: 300). Претензии, предъявляемые к одежде мигранток из Пакистана, отражают степень стигматизированности их тел в представлениях гонконгцев – проще говоря, то, насколько нецивилизованными они выглядят в глазах местного населения.

Идеи Фуко востребованы и в исследованиях практик ношения традиционных головных уборов – платков и различного вида вуалей, поскольку проливают свет на то, как различные дискурсивные режимы формируют идентичности, ведь одежда позволяет поддерживать коллективную идентичность, но вместе с тем выявляет, то есть делает видимой динамику конфликтов идентичности (Humphreys & Brown 2002: 927–952). Анализируя практики ношения чадры в общественных пространствах Стамбула, Анна Секор обращается к концепциям Фуко, чтобы установить, каким образом власть и знание вписаны в тело (Secor 2002: 5–22). Женские головные уборы, скрывающие волосы, а иногда и часть лица, – это не просто символ. В свете теорий Фуко их использование выглядит как практика, вписывающая тело в контекст пространства: с одной стороны, она устанавливает четко очерченную и закрытую границу между телом и окружающей средой, но с другой – делает возможным свободное передвижение по городу.

Неоднозначность выводов, к которым приводит фукольдианский подход в исследованиях моды, показывает, что взгляды Фуко не столь категоричны, как полагают многие. Он не желал касаться таких предметов, как «раса» и «гендер», но обеспечил гуманитарные и социальные науки концептуальным инструментарием, который позволяет разрабатывать самые разные тематические направления, делая замечательные открытия. Идеи Фуко особенно значимы для изучения изобразительного искусства и визуальной культуры. Его интересовали различные режимы видимости, в первую очередь вопросы, касающиеся их прикладного использования. Фуко напоминает нам о необходимости учитывать то, как и на кого работают образы в политическом контексте. Это согласуется со скептическим отношением к эстетике и внедрением методов культурных исследований в истории искусства и дизайна с 1980‐х годов, благодаря чему внимание ученых переключилось на роль образов и визуальных впечатлений в поддержании структур власти. Теории Фуко, описывающие человеческое тело как цель, на которую направлены действия власти, открывает перед учеными и студентами, посвятившими себя исследованиям моды, широкий простор для размышлений о том, как одежда объединяет сообщества и социальные группы, а также о том, как она может их разъединять.

Заключение

Дискурсы в концепции Фуко – это источники силы, на которую опирается власть, но также и потенциальные локусы сопротивления. Он расширил свою модель человеческого общества, чтобы рассмотреть, как люди восстают против господствующего порядка и подрывают его. Вот почему работы Фуко приобретают особую актуальность в контексте акций гражданского неповиновения, которые в последние несколько лет волна за волной проносятся по всему миру. Возможно, политический подход к выбору повседневной одежды – к примеру, использование участниками уличных протестов толстовок с капюшоном (худи) в качестве маскировки, позволяющей скрывать лица от камер наблюдения, или анархистская тактика «черный блок», предполагающая ношение митингующими черной одежды как своего рода гражданской униформы, – указывает на то, что многие люди осознают потенциальную способность одежды визуально маркировать нас, превращая в «послушные тела». Молодежь в особенности демонстрирует стремление противостоять привычным нормам повседневного внешнего облика в ответ на действие пропаганды. Прожив всю свою жизнь в режиме поднадзорности, юноши и девушки слишком хорошо представляют, какими последствиями чреваты насаждаемые им суждения.

Это поле исследования изобилует не изученными темами, которые ждут своего часа. Одна из них – импровизированная униформа несогласных; исследуя ее, можно убедиться в том, что паноптическому взгляду не всегда удается вовремя опознать и нейтрализовать новые, противопоставляющие себя власти социальные формации. Другой вариант – одежда, которая выделяет человека на общем фоне; изучение таких примеров потребует оценки уровня толерантности общества в отношении людей, чьи тела «выбиваются за рамки наших культурных норм». Колоссальный потенциал таит в себе вопрос о том, как в модной одежде отражены актуальные дисциплинарные режимы и процедуры, задействованные в производстве и маркетинге. Фукольдианский подход как нельзя лучше подходит для исследования бунтарской моды. Возникшие не так давно протестные движения и группы, такие как Femen и SlutWalk, перенимают и адаптируют стили одежды, ассоциирующиеся со взрывом активности феминистского движения в 1970‐х годах. Тем самым они стремятся привлечь внимание к тому, как взаимоисключающие нормы вступают в противоборство, полем битвы которого оказывается женское тело. Еще одна любопытная практика, с которой мы сталкиваемся в последние несколько лет, – появление в публичных местах в пижамах; она особенно популярна у молодых горожанок из рабочего класса, в Дублине и Ливерпуле. Можно предположить, что данная практика возникла как протест против господствующего кодекса женских добродетелей. А тот факт, что в ответ на появление на улицах женщин в пижамах появилось распоряжение, запрещающее им заходить в магазины, определенно, указывает на то, что общество считает эту гардеробную практику девиантной. Но у нее есть гораздо более важный аспект: она обнажила техники культурного производства женственности. Женщины, решившиеся на эту форму протеста, не испугались порицания общества, требующего тщательно приводить себя в порядок, прежде чем появиться на публике. Бунтарские гардеробные практики бросают вызов силам, призванным сделать чужую власть над нашими телами нормальным, естественным явлением. До чего может дойти взбунтовавшееся тело, прежде чем власть исчерпает лимит терпимости? И кто решает, где должны находиться границы допустимого? Фуко заставил нас ощутить присутствие всепроникающего оценивающего и дисциплинирующего взгляда, но он же напоминает нам о том, что тело – это последний рубеж сопротивления в повседневной борьбе за власть.

11. Никлас Луман. Мода: бинарный код «модное/старомодное»
ОРЕЛИ ВАН ДЕ ПЕР

Введение

Предвосхищая презентацию новых коллекций, в январе 2013 года редактор глянцевого журнала Monocle Эндрю Так в интернет-блоге издания выказал озабоченность тем, что для сегодняшних знатоков моды «мода перестала быть модной», и лучше не говорить, «что вам нравится мода, если вы не хотите вконец испортить свою репутацию» (Tuck 2013). Создается впечатление, что сегодня в мире моды само желание выглядеть модно считается старомодным. Такая позиция – своего рода отличительный знак инсайдеров моды, но она может быть и признаком модоненавистничества. И как бы ни старались современные теоретики моды доказать неправоту ее критиков, моду снова и снова осуждают за непостоянство и легкомыслие. Так, сравнивая ее с менее подверженными влиянию времени культурными формациями, якобы выражающими более глубокие, потаенные смыслы, например с изобразительным искусством, критики продолжают ставить моду, с ее мнимым отсутствием сколько-нибудь основательного и рационального содержания, на нижние ступени лестницы культурных ценностей. В этой главе мы воспользуемся грандиозной теоретической канвой, заимствованной у немецкого социолога Никласа Лумана (1927–1998), чтобы попытаться понять, есть ли какая-то логика в поведении моды, а также выяснить, как Луман может помочь исследователям моды решить проблему отрицания ее ценности как потенциального предмета исследования.

«Все вещи социальны»

За свою 30-летнюю карьеру немецкий социолог Никлас Луман успел коснуться множества тем – от массмедиа до природы времени, от проблем образования до социальной значимости искусства. Он написал более 50 книг и 400 статей, лишь немногие из которых переведены на английский язык. Он оказал заметное влияние на развитие сразу нескольких научных дисциплин. И в этой главе мы сможем только ознакомиться с его многогранным теоретическим наследием.

Выше я назвала теоретические построения Лумана грандиозными. Он действительно намеревался создать всеобъемлющую теорию. Однако, имея склонность к крайне абстрактным рассуждениям, Луман часто становился объектом критики, а его писательский стиль называли неудобоваримым. Познакомив вас в начале главы с ключевыми понятиями, я постараюсь сделать так, чтобы оторопь, которую могут вызвать концепции Лумана, сменилась пониманием того, что его системная теория (Luhmann 1995a: 4) социальной природы всех вещей и явлений способна обеспечить исследователей моды эффективным теоретическим инструментарием. Проецирование работ Лумана на моду – это подход, который поможет упрочить позиции тому, кто твердо намерен разобраться в вопросе, почему мода, несмотря на непрекращающиеся потоки критики в ее адрес, упорно продолжает властвовать над людьми и с этим ничего нельзя поделать.

В следующем разделе я пойду тем же путем, что и Кристиан Борк (Borch 2011), и рассмотрю основные концепции Никласа Лумана в хронологическом порядке, то есть в соответствии с основными стадиями становления его социологического учения. Их три: 1970‐е годы – стадия полной сосредоточенности на взаимоотношениях между системой и средой; 1980‐е годы – аутопоэтический поворот; 1990‐е годы – парадоксальный поворот. Кроме того, в этом разделе будет уделено внимание взглядам Лумана на современное общество. В следующей части главы мы обсудим его немногочисленные рассуждения о моде и рассмотрим работы теоретиков моды, которые уже опробовали лумановский подход (Esposito 2004; Esposito 2011; Loschek 2009; Schiermer 2010). И в заключение я выскажу собственные мысли о том, какой еще импульс Луман мог бы дать исследованиям моды.

Контекст

Никлас Луман ощутил настоящий вкус к социологии, когда в 1960/61 учебном году его научным руководителем в Гарвардском университете стал Толкотт Парсонс, известный американский социолог, сторонник теории функциональных систем (см.: Parsons 1951). Луман быстро понял, насколько парсоновская теория не соответствует его собственным представлениям о системах. Система «вообще» – это некое целостное единство, состоящее из множества связанных элементов и способное функционировать независимо от окружающего мира (Luhmann 1995a). Разница между интерпретациями Парсонса и Лумана состоит в том, что первый рассматривает действия людей, занимающих важные посты, структурированные в соответствии с зонами ответственности и ожидаемыми результатами, как строительные блоки системы, тогда как второй полагает, что система держится на коммуникациях.

Лумана главным образом интересовали социальные системы. Он хотел актуализировать вопрос о том, как социальные системы наделяют смыслом окружающий мир. В своем анализе Луман уделял особое внимание границам, пролегающим между системами и окружающим миром. Различные типы систем появляются только потому, что каждая из них дифференцируется, непосредственно противопоставляя себя тому, чем не является, и тем самым наделяя значением то, что находится вне ее границ.

Сосредоточенность на социальных системах объясняет, почему свой анализ социальной среды Луман начинает с программного утверждения: социальную сферу определяет различение. Развивая свою концепцию различения (distinction), Луман (Luhmann 1993) сближает свою теорию систем с постмодернистским учением о различии (difference), ассоциирующимся с французской философской школой и в первую очередь с именем Жака Деррида и его теорией деконструкции (Derrida 1974; Derrida 1978; также см. главу 14 этой книги). Луман разделял с Деррида мысль о том, что саморефлексия или наблюдения второго порядка, которые отражают то, что наблюдают «другие» или вы сами, заняв позицию «Другого», основываются на «различениях, чтобы убедиться в существовании различий без надежды достичь единства на более высоком (или следующем) уровне» (Luhmann 1993: 766). Из этого следует, что системы не стоит рассматривать как единства, поскольку это не ведет к их пониманию; зато имеет смысл сосредоточить внимание на различиях, которые характеризуют их лучше всего. Кроме того, Луман выстраивает собственную концепцию различений, чтобы дистанцироваться от социологов, которые, придерживаясь позиций здравого смысла, рассматривают наличие различий (а точнее, отличительных черт) как результат стремления индивидов и групп отделить себя от «других», идентифицируя себя с некими эстетическими и социальными ценностями и практиками, ассоциирующимися с принадлежностью к определенным социальным прослойкам или классам. Одним из самых известных сторонников такой, чуждой Луману, позиции является Пьер Бурдьё (см. главу 13).

Три стадии

Проведение различений

Красной нитью теории Лумана на первой стадии ее становления проходит концепция «различения» (distinction). Как уже было сказано, она не имеет ничего общего с описанием двоякого стремления обозначить свою групповую принадлежность и отделить себя от «других». Понимание «различения» у Лумана скорее связано с понятием «наблюдение» (observation), заимствованным в трактате философа и математика Джорджа Спенсера-Брауна «Законы формы» (Spencer-Brown 1969). Луман, формулируя упрощенно, видит в различении демаркацию (Luhmann 1998). Когда системы наблюдают, они проводят различение между двумя элементами, используя как логический критерий только один из них [это/не-это]. Таким образом, наблюдение является односторонним, картина в целом не укладывается в поле зрения. Системы продвигаются к пониманию реальности путем наблюдений первого порядка, попутно создавая собственное слепое пятно – два полюса различения. Идя за Спенсером-Брауном, Луман помечает такие наблюдения как формации или, по-немецки, Leitdifferenz [в дословном переводе «направляющие различения»]. Системы используют такие операции различения, чтобы достичь своей главной цели – уменьшения сложности. Позвольте мне привести пример, который свяжет эти рассуждения с модой.

Представьте, что утром вам нужно решить, во что одеться, чтобы пойти на работу. Вы открываете шкаф, который делите со спутником жизни, и оказываетесь перед лицом хаоса, образованного невероятной мешаниной вещей. Вас это озадачивает. И вы начинаете разбирать вещи, в первую очередь основываясь на наблюдении «моя одежда/одежда супруга». Следующим шагом станет различение ваших вещей по категориям: одежда для нижней части тела (брюки и юбки) и одежда для верхней части тела (блузы и топы). В каждой из этих несомненных категорий вам придется выбрать одну опцию, ведь нельзя же надеть сразу две пары брюк. И в конце концов вы остановитесь на красных джинсах. В этом примере есть два элемента, необходимых для того, чтобы уловить смысл, который Луман вкладывает в понятие «различение». Во-первых, серия наблюдений, направляющих вас к окончательному решению, не требует обязательной осознанности – они могут осуществляться совершенно непроизвольно. Во-вторых, сосредоточившись только на своей одежде, вы забываете первый шаг, сделанный вами, чтобы упростить сложную задачу выбора и избежать колебаний меду двумя полюсами наблюдения. Соответственно, различение «моя одежда/одежда супруга» становится слепым пятном вашего первого наблюдения.

Таким образом, различение – это важнейшая базовая операция, благодаря которой выстраивается нечто значащее. Но трактуя понятие «значение», Луман (Luhmann 1995a: 60) ориентируется на Гуссерля и его термин «Sinn», лучшим эквивалентом которого в английском языке, скорее всего, является слово «sense» («ощущение смысла») в значении, которое выходит на первый план в словосочетании «making-sense» («придание смысла»), подразумевающем некий выбор при наличии целого горизонта возможностей. Красные джинсы, в которых вы пошли на работу, значимы потому, что вы выбрали эту единственную вещь из множества возможных, а вовсе не потому что такие брюки несут какой-то «смысл» в плане репрезентации. Более того, своим выбором вы исключили из рассмотрения все остальные брюки и юбки. Тем не менее это не лишает вас возможности сделать другой выбор, заглянув в гардероб в следующий раз, – возможность выбора закрыта лишь на время. Все эти вещи вы сможете надеть в другое время. Более того, гипотетически вы могли выбрать другие брюки в тот день, когда решили надеть красные джинсы. Из этого следует, что любой выбор вероятен или, как выразился сам Луман, выбор не является «ни обязательным, ни невозможным» (Luhmann 1998: 45).

Возможно, из‐за моего примера, описывающего, как мы принимаем решения, выбирая повседневную одежду, у вас создалось впечатление, что в работах Лумана центральное место занимает субъект, придающий смысл вещам. Конечно, люди, которых Луман относит к категории «психических систем», придают смысл миру, совершая ментальные акты различения, то есть делая выбор между разнообразными доступными опциями. Но в отличие от феноменологии, рассматривающей значения как принадлежность индивидуального опыта, теория Лумана не дает субъекту привилегии наблюдателя (Luhmann 1990a: 23). Луман утверждает, что все типы систем, а значит, и социальные системы, наделяют значениями себя и окружающий мир путем наблюдения. В полном соответствии с не-субъективной природой концептуального каркаса своей теории Луман выделяет два типа наблюдателей: психические системы (люди), осуществляющие наблюдение через осознание, и социальные системы, осуществляющие наблюдение через коммуникации. Обращаясь к вопросу о том, каким образом системы устанавливают и поддерживают свои границы, мы вступаем на новую территорию, поскольку он выводит нас на следующий виток развития лумановской мысли, где основным понятием и предметом нашего рассмотрения станет аутопоэзис.

Функциональная дифференциация и аутопоэзис

В 1980‐х годах Луман уделял много времени концепции аутопоэзиса (Luhmann 1995a). Сам этот термин образован от греческих слов «auto» («само-») и «poiesis» («производство»). Центральная идея аутопоэтической концепции Лумана состоит в том, что все системы поддерживают свои границы, самостоятельно продуцируя собственные смысловые конструкции: люди «самопроизводят» знание, социальные системы «самопроизводят» коммуникации. Таким образом, системам свойственна оперативная замкнутость, что тем не менее не отрывает их от окружающего мира. Не забывайте о том, что системы возникают в результате различения, выделяющего их из окружающей среды. Однако именно по причине этого различения система и мир вокруг нее остаются созависимыми. Эту взаимозависимость Луман обозначает термином «структурное сопряжение». Как следствие, системы коэволюционируют; в данном контексте это означает, что изменение одной системы, являющейся частью окружающего мира для других систем, дает импульс к изменению какой-то (или каких-то) из этих других систем.

К примеру, оперативная логика моды может влиять на науку: задумайтесь над тем, что недавние смены парадигм в гуманитарных и социальных науках, такие как лингвистический, перформативный и материальный поворот, могут быть свидетельством предрасположенности ученых к освоению темпоральной логики моды, что выражается в появлении модных, актуальных или соответствующих моменту теоретических направлений. Однако это вмешательство моды в научную систему не укладывается в упрощенную схему причин и следствий. Системы не могут напрямую влиять на функционирование других систем. Если в новом академическом издании материал изложен в соответствии с популярной теорией, научная общественность может признавать, что следование интеллектуальной моде отчасти определяет интерес и привлекательность этой работы. Но эта книга ни за что бы не получила одобрительной оценки в научных кругах, если бы отказ от традиционного академического стиля в угоду последним трендам был его единственным достоинством. Выше других ценятся исследовательские работы, в которых проблемные вопросы четко сформулированы, а ответы на них надежно и доходчиво аргументированы. Если можно так выразиться, мода всего лишь провоцирует науку. Она мимоходом вызывает пертурбации в научной системе, а та уже самостоятельно справляется с ними, задействуя для этого собственные коммуникации.

Согласно точке зрения Лумана, современное общество состоит из множества разнообразных функционально дифференцированных социальных подсистем. Однако подобный подход к теоретическому осмыслению современного общества не нов. Концепция дифференцированного общества давно существует в социологической традиции, ее рассматривали многие теоретики, включая Карла Маркса и Георга Зиммеля. Никлас Луман соединил концепцию дифференциации с идеей аутопоэзиса. В современном обществе мы обнаруживаем разнообразные самопродуцирующие подсистемы, дающие обществу те импульсы, которые могут исходить только от них. Луман рассматривал науку (Luhmann 1990a), экономику (Luhmann 1999), образование Luhmann (2002a), политику (Luhmann 2000) и искусство (Luhmann 2000) как такие функциональные подсистемы, являющиеся полностью самопродуцирующими или аутопоэтическими. Согласно его безальтернативной точке зрения, система, не производящая собственных операций посредством специфических, присущих только ей системных коммуникаций, системой не является (Luhmann 2002b: 116–117).

С началом функциональной дифференциации, которое хронологически Луман привязывает к периоду между XVI и XVIII веками, современное общество стало радикально отличаться от более ранних социальных формаций (Luhmann 2012). Для архаичных обществ была характерна сегментарная дифференциация, в частности по признаку родства, которое служило принципиальным организационным критерием. Стратификационная дифференциация характеризует общества с более высоким уровнем культуры, иерархически разделенные на социальные страты, классы или касты. По мнению Лумана, современное общество представляет собой наиболее сложную социальную формацию, поскольку оно вобрало в себя две другие формы социальной организации. И вновь обратимся за примером к миру моды. Вспомним, что в начале XX века парижские дома мод, такие как Lanvin и Worth, вели семейный бизнес, который наследовался от поколения к поколению (сегментарная дифференциация), а затем подумаем о том, что сегодня большинство участвующих в индустрии моды компаний по-прежнему широко пользуется плодами неоплачиваемого труда стажеров, занимающих самое низкое положение в бизнес-иерархии (стратификация). Более того, современная дифференциация допускает существование социальных формаций, которые до сих пор не достигли функциональной дифференциации, – так, в Индии и сегодня существует система каст.

Как возникают и как действуют функциональные подсистемы? Медиа успеха исполняют роль спускового крючка, который дает старт дифференциации функциональных систем, учреждая структуры бинарных кодов, вокруг которых могут циркулировать субсистемные коммуникации (Ibid.: 358–359). Медиа успеха – не массмедиа; этим термином Луман обозначает факторы, повышающие вероятность успеха коммуникации (Luhmann 1990b). В частности, таким фактором могут быть деньги. В экономической системе деньги позволяют вам купить пару брюк – те же красные джинсы. Однако вы не можете рассчитывать, что они поспособствуют успеху операций, производимых за пределами экономической системы; и если какой-то ученый попытается с помощью денег уговорить издателя напечатать свою работу, это может быть расценено как попытка дать взятку. Бинарные коды, которые вводят в оборот эти медиа успеха, также действуют в пределах всего одной функциональной подсистемы. Кроме того, эти коды строго двоичны. Так, «платить/не платить» – это экономическая дилемма, а «истинное утверждение/ошибочное утверждение» – научная. Чтобы вы лучше поняли, поясню: невозможно «более или менее» заплатить за какой-то товар или работу, а научные выводы не могут быть «слегка» истинными. Это означает, что, как и все остальные социальные системы, функциональные подсистемы являются оперативно замкнутыми, то есть они никак не заинтересованы в работе, коммуникациях и перспективах других подсистем. Таким образом, каждая подсистема производит собственную реальность и может функционировать сообразно собственной, самопродуцируемой оперативной логике (Luhmann 1990c: 693). К примеру, оперативная логика в правовой системе будет совсем не такой, как оперативная логика искусства. В теории Лумана бинарные коды всегда остаются закрытыми для изменений. Тем не менее сами подсистемы открыты и очень податливы. Бинарный код подсистемы не указывает, когда и как его следует применять. Но существуют программы, которые задают критерии применения кода. Они контролируют правильность трактования кода. Программы способны претерпевать существенные изменения и даже могут быть заменены другими программами (Luhmann 1995a: 317). Представьте, как происходит смена парадигмы в науке, – она порождает потребность в новых теориях и методологических подходах, не затрагивающих базовых оперативных кодов научного знания. Из сформулированной Луманом концепции функциональной дифференциации современного общества вытекает несколько важных выводов. Во-первых, в силу того что каждая функциональная подсистема может продуцировать собственную оперативную логику, социальные проблемы рассматриваются и решаются по-своему в каждой подсистеме (Luhmann 1995b). Это находит отражение в некоторых дискурсивных и темпоральных аспектах. Каждая подсистема говорит на своем языке. К примеру, преданные почитатели моды свободно ориентируются в специфическом модном дискурсе или, как назвал бы это Луман, в семантике моды, тогда как для человека незаинтересованного этот дискурс понятен не более, чем книга на иностранном языке. Точно так же системы функционируют в разных темпоральных измерениях. Временные координаты юридической системы отличаются от временных координат моды, славящейся своей мимолетной темпоральностью. Второй вывод, который можно сделать на основании концепции функциональной дифференциации: в представлениях Лумана общество имеет плоскостную конфигурацию, и подсистемы не имеют возможности вторгаться в пределы других подсистем, поскольку находятся на одном уровне. В отличие от ученых, следующих марксистской традиции и, по мнению Лумана, переоценивающих значимость экономических систем, сам он не ставит ни одну из подсистем выше других. Не существует идеальной точки обзора, с которой можно было бы разом обозреть все общественное мироустройство, – какую бы наблюдательную позицию мы ни заняли, нам неизбежно придется мириться с существованием слепого пятна. Более того, невозможность всеобъемлющего обзора подстрекает социальные системы вырабатывать собственные способы не видеть. И это выводит нас на концепцию парадокса, которую Никлас Луман тщательно разрабатывал в 1990‐х годах.