Текст книги "То было давно…"

Октябрь

Поредели леса. Сад поседел. Кое-где остались осенние листочки. На сером фоне мелкого осинника, на ветке куста, как сережки, висят волчьи ягодки – черные с белым и красные.

– Какие это ягоды? – спросил меня приятель-охотник, гофмейстер. – Их едят?

– Э… нет, – сказал Герасим. – Ежели съешь – тут и помрешь. В минуту. Это волчьи ягоды.

– Какой вздор, – сказал гофмейстер.

– Нет, уж это верно, – засмеялся Герасим.

– Никогда не слыхал. Тогда бы эти кусты все вырубили. Наконец, я бы где-нибудь об этом прочел – писали бы.

– Ведь у нас все ребятишки знают. Никто не съест.

– Чушь, – сказал Павел Александрович. Сорвал ягоду, стал есть при всех и плюнул. – Какая гадость. – Оттого не едят, что противно. Ну вот, – продолжал он, – первое октября, Покров. Да-с. Всё изволило улететь – дупеля, бекасы, турухтан, вальдшнепы, утки. Болота пустые. На что же охотиться у тебя? – смотря на меня, говорит как бы с упреком.

– Утки-то еще есть, – сказал Герасим, – только трудно взять. Они скучились сторожкой, не подпустят. Ежели только на перелете вечером…

– Что ж ты, Павел, смотришь? Вытаращил глаза на меня, будто я виноват, что дичь улетела и охотиться не на что. А осталось мало – белые и серые куропатки, тетерева, глухари, зайцы, лисицы, волки, лоси, выдры, росомахи, выхухоль, бобры, куницы, барсуки, турицы рогатые, медведицы косматые, олени благородные и неблагородные, кабаны, вепри…

– Ну постой, постой, что за вздор всегда ты мелешь! – рассердился гофмейстер.

– Нисколько не вздор, – говорю.

– Это какие же, позвольте вас спросить, турицы рогатые? – прищурившись, спросил меня Василий Сергеевич.

– Вот спроси у Герасима.

– Турицей лось зовется, – сказал Герасим. – А вот я видал – молодым был – в Полесье, далече отсюда, за Переславским озером, двух диких коз. Редко увидать можно, а есть. А под Ивановом бобры были. Мне отец сказывал. Извели. Они ведь в гнездах жили над водой. Там и не пройдешь. Болотино такое Берендеево. Туда никто и не ходит. А ежели кто пойдет, то не вернется… А если б вепрей не было, то не называлось бы Вепрево озеро. Так и зовется – Вепрь.

– Ну что… – говорю я Павлу, – слышал? Будь ты настоящий охотник, ты бы нашел, а то тебе бы всё вот дупельков около дома в болоте стрелять.

– Какой вздор! – сказал гофмейстер.

И мы из сада возвратились домой.

В большой комнате деревенского дома на столе шумел самовар. Тетенька Афросинья приготовила пирожки, оладьи, грузди, маринованные грибки, жареного тетерева, гуся с капустой – для гостей.

За чаем приятели были в раздумье – куда идти на охоту?

– Да ведь вот под Остеевом, – сказал Герасим, – медведина пудов на восемнадцать ходит. Третьего дня мельник Никон Осипов на телеге в Заозерье ехал с Санькой, с внуком своим, видели они – краем леса шел. Остановился вдали и смотрит на них. Вот испугались да стали безменом об колесо стучать – он на случай с собой железный безмен берет, – а медведь поглядел да в лес и ушел. А я, говорит, домой-то гоню лошадь, да про себя всё «Господи, Владыко живота моего» твержу. Нать-ко, ведь восемнадцать пудов медведина.

– А что, вы его вешали, что ли? – сказал сердито Василий Сергеевич.

– Вешали… ведь это видать.

– Какой вздор! – сказал гофмейстер.

– Почему же это ты нам ничего не написал, – сказал Павел Александрович, – я бы взял штуцер и разрывные пули.

– Я хотел, – говорю я, – но, согласитесь, такой чертила этот медведь. Во-первых, обязательно сожрет моего друга Василия Сергеевича, его высокопревосходительство, а в тебе все кости переломает – не бери штуцера.

– Какой вздор этот Константин всегда несет. Уши вянут…

– Позвольте вас спросить, почему это он непременно меня сожрет?

– Как – почему? Потому, что ты самый опасный, самый храбрый и роста большого. Он по себе и выбирает. Обязательно тебя сожрет… – говорил я приятелю Васе.

– Ну, довольно, – сказал гофмейстер. – Шутки в сторону. Прекрасный серый денек, что же мы предпримем?

– Ну, что скажешь, Герасим? – спрашиваю.

– Чего ж? Чучелов расставили за моховым болотом, к горке в лесу, а я тетеревей погоню. С утра бы лучше. Ну и теперь можно. Зимой табуны большие, а теперь еще не скучились.

В лесу, у горки, Герасим вырубил длинные деревца, осинник, обрубил ветки, надел на верхний конец шеста чучело тетерки и поставил рядом с сосенкой. Вышло так, что тетерев как будто сидит на верхушке сосны. Потом подальше поставил другой шест с чучелом тетерки, потом третий, четвертый и к каждой сосенке, где были шесты, поставил нас по очереди. Надев большие рукавицы, сказал:

– Теперь я уйду и погоню на вас, а вы глядите в оба. Полетят ведь на вас. Ловчитесь не пропуделять, а то он прямо сядет к чучеле на сосну.

Мы стояли и посматривали. Вдали, на горе, послышалось, как Герасим хлопал рукавицами и посвистывал. Надо мной пролетел тетерев.

Вдруг невдалеке раздался выстрел: раз, два, потом дальше еще. Всё смолкло.

Послышались шаги Герасима. Подходя ко мне, он крикнул:

– Ну, видали?! Хорошо погнал? Только табун мал. Всего десяток.

– Ау! – кричали охотники.

Мы пошли с Герасимом. Павел Александрович держал за ноги убитого черныша.

– Какой вздор! – сказал гофмейстер, когда мы подошли. – Представьте, какая гадость. Прилетел и сел рядом с чучелом. Сидит наверху. Я отошел от сосны и стреляю, но какой из них чучело – неизвестно. Он улетает, а чучело вот тут лежит…

Действительно, у сосны лежало чучело тетерки, и из него высыпались опилки.

– Надо же как-нибудь отмечать, выкрасить хвост белым или что-нибудь… Нельзя же так.

– Это не шутки, – негодовал гофмейстер. – Вот и на току то же вышло – чучело, нужно метить. Согласитесь, не различишь, кто чучело, кто нет…

– А где же Василий Сергеевич? – спросили охотники.

– Василий Сергеевич! – кричали мы.

Никакого ответа. Пошли, где он стоял, его не было. Чучело валялось на земле, около лежал большой шест. «Что такое», – думали мы и опять кричали. Никакого ответа.

Пошли домой. Выходя из-под горки на тропинку, около мохового болота, увидали далеко Василия Сергеевича, бегущего по дороге к дому.

– Постой, постой! – кричали мы.

Он всё бежал, потом остановился, увидев нас. Когда мы подошли, лицо у него было красное, желтые глаза смотрели в испуге. Рот дудкой. Посмотрев на меня, сказал:

– Благодарю вас покорно. Меня-то с краю поставили. Когда вы изволили стрелять, так слева от меня, к моховому болоту, как зарычит, да по болоту чисто лошадь, а мне не видно… Это, знаете ли, голубчик из Остеева был.

– Да что ты, Вася, – говорю я. – Это лошадь была… Тут же нет медведей.

– Кто знает, – сказал Герасим, – может, лось. Пора осенняя. Лось к болоту держится.

– Нет, не лось, потому что он сопел-то как.

– Как это на тебя, Вася, всё обрушивается… – Герасим, – говорю я тихонько, когда мы пошли по дороге, – скажи, что это медведь остеевский, все-таки интересней охотникам.

– Это верно, – сказал Герасим.

Когда вернулись домой, на столе опять кипел самовар, трещал хворост в камине.

Черныша Павла Александровича обнюхала собака Феб, вертя хвостом, а Герасим сказал:

– Пугать тебя неохота, Василий Сергеевич, – а я слыхал маленько, как по болоту-то он махал. А ежели бы не стреляли, кто знает, может, он тебя бы и заел.

Василий Сергеевич пристально смотрел на Герасима и сказал:

– Благодарю вас. Вы теперь меня с краю не поставите, и на такую дурацкую охоту я не пойду. Это уж дудки. Не угодно ли. Конечно, он везде шляется.

– А кто его знает? – сказал Герасим. – Может, это другой.

Друзья мои, охотники, решили, и гофмейстер сказал, чтобы не было этого всякого вздора. Мы к вечеру пойдем на болото на перелет уток.

– Только я прошу взять какие-нибудь доски, так как я не желаю стоять по колена в воде.

– Чего ж, – сказал Герасим, – это можно. Я вам, ваше высокопревосходительство, бочку прикачу. Из бочки-то вам будет сподручнее, и уткам вас не видать будет.

– Вот это прекрасно, – сказал гофмейстер.

Я видел, как Герасим под горку к болоту катил бочку. С горы она катилась сама и хлопнулась в воду болота. Бочка была большая и широкая, и Герасим стоял в ней с гофмейстером.

Охота была удачна, настреляли уток, и генерал записал в свой охотничий дневник:

«1 октября 1906 года, Владимирской губернии, Карашской волости. На болоте, у реки Нерль, стрельба из бочки на перелете по уткам».

Осенней порой

Моросит мелкий дождь. Сумрачно. Упавшими листьями покрыто крыльцо моего дома. Я зажигаю лампу, и комната моя освещается. В окна видны темные ели и тоскливые дали лесов.

Окутанная платком, в больших сапогах, пришла из деревни соседка моя, тетушка Афросинья. Принесла крынку молока.

– Один ты, Лисеич, скушно, поди, тебе. Ненастье… И-и дорога… ноги ползут. Вот когда морозом-то прихватит – туды-сюды. А то чего… мокрехонько.

– Ну, как Феоктист? – спрашиваю про ее мужа.

– На печке лежит. Поясница болит. Это к погоде у его. Да ведь смолоду сломан был, в пильщиках жил. Да.

– Спасибо, – говорю, – тетенька Афросинья, груздей вы мне насолили бочонок да капусты кочанной. Гости приедут: есть – будет, чем угостить.

– Чего еще… Вот валуев да белянок наготовлю, да рыжиков. Сейчас только засолила тебе, рыжиков-то, бочонок. А Каморова говорит: «Не надо рыжиков, не солю». А то муж-то ее, как рыжика увидит – пить вино зачинает. «Скажи, – говорит, – ему, что не уродились ныне. А то пьет». Вот оно что… Гриб такой – на вино зовет. И Феоктист тоже такой: как рыжик увидит – ну, давай стакан. А валуй, ну, тоже гриб… Никто не удержится. Уж кто не пьет – так выпьет. Солить надо крупной солью да анису-травы положить. Кто хошь выпьет, не удержится нипочем. А груздь, белый, опенок – ничто, не зовет на вино ничуть. Это постный гриб.

– Мастерица вы, тетушка Афросинья. Пироги тоже хороши. Руки у вас золотые.

– Ну, что… И то сказать, верно. Вот и ваши гости, тоже другой и то и это ест, не разбирает, а вот Юрь Сергеич с понятием, и любо глядеть. Тихо, скромно нальет рюмочку, положит грибок, поглядит, выпьет – ну и закусит. Видно, не зря; понимает. Такому барину и служить много приятности есть. Видать, что с понятием барин кушает. А то, ну… – И тетушка Афросинья поморщилась и сказала:

– Ну, что я, ничего… Подам сейчас вам пирог да куру холодную. Сейчас накрою. Дедушка хворосту принесет, затопит вашу печь, камин. Повеселее станет… Самовар согреет… – И Афросинья уходя, повернувшись в дверях, сказала: – А Леньку-то отправили, знать?..

– Да, в Москву послал с письмом да купить кое-что.

– Ну-ну, он смирный. Ничего не пьет. Только говорит про вас, что всё, говорит, у его в голове пустяки. Рыбу ловит, охота, деньги зря бросает…

– Да неужели?

– Вот, вот. И гости у его все такие… В голове у них тоже… всё пустое.

– Да неужели?..

– Вот, вот. Да Бог с ним. Он-то ничего – смирный.

– Смирный, – говорю, – только дурковат малость.

– Что делать…

И тетка Афросинья ушла.

Сторож Дедушка принес большую охапку хвороста для камина. С ним пришла собака моя Польтрон. Весь мокрый подбежав ко мне, Польтрон мокрые лапы положил мне на колени.

– Пошел, ты мокрый. Где ты шлялся? – говорю я.

Собака пойнтер ходила кругом, вертя хвостом.

– На реку бегает, – сказал Дедушка. – Болотная собака. Погода – непогода: ему все одно. Гоняет по воде за утками. Хоть бы что…

– А заяц-то где? – спросил я.

– Заяц у печки в дровах с бараном спит. Вот, заметь, дружно живут, но баран зайца боится. Кочерыжку дал – баран тоже кочерыжку любит. Погрызть кочерыжку охота. Куда тут… заяц не даст. Прямо по морде ему лапами бьет. Вот часто!.. Нипочем барану кочерыжку укусить не даст. Сам ест – боле ничего. Не велит – чисто хозяин. Баран его слушает. Меня бодает, зайца – нет… Боится. Ну вот что это?.. Ну, заяц озорной. Сапоги новые, а он их грызть норовит. «Э-э, – думаю, – постой». Взял за уши, и хворостиной его драть. «Вот тебе сапоги, вот тебе сапоги! Сапоги – восемь целковеньких. А ты что?!» Понял. Ничуть – больше. Наука нужна кажинному.

– А барана-то ты, Дедушка, не учил, не порол его?

– Порол, – ответил Дедушка. – Как же, не однова порол. Ничего. Без понятиев… Разума в баране ничуть нету. Хоть что. Возьмите, это что же такое? Иконы поднимают, водосвятие, Дарья и Прасковья, Григорьева дочь, икону большую несут, а он их с разбегу рогами сзади – раз!.. А они – чуприк – обе упали. Ну тут его Феоктист прямо поленом по лбу огрел. Убьет, думаю. Нет, хоть бы что. Не отучишь. Голова чисто камень. Да и то сказать: он себя опоганил. Его теперь и резать нельзя. Куда он?.. Ведь он змею съел. Все видели… Вот у елки поймал и съел. Вот что. А после этого кто его есть станет… Ну вот вы хоша, ежели котлеты из его… Хоша какой повар сготовит – станете есть.

– Нет, – говорю я, – невозможно.

– Ну вот ума в нем нет ничего. Баран и баран, сам себе портит.

В кухне залаяла собака.

– Знать, идет к нам кто-то.

– Герасим пришел, – говорит тетушка Афросинья, ставя на стол самовар. – Нитки живой нет, мокрехонек…

– Дай ему валенки, переодеться что.

– С ним еще лесничий с Шахи.

– Ну, вот я рад, – говорю, – приятели. Тетушка, достаньте в шкафу перцовочки.

Оба мои приятели входят. Герасим смеется:

– Эх, ну и погода. С утра вышел, думаю, достану глухаря, зайду к Лисеичу. Ну вот поди…

Лесничий высокого роста, Андрей Иванович, сказал, здороваясь:

– Давно я к вам собирался. Хотел звать к нам, приехать хотели. Списать пустыню нашу, говорили.

– Помню, – говорю. – До чего хорошо у вас там. Никуда бы и не уехал. Какой лес, речка. Кругом никого. Волки воют… Помню… Садитесь. Вот перцовка. Озябли, поди?

Рад я был друзьям.

– Тетенька Афросинья, позови Феоктиста. Чай чтоб приходил пить. У вас сапоги мокрые, – говорю лесничему, – переоденьтесь. Скидавайте скорей. Дедушка, – кричу, – тащи валенки, давай пальто!

Больше уж не будет таких вечеров никогда, да и мало где они есть.

– До чего хорошо у вас в лесу, – говорю я, – красота… Я бы никогда не уехал оттуда. Только бы картины писал.

– Да, – согласился лесничий, – верно, хорошо летом. Раздолье. Рядом речка, вода чистая, всё дно видно, песок. Рыба ходит. Встанешь, искупаешься, дом рядом. А лес какой, воздух, жизнь – воля…

– Рай, – говорю я.

– Да, вот одно только, что всё начеку надо быть. А к ночи пуще. Убьют – вот и рай.

– Да что вы? – удивился я, – кто же?

– Как – кто? Люди. Я ведь лесничий. Сторожу лес. Ну еще, думают, деньги есть. Да и бывают деньги, казенные. Вот оно в этом-то всё и дело. Как бы деньги отнять.

– Это верно, – сказал Герасим. – Вот, Лисеич, говорят и про тебя – богатый. А не воруют у тебя. Я раз пришел – никого нет. Летом было, все ушли. Смотрю – а у тебя в саду на террасе самовар, ложки серебряные. А в доме и одежа хорошая… и всё. И часы у тебя золотые, на руке кольцо дорогое. И вот ничего. Слыхал я – на станции говорили: его, говорят, не тронут. Всегда стакан поднесет. Полтину даст. Значит, его не трожь.

– Что ты, Герасим, я что-то не слыхал. Неужели здесь грабят? Не слыхал. И не думал. Действительно, живу я здесь в лесу тоже, глухое место. Деревня далеко. И ничего что-то.

– Да, все знают. Вот постой. Спросим Дедушку.

– Дед-сторож, белый как лунь, сидел в сторонке за столом, пил чай и слушал.

– Ну, сторож, скажи-ка: что, ходят к Лисеичу эдакие-то, что украсть или вроде?

– Как же, ходят. Ко мне приходят. Вот зимой больше. Всё вроде за лекарством. Ну вот им поднесешь, покормишь и двугривенный дашь; папиросы тоже… Да кто знает? Иной бродяга, конечно. Но ничего… Да вот и сейчас в сарае двое спят. А то и в беседке, бывает.

Я удивился:

– Что ты, Дедушка. А ты мне ничего и не говоришь.

– Да ведь почто… Это знамо дело: они тоже сторожат. Ведь вас нипочем не обидят. И неча… Велено, значит. Такой указ у них на вас: его не трожь. У нас в сарае-то пять пудов, почитай, судака сухого. Даем… Ну и для болести настойки: перцовка, полынная. Ну и болести! – сказал он, покачав головой. – Выпить охота – ну и говорят: «Вот живот болит, до ужасти», – говорят. Ну им подносишь стакан. «Хорошо?» – спросишь. «Лучше, – говорят, – ну, дай еще». Вот как…

Герасим, лесничий, Афросинья – все смеются.

– Чудно́, – говорю я, – а кто же в сарае-то спит?

– Да кто знает – прохожие. Они сами не знают, кто они, не помнят родства. Они ничего – тихие. Кто что, а наш заяц покажет: ночью начнет лапами стучать. Будит меня. Ну, значит, кто-то есть, ворог близко. Не то волк, а не то кто ходит. Ну я выйду с ружьем. Хоронит Бог.

– В первый раз слышу, – удивлялся я.

– Сбруя висит у нас хорошая в сарае, не заперта… Не берут, не воруют…

– Как не воруют! А сыр у меня в лукошке висел – украли.

– Да ведь это свои… парни деревенские. Девок угощали. Ну и морды им били… И-их ты: все синие стали. Боялись, что сыр-то украли – и приезжать не станет. А без его скучно. Ну и доход тоже, и лечить бросит. Тогды где выпьешь. Вот…

– Ну и леченье, – сказал Герасим и засмеялся.

– На леченье, – говорит Дедушка, – ровно четверть в день выходит. Я-то знаю. Я сам настой веду, справляю: перцовку, полынную, анис, мятная… Вот они там стоят, готовые. Я готовлю, – говорил Дедушка серьезно и деловито.

Приятели мои, посмотрев на меня, всё смеялись.

«Чудно́», – подумал я и сказал:

– Дураком я выхожу, вот что.

Смеются.

– Да нет, – сказал Герасим. – Чудно, это верно. Но заметь, Лисеич, не дают тебя в обиду Вот что. «Что делает, – про тебя говорят. – Чего-то списывает… красками. А то записывает». Ну и глядят… понять нельзя – что такое. А глядеть хорошо. То костер спишет, месяц глядит, ночь. То воду, то щук списал. Как живые. Антересно. Ну и говорят: «Пущай живет». Начальник станции сказал Казакову: он, говорит, жисть славит. Вот и поди. От его, говорит, вреда нет.

– Да, – сказал лесничий, – это совсем часть другая. А наше дело – совсем наоборот. Лес, лесничий. Не даю леса воровать. Кому надо – знаю. Бедность, не гляжу: бери. А вот другой – и не надо, норовит. Значит, я враг его выхожу. Я пугаю. Живу в стороне. Деревня далеко. Глухо. Собака хороша. Травили… Умная собака, не ест с отравой. Вот недавно. Гляжу – все трое ходят. Ночью стучат в окно: «Пусти ночевать». – «Не могу. Идите в деревню». Сам не сплю. Значит, чучело у меня, человеком одето вроде: рубаха, рожа – маска, волосы, картуз. Повесил его на двери у конюшни на веревку. Вроде как удавленник. Собаку в дом взял, а сам на чердак залез с ружьем. Гляжу: ночью лезут сзади через забор во двор, значит. Крадутся… В руках дубье… Увидали: висит удавленник. Остановились. А у меня веревочка в чучеле. Я дернул. Он рукой махнул. Вот они бежать, на забор… Я раз из ружья, другой. Холостым. Вот они бежать!.. Я другой стеганул дробью далеко, по ногам. Вреда нет. Вот что.

Только ночью не спим. По череде сторожим: жена, сестра, мать, я. А то сожгут. Ну теперь легче много. Придумала сестра. В Переяславле купил старую шинель, фуражку после покойного исправника ну и сделал чучело. Маску, фуражку надел. И у окошка сажаю. Видать снаружи: сидит вроде у меня, чай пьет становой. Прежде, кто ни едет – обязательно лезут ко мне: нет ли вина, и то давай, и это. А теперь увидят – и дальше скорей, никто не идет. Кто ежели по делу – я в другой горнице приму.

– Верно, – сказал Герасим. – Я сегодня видал. Прямо гляжу: что, думаю, исправник у его сидит? Я сначала увидал, тоже уйти хотел. Поедем, Лисеич, завтра, если разгуляется ненастье, к нему. Картину напишешь.

– Поедемте, – говорит лесничий. – Теперь хорошо… Щука, налим на омуте берет. Половим.

– Очень рад, – говорю. А сам думаю: «Какая красота – жизнь».

– Надо картечи взять, – говорит Герасим. – Гусей там садится много, к озеру повыше.

Мы стали готовиться к отъезду. Герасим заряжал патроны. Я собирал краски, кисти, холсты, удочки. Вышел на крыльцо: темный сад. Тихо… Пахнет павшим листом и землей. Заяц прыгает около меня. Я сошел с террасы. Заяц сел и водил ушами.

С другой стороны, где моховое болото, виден просвет неба, и печально светит серп месяца среди оголенных ветвей. В темной выси слышится шум: улетают от нас, от холодной зимы, птицы в теплые страны. Заяц бьет меня лапами по ногам.

– Что ты, толстый? Побегай немножко… – И я хлопнул в ладоши.

Заяц прижался к земле и положил уши на спину.

Я пошел через лужок к елям, подошел к изгородке сада. Мутной полосой лежали туманы, и что-то тайное было в них, особенное, родное.

Повернувшись, увидел темным силуэтом мой дом, и свет в окнах оживил мрак ночи. Туман, и свет окна, и ночь, и месяц – всё как-то поет душе чувством родной печали, тайны несказанной, красоты неразгаданной доли.

– Ишь ты, гулять ходил, – говорит Дедушка, посмотрев на зайца. – Со мной тоже ходит. А в деревню нипочем не идет: от ворот назад лупит, к сараю, и забьется в хворост. А вот к реке, в лес – любит, идет, ничего не боится. А в деревню – нет.

– Герасим, – говорю, – отчего это наш заяц не белеет, октябрь ведь?

– Снег, значит, не скоро. А то сразу… Завтра, знать, погода на ясное выйдет: видать, туман лег в болото.

В моей большой комнате-мастерской ложимся спать. Ушли Афросинья и Феоктист, теплится камин. Лесничий Андрей Иванович говорит:

– В такие ночи лес объезжаю – привык. Вот еду раз и слышу, кто-то плачет. Слышу, плачет женщина. Я ближе. Слышу, плачет дальше. Я туда, вот рядом. Гляжу – никого нет. Думаю: «Это бывает, дерево о дерево скрипит». Только отъехал – слышу, кто-то бежит по лесу, кричит: «Убили, убили!» Кто это?.. Я на голос еду. Никого. «Что такое?» – думаю. Вдруг лошадь бросилась в сторону и понесла меня. Не удержу. Вынесла на дорогу. Вижу, на дороге человек стоит. Я к нему. «Куда, – говорю, – идешь?» – «На Ловцы. А вот чего-то в лесу не ладно; пугает, бегает, плачет. Я с тобой пойду. Что-то неладно в лесу». Я ему и говорю: «Я тоже слышал. Не поймешь, что такое». Идет рядом. Вдруг он в сторону, в чащу ударился. Бегом. Лес-то густой. Понять нельзя.

Подъехал к дому. Рассказал. Жена мне говорит: «Должно быть, убили кого-нибудь». И что ж, правда: в Ловцах жил вдовец, еще не старый, с достатком. И женился. Взял молодую, красивую, из Выселок. Бедная она была. Вышла замуж, а другого на уме держала. Ну, родные выдали, конечно. Вот она пошла на Выселки к матери, а он не пускает – «часто ходишь!». Она на своем поставила, пошла, а он проследил. Видит, она в лес с дороги свернула. Он по лесу за ней и видит, как к ней парень подошел… Он за ней, значит, да ножом ее в спину. Парень убёг… И она бежать. Гонял за ней по лесу, нагнал да и кончил. Этого-то парня на дороге я и встретил. А жена пропала – не нашли. Два года прошло… И парень тот тоже ушел и пропал. Мужа сослали в Сибирь.

Прошло шесть лет… Больше… Только что ж – муж вернулся, а парень-то тот в Астрахани на Волге богатейший стал и женился на ней, которая будто убита была, и так жил. Двое детей у него, сыновей. Узналось дело. Муж-то прощает, а закон нет. Ее в тюрьму, судили. Оправдали. Он подал прошение Государю: просит разрешения поставить монастырь в лесу, у нас-то, у реки; дает пятьсот тысяч. Нет, не разрешили, и денег от него не взяли. Так он деньги-то фельшару дает, который ее рану вылечил. Отдал. А фельшар взял из них десять рублей, а остальные не берет. Характерный тоже. В казну – казна не берет: царь не велел, боятся. Куда деньги деть? Отдает мужу ейному – муж не берет. Тоже характерный. Нашел начальника: тот деньги взял на богоугодное заведение. Начальника выгнали со службы, а деньги ему назад…

Так-то – любовь и туда и сюда поворачивает, а закон свое велит. Не выдержал человек – запил с горя и помер…

Наутро было солнце. Дали лесов синели, ярко блистали желтые мелколесья. Красные осины горели рубинами. Стога сена, как сторожа, чередами стояли в лугах, и дымили черные овины.

Весело было ехать по кривым дорожкам проселка, заезжая в леса у сжатых полей. Собака моя Польтрон бежала впереди и возвращалась, поглядывая на меня.

– Постой, Лисеич, – сказал Герасим.

Мы стали.

– Ну-ка, возьми ружье. Чего-то тут, погоди… собака-то, я вижу, прихватывает…

Я слез с тарантаса и пошел за Герасимом. Собака шла впереди, вдруг остановилась и опять пошла.

Порубь, мелкий лес. Собака, крадучись, шла вперед и стала. С треском вылетели, как темные шары, глухари. Герасим и я выстрелили. Глухарь падает вблизи, и Польтрон несет во рту огромную птицу. Глаза собаки как-то особенно растопырились, и Польтрон ходит кругом меня важно.

– Давай, давай, молодец, – говорит Герасим и берет глухаря. – Вот и охота, Лисеич, выводок. Эк, здоровые…

– Стой!

Герасим бежит, я слышу выстрел, и собака несет глухаря.

Доро́гой Герасим говорит:

– Летом бывал я здесь. Не было глухарей, ничуть. Это из бора переселились, на ягоду. Здесь брусники много…

Спускаемся к речке. Мост гнилой, старый. Остановились.

– Это мост нешто, – говорит Дедушка, – не переедешь нипочем.

– Как же теперь?

– Пониже брать надо. Ишь, река-то как напухла, полная… не переехать…

Едем ниже.

– Может, брод тут есть?

Едем краем, справа лес идет в гору.

– Это, от видать, переезжали здесь. Ну, Господи, благослови! – И Дедушка хлопнул вожжами.

Лошадь идет по реке, и наш тарантас опускается в воду.

– Выноси, милый…

Вижу, ноги мои в воде.

– Стой! – кричу я.

– Ну, ну, и-и-и…

Вода по колени. Лошадь сильно тянет. Видна только ее спина, потом стало мельче.

– Слава Те… – говорит старик.

– Утки, утки! – кричат сзади.

Низко над нами пронеслись утки, шумя крыльями. Чувствую, у меня в сапогах вода. Выехали из реки, слезли на бережку и стали разуваться. Лесничий снял сапог и выливает воду. Обертывая портянками, надевает опять – не лезет.

– Затопим тепленку.

Собираем хворост.

– Давай можжухи, а то сырость одна.

Костер горит, дымит можжуха. Греем портянки, чулки.

– Тепло… – говорит Герасим, – нече сапоги надевать.

– Надо водкой натереть ноги, – советую я лесничему.

– Чего натирать… – смеется Герасим, – надо в нутро пустить, а бутылки три опосля, тогда помогает…

– Ну тогда не доедем до завтра… – сказал Дедушка.

– А ты что ж, промокли ноги? – спрашивают его.

– Не-е… Я-то ноги поднимал.

Костер трещит. Так хорошо у реки. Кругом лес. Темными кучами стоят зеленые ели среди серых, опавших ольх. Около нас частые кусты. Среди синих ветвей на кустике висят ягоды, как сережки – розовые, черные: волчья ягода.

– Ишь, гляди, уж плывет…

Большой уж, подняв голову, плыл у берега. Извиваясь, пополз по песку бережка. Я подошел. Уж свернулся и зашипел, гордо подняв голову. Синие глаза его горели.

– Смотри, Лисеич, не трожь его, грех… Они тоже знают… это не змея.

– Что знают, Дедушка?

– То знают.

– А что?

– А то, ежели он около дому живет, всё хорошо, и пожара не будет… Ушел – ну, знай – быть беде. – Вот что.

– А вот у нас нет у дома…

– Как нет? Под домом живут четыре, здоровые… Там, где печь. Не кажут, барана боятся – сожрет. Я им молоко ставлю – молоко любят.

– А вот ты мне не сказал.

– Не надоть… и ты не говори, не надоть. Горохов убил ужа, ну вот – в тот год и помер… Это верно… Вот ёж змею загрыз, а ужа ничуть не трогает.

– Пора ехать, – говорю я.

Лесничий с Дедушкой. Герасим, беря вожжи, обернулся ко мне:

– Лисеич, здесь волки… следы я глядел у реки, на песку… Их четверо, свежий след… Возьмем собаку, а то они тут близко.

Мокрый Польтрон сидел в тарантасе, в ногах, и нюхал воздух, скуля. Я держал его за ошейник.

– Польтрон не поддастся, – сказал я.

– Летом да, а осенью волки смелы.

Темный лес стоит впереди нас стеной. Когда въехали в него, стало свежей. Дорога грязная, в лужах, и тарантас стучит, прыгая по оголенным корням деревьев. Проехали маленький мостик, сбоку межевая яма. Около – столб. На нем, на белом фоне, черный орел.

– Казенник… – сказал Герасим. – Тут ток по весне глухариный. Туда-то, ниже, болото большое.

Навстречу едет телега, сидят четверо татар в тюбетейках, лежат в возу большие кули с товарами. Парнишка-возчик хлестал пару лошадей. Поравнявшись с нами, татары поклонились, поднеся пальцы ко лбу.

– Крепко веру держат, – сказал Герасим. – Вина не пьют. Правильный народ… Честный, не плут. Заметь, Лисеич, есть с тобой нипочем не станет.

– Да неужели?

– Да. У меня стоял один целый месяц. Нипочем не ест. И вот станет на колени, подымет руки и час молитву держит. Как глухой… ни на кого не глядит.

– Скоро приедем, – кричит лесничий.

Мы взяли вправо, по мелкой поросли в колдобинах пиленого леса. Спускаясь с горки, увидали огромный сосновый бор. Внизу стоял дом лесничего. Двор огорожен большим деревянным забором, а перед домом – речка и мост. Спускаемся к мосту.

– Смотри, – говорит Герасим, – вон, в окно, видишь, становой сидит.

У дома нас встретили жена и сестра лесничего, видимо, были рады нам.

– Здравствуйте… а мы-то думали, что запоздался. Вот радость.

Женщины надели чистые платья, хлопотали и бегали впопыхах, ставя на стол угощенье.

У лесничего чисто в доме. Кухня отдельно, спальня тоже. На окнах занавески, икона в углу, стулья, ломберный стол и лавки. На полу циновки и большие, с цветами, часы.

Собака моя сразу подружилась с овчаркой лесничего. Лошадей поставили на двор. Дедушка был рад, что остался с нами.

В соседней комнате у окна, в пальто и в фуражке, сидело чучело станового – маска с красной рожей, с оскаленными зубами. Когда Польтрон увидал – шарахнулся в сторону и, подняв голову, залаял. Потом тихонько подошел, понюхал и, отскочив, опять залаял. Уж очень физиономия невыносимая.

Обед – утки с груздями… Да что говорить! Особенно хороши маленькие опята, маринованные, белые грибы тоже, тетерев с брусничным вареньем, уха из налимов, молоки, гонобобелевый квас. Да, забыл: раки еще, лещ в сметане, маковые лепешки, чай с коньяком, с черникой.

А Герасим готовится на гусей, норовит на вечер к озеру пойти: на перелет. А я устраиваю удочки на налимов, иду ловить с моста живцов на хлеб. Попадаю сразу. Рыба не пугана. Ловлю и кладу их в ведро с водой. Вижу дно реки – песок, и вижу, как идет стая язей: один большой поднялся и схватил хлеб. Попался… рвется на удочке, блестя золотой чешуей. Я вытянул, снял его и пустил; он плеснул в воде, пропал. Из-под моста тихо, как тень, вышла щука – точно оловянная игрушка, – недвижно стояла в воде и пропала мгновенно.

Я вернулся в дом. Опять чай, пирожки с капустой и яйцом, варенье. Красавица-сестра лесничего говорит:

– Теперь я стрелять стала лучше. Коршуна влет застрелила пулей. Было жалко… Только он кур ворует. Ну ничего… поди не грех… Коршун…

К вечеру, забрав снасти, мы с лесничим пошли у большого леса. Огромные ели выпустили корни по берегу во мху, а снизу шел лужок, переходя в болото. Там, где кусты и заросли, подходит река. На фоне вечерней зари резко выделяются ветви темных елей.

Выбрав место на реке, где глубина, мы поставили донные с живцами и жерлицы на щук. Поставили, подошли к лесу и легли на мху, у большой ели.

Тихо… Осенняя зорька розовела. Солнце уходило. Темный лес не колыхнет…