Текст книги "То было давно…"

Пассивная оборона

Марья Петровна Остоушкина после обедни зашла к своей приятельнице, Пелагее Васильевне Утюговой. Обе они были москвички и вместе кончили гимназию.

Марья Петровна жаловалась на мужа:

– Что только у нас делается, дорогая! Такая паника в квартире!.. Борис Абрамович всех напугал. И откуда деньги взялись? Тысячу кило сахару купил! Полную комнату набил. А в середке сахара место себе оставил, сомье[10]10
  Сомье (от франц. sommier) – мягкая, широкая кушетка.


[Закрыть] поставил посредине. Бомбы когда полетят, говорит, сахар и не пропустит. А мой Илья Семеныч ему во всем верит. Постель поставил посреди комнаты, на постель навалил комод, всё белье высыпал из ящиков, раскидал. На комод сверху – ванну жестяную. Окна все черной бумагой заклеил, мокрые одеяла на двери повесил, а потолок голубой краской раскрасили. Тьма такая в комнате, клеем пахнет, дышать нельзя. В рот ничего не возьмешь. Что делается, что делается!.. А в третьей комнате у нас Гребенщиков мешки таскает – с мукой, крупой, сухарями, запасы делает…

– Ну что же, голубушка, – говорит Пелагея Васильевна. – Это умные люди. А мой Владимир Федорович ни о чем не заботится. Пьет красное вино без передышки. «Анжу» сухое выдумал. Бутылки домой натаскал. Сердится, говорит: «Не учи меня, я химию-то проходил, меня газы не возьмут, плевать я на газы хотел!» Окна не завешивает, а вид у нас и правда из окон хороший – в парк окна выходят и Эйфелева башня видна. Что говорить, нет, милая, у вас умно поступают. А мой знать ничего не хочет, говорит, войны никакой не будет. Обедами занят в своем обществе, пельмени покупает и ночью домой приходит. Газету по утрам, когда проснется, поглядит минуту, бросит и скажет: «Всё не то». В тунике сидит. Давай кофе – и туда рюмку коньяку с утра льет. Серьезный человек, только беспечный. Когда замуж за него выходила, то у меня был другой жених, атташе был где-то. Так он про меня сказал, что я за утюга замуж вышла. Он его «утюгом» звал. Вот что, милая, я к вам поеду – хоть посмотреть, что люди делают. «Я, – говорит, – дипломатический корпус прошел». У него в голове всё другое.

И обе подруги приехали к Марье Петровне смотреть, как проводится пассивная оборона своими средствами, по совету Бориса Абрамыча.

Квартира Марьи Петровны помещалась в третьем этаже большого дома. Позвонили.

Отворила дверь старушка, которую звали Валенька. Марья Петровна спросила:

– Валенька, дома ли Илья Семеныч?

– Дома, – кротко ответила Валенька и всплакнула.

В квартире было темно. Марья Петровна зажгла электричество. В коридоре пахло клеем, валялись куски бумаги, лежали большие малярные кисти, беспорядок.

Когда же вошли в комнату к Марье Петровне и зажгли электричество, то увидели невероятное сооружение, окна заклеены черной бумагой, постель – посреди комнаты. И пятнами высыхающий потолок, выкрашенный бледно-синей краской.

– Господи, что же это? – вскрикнула Марья Петровна. – Зачем потолок-то синей краской красить?

– А затем, сударыня, – раздался голос Ильи Семеныча из-под постели, – что, может быть, целый год вам не придется высунуть голову за окошко, чтобы взглянуть на небо, на свет Божий. А высунете голову, бомбовоз вас по голове бомбой – жиг! А здесь будете отсиживаться, посматривать на потолок – все-таки вроде неба. Душа-то ведь требует тоже пищи духовной. Без неба не проживешь.

– Илья Семеныч, – сказала Пелагея Васильевна, – неужто уж так и выйти будет нельзя? Ну пусть бы к портнихе или на рынок?

– Эх вы, ну какие рынки! Какие, сударыня, рынки в Мадриде? А ведь вот уж год сидят так.

– Да что же вы-то, дорогой, залезли под кровать? Ведь ничего еще нет.

– «Нет! Нет!» Каждую минуту может быть. Нужно убежище устроить! Бомба пробьет потолок вот здесь, около, пробьет пол, летит ниже – ничего. А вот здесь, надо мной, прямо попадет в ванну, пробьет ванну, мраморную доску на комоде… А в комоде – крепости.

– Да что вы, Илья Семеныч, что с вами! – вскрикнула жена. – Какие крепости?

– Купчие крепости, сударыня, купчие. От усадьбы, от имений. И портреты всех знакомых, родственников. Бумага толстая, пергаменты. Вот их-то, пожалуй, бомба и не прошибет, застрянет, голубушка. А потом, в нижних ящиках, письма ваши ко мне, когда вы девицей переписывались со мной. Их три ящика, всё любовные письма – ах, и жизнь была в России!.. Нет, у меня всё рассчитано. Щели заклеены – газ не проникнет. Сода запасена. Кстати, ее от изжоги принимаю. Всё предусмотрено, не беспокойтесь.

– Уж, по-моему, лучше умереть, чем так жить, – сказала жена.

– Да-с, а вы забыли, как в Мариуполе три недели в погребе сидели? А потом двенадцать верст на животе под тальником ползли, при большевиках? Забыли? Тогда жить хотелось? А у нас и есть нечего было. А теперь Гребенщиков запас на полгода делает. Рис, пшенная крупа, сухари, сухой компот. А вы всё недовольны.

– Так лучше бы уехать куда-нибудь, подальше от города, в деревню, – сказала кротко супруга.

– Ну нет-с. Борис Абрамыч в Библии прочел: «Не выходи из осажденного города». Надо чувство иметь. Я чувствую и во сне видел, что будто я вышел и только подумал – зайду-ка в кафе, выпью кальвадосу, вдруг слышу: «трах!» – и чувствую, что я сразу – вдребезги. И по воздуху полетел. Нельзя сказать, что состояние приятное… Вы, женщины, вообще знать ничего не хотите, а потом жалуетесь.

– Господи, – сказала Пелагея Васильевна, – как бы мне уговорить Владимира Федоровича изоляцию сделать. А у него вино на уме. «“Анжу”, – говорит, – сухое – прекрасное средство против газов». А я пить не могу – у меня печень. И потом – невралгия…

В комнату вошел Гребенщиков, поздоровался с дамами и спросил:

– А где же Илья Семенович?

– Убежище устраиваю, – послышался из-под кровати голос Ильи Семеновича.

– Неплохо устроились, только все зря. Войны никакой не будет. Я чувствую. А во-вторых, мой фокстерьер Бобик – веселый и всё с мячиком прыгает, сует мне в руку – играй с ним. Собаки знают вперед. В России, помню, при большевиках все собаки убежали и не шли к хозяевам на зов. Были несчастные, скучные. Они чувствовали ужас смуты, да-с. Войны не будет.

– Здравствуйте, – сказал, входя, Борис Абрамович и держа в руках газету. – А где Илья Семеныч?

– Я здесь, – ответил Остоушкин.

– Вылезайте, мир подписан…

Остоушкин как-то странно охнул и стал выбираться из-под кровати. Ванна зашаталась и вдруг рухнула наземь. Марья Петровна закричала:

– Что же это, мои новые туфли! Как глупо! Илья Семеныч, это просто безобразие – каблук отскочил! Что вы наделали? Голубушка, подумайте, туфли-то я только купила, сто пятьдесят франков, подумайте!..

День в природе

Заехал ко мне на днях петербургский знакомый и пригласил поехать в деревню, километров шестьдесят от Парижа. Приглашение соблазнительное. Я все время жил безвыездно в Париже и дальше Сен-Клу нигде не был.

Кроме того, знакомец мой рассказал мне, что мы будем гостить в маленькой усадьбе с большим деревенским домом. Около, на горе, лес березовый и сосновый, сад с фруктовыми деревьями, а перед домом – большой луг, кончающийся далями лесов. И добавил:

– На Россию похоже.

«Не может быть», – подумал я.

– Встретит вас ваша знакомая с мужем. Он американец. Вы, когда увидите его, удивитесь – он точь-в-точь Шаляпин, и роста такого же…

Два часа ехали по железной дороге. На станции встретила нас моя знакомая, а около нее, вижу, и впрямь стоит Шаляпин.

Я не поверил своим глазам. Сходство было действительно поразительным, особенно – когда он засмеялся. Я с ним заговорил по-русски, но он ничего не понял, любезным жестом пригласил нас садиться в автомобиль и сам сел за руль.

Мы помчались по ровной дороге.

Кругом поля, и на них были разбросаны снопы скошенного овса.

«Что же это такое? – подумал я. – И вправду, точно в России, березовый лес, наш березовый лес, такие же канавки, трава, голубые колокольчики, срубленные дрова так же сложены, сосны. Такой же вид, как когда я ехал к себе в деревню со станции Итларь Ярославской железной дороги». И мне казалось, что вот-вот покажется возвышенность, где был сад мой и деревенский дом.

Когда выехали из леса, показались дальние леса за большими лугами, такими же, какие были за моим домом. И розовая дрема около мелкой еловой заросли – такая же, как была около моего сада.

Я попросил остановиться и вышел из автомобиля.

У края дороги шли протоптанные дорожки. Около – розовые цветочки, кашка клевера. Я подошел к сложенным дровам. Около дров, сбоку, сидели двое крестьян. У одного была плетеная сумка, другой был подпоясанный, в рубашке и в армячке. Оба – в картузах.

Один из них сказал другому по-русски:

– Надо дать народу то, что он хочет. Обязательно надо дать.

– Ну как сказать, – ответил другой, – а если он хочет грабить, кто побогаче?

– Вот и надо дать.

– Ну что же, вот у нас и дали, что же получилось?

– А вот теперь он узнал, что получилось. Вышла дорожка-то кривая. Выучился, теперь уж он понял, что из этого ничего не вышло. И остался ни при чем. Он не знал, что его тоже ограбят.

– Да, забыли закон и правду, – сказал другой.

И оба встали и прошли мимо, посмотрев на меня пристально.

– Едем, – крикнул мне «Шаляпин».

«До чего всё это странно, – подумал я, – природа русская, и надо было мне еще и встретить русских…»

Когда мы проезжали деревню – впечатление изменилось. Пропала Россия.

Каменные большие дома, скучные и серые. Кое-где окошки со ставенками, в окошках герань. Совсем непохоже на русскую деревню.

А потом опять огромный луг и русская даль лесов, с клубящимися розовыми облаками.

– Вот слева наш сад и домик, – показала мне моя знакомая.

Когда мы вылезали из автомобиля, у калитки нас радостно встретила собака и ручной большой заяц.

Сад был похож на русский. Перед окнами росли большие груши, обильно покрытые плодами.

Как уютно было в доме. Тишина, отреченность… В небольшие окна виднелся зеленый луг: какой-то волшебный русский край, казалось мне, который будто я когда-то видал. Самовар стоял на столе, и я не мог оторваться от окна, смотря на этот дальний лес…

Муж моей знакомой переоделся в рубашку с короткими рукавами, надел соломенную шляпу и еще больше стал похож на Шаляпина. После чая он повел меня посмотреть огород, разведенный им самим. Частокол, как был у меня, огурцы, клубника, около – кусты ольхи, сосновый лес, такой же, как у моего дома в деревне, обрыв… И я подумал, вот увижу реку, но реки моей не было…

По дорожке внизу прошли французские крестьяне и крикнули, здороваясь:

– Хотите слив для варенья? Большой урожай, девать некуда.

И через несколько минут принесли к дому большие корзины мелкой сливы.

– Что́ это стоит? – спросил я хозяйку.

– Как – что стоит, это подарок, – ответила она.

Сладко спалось под кровлей милых моих хозяев.

Проснувшись рано, я отворил окно, и какой красоты был зеленый луг! Какой-то особенный румянец лежал на кустах ивняка. Вдали белели коровы, и, как снопы огня, пролетели несколько фазанов.

В окно я увидел «Шаляпина». Он был одет по-городскому.

Увидав меня в окно, он подошел и сказал:

– Одевайтесь, надо ехать в Париж.

Я удивился. Потом в дом вошла моя знакомая, – лицо у нее было расстроенное. Она огорченно сказала:

– Надо ехать в Париж. Простите…

– Что такое? – встревоженно спросил я. – Что-нибудь случилось у меня?

– Нет.

– Скажите мне правду, – настаивал я.

– Нет, ничего, успокойтесь, даю вам слово, но мой сын хотел приехать и не может.

– Он болен?

– Нет, нет, совсем другое… – И она вышла расстроенная.

Живо выносили мой чемодан, краски, холсты в автомобиль. Муж озабоченно что-то говорил моей знакомой по-английски и повторял: «Spirit»[11]11
  Здесь: spirit – бензин (англ.).


[Закрыть].

– Достанем ли мы бензину доехать? – сказала она мне.

По дороге автомобиль перегнал шедшего пешком старика, одетого по-городскому. Муж знакомой моей остановился, посмотрел назад, вышел и позвал прохожего старика. Тот сел в автомобиль рядом с нами, поздоровался и сказал:

– Неужели война?

Мы ехали до Парижа молча. Было два часа дня. Серое небо, огромные темные дома Парижа. Шел дождь, а я думал: «Там, в деревне, в этой мирной тишине красивых полей и лесов, мне казалось: неужели есть Париж? Какая тишина и мир были кругом, и иволга свистела, как в моем саду, в России!..»

Мрачно было в моей комнате, когда я вернулся из этого прекрасного рая. Грустно встретила меня моя собака Тобик. Тихо ворчал, сердился на меня, что я его оставил. Он давно, как и я, не видел природы. Я хоть один день видел лес и луга, а Тобик не видел и этого…

Майор Ушаков

Конец октября. Лес обнажился. В прозрачном воздухе осени, среди синеющей дали лесов, светлой точкой блестит церковка Нечаянной радости…

Теперь здесь, вдали от родины, не знаю почему, в эти дни я всё вспоминаю эту маленькую каменную церковь, стоявшую отдельно от селений, окруженную погостом. Березы, липы, и среди них – могилы, деревянные ветхие кресты. Полуразвалившаяся загородка погоста. Протоптанные дорожки среди травы, по которым я проходил с охоты и всегда останавливался отдохнуть. Садился на бугор у кустов ивняка.

Помню, как летом в высокой траве трещали кузнечики. И какой мир и покой входили в душу.

С краю погоста была большая каменная плита. Старая, покрытая мхом. Я с трудом разобрал надпись: «Здесь покоится прах ПЕТРА ЛАВРЕНТЬЕВИЧА УШАКОВА, убиенного в чине майора в бою при Бородине».

Упокой, Господи, душу раба Твоего.

Всё так просто, так мирно кругом…

И вот как-то, проходя с охоты и отдыхая на бугорке, я увидел на дорожке высокого старика в полинявшем картузе с кокардой. Он остановился у могилы майора и долго стоял, наклонив голову. Потом опустился на колени, творя молитву. Помолившись, старик с трудом поднялся с колен. Сел на плиту, вынул из кармана узелок. Из узелка достал черный хлеб, яичко, вареную картошку, соль и стал есть.

Потом опять встал на колени, помолился и пошел к выходу.

У калитки старик остановился, посмотрел на меня и спросил:

– Ну, как охота ваша?

– Плохо.

Он подошел ко мне, поздоровался и сел рядом.

Я спросил:

– Вы, должно быть, здешний?

– Да, здешний. Позвольте представиться – майор Ушаков.

Я с удивлением посмотрел на него.

– Вот здесь, внизу, за церковью, дом был, да давно сгорел. Пристройка-сторожка осталась в саду. Я тут и проживаю.

– Ваша фамилия здешняя. Я прочел здесь на могильной плите – «Ушаков», тоже майор. Он вам, верно, родственником приходится?

– Отец мой. А я тоже до майора дослужился. Провел Севастопольскую кампанию, да и в отставку. Вот и живу один. Никого у меня не осталось. Сестры были – всё прожили, и земли не осталось. В Питере кто-то есть – не знаю.

– Как же вы живете-то? Лета ваши немолодые…

– Как живу? – задумался майор. – Да так вот… Столярничаю кое-что. Табуретку, скамейку сделаю. Хорошо живу. Место хорошее. И вот сколько я был на службе – ссоры, волнения, война тоже. Жена была – разошелся. И приехал сюда в печали. И вдруг, проходя церковку эту нашу, ее прадед мой строил, сказал: «Нечаянная радость, сними печаль с меня». И в тот же миг… как ничего не было… Ни горя, ни забот, ни душевного страдания. Всё улетело. И сделалось мне так хорошо, и слезы сами потекли из глаз. И так мне показалось кругом прекрасно – и березы, и липы, и кладбище, и небеса. Такая радость вошла в мою душу, что я сказал: «Господи, что же это?.. Я не испытывал никогда такого счастья». И это чувство восхищения всем, что меня окружает, всегда со мной. Всё, что кругом я слышу – огорчения, заботы, ссоры, – кажется такой суетой, которая не стоит внимания.

– Постойте, дорогой, – сказал я. – Ну а как же нужда-то, когда есть нечего, как же тогда быть? Или болезнь?.. Какая же может быть тут радость?

– Да, да, да… – ответил он задумчиво, – это всё верно вы говорите. Да, верно – ничего не скажешь. Мятежный мир… В нем всё по-другому. Как из него душой выйти?.. Вот церковка эта помогает. А как – не поймешь. Зайдемте ко мне, если охота, – я вам покажу, какие я цветочки вывел.

Когда я пришел в заросший сад, то увидел деревянный дом, крашеный и полинялый. Окна были большие, как в барских усадьбах. Покосившееся крыльцо и около небольшого этого странного дома – темный пруд, кругом заросший плакучими ивами, которые густо опустили ветки в самую воду.

Весь дом состоял из одной комнаты. У одной из стен была печь с лежанкой. У окна, на скамейке, стояли горшки с цветами. Они были пышны и прекрасны.

– Верно, хороши цветы, – сказал я. – Это полевые?

– Да, хороши. Я их пересаживал в новую землю… Вот земля, – показал он мне на горшок с землей, – просто земля, а какую радость, красоту дает… И нас, людей, земля дает и в землю превращает. Скажу вам: за долгую жизнь свою мало красоты от людей видал. Всё больше злобу. Теперь-то я беден, не нужен никому. А прежде имел средства. Всегда виноват был. Цвет-то человеческий, в короткой жизни нашей, проходит скоро. Разве для мучительства родит земля человека? Для нужды, злобы, войн, ненависти? Нет, неправда, нет. Не для того. И солнце светит не для того!..

Майор Ушаков остановился у окна, посмотрел на церковь и наклонил голову. Потом, как бы очнувшись, взял графин со стола и предложил мне выпить малинового квасу.

– А ведь скучно вам одному-то жить? – спросил я.

Он вынул из крынки размоченный хлеб и, открыв окно, бросил курам.

– Что вы, нет, хорошо. Тихо. У меня есть и приятели в округе, кой-кто заходит. Зимой больше. Ну и поговорим, кто что. А сколько мне лет? – неожиданно спросил он. – Как вы думаете?

– Лет семьдесят, – ответил я.

– Нет, много больше. Мне под сто лет. В 1812 году отец был убит, что вы!

Я удивился.

– А вы из Москвы?

– Нет. Я живу от вас верст двадцать. В Охотине. Поселился недавно. Построил дом.

– Знаю, – сказал он, – знаю. Полубояринов жил там раньше. Давно то было.

– Приезжайте, – говорю, – ко мне. Я художник.

– Да что вы, – удивился он. – Вот никогда не видал художника. Я ведь, знаете, в Москве был назад лет сорок… нет, больше. Я не люблю городов. Приехал, да и думал, как бы уехать скорей. Всякому зверю своя нора дороже.

– А что это у вас за сабля висит?

– Это за храбрость. Я был четыре раза ранен.

Старик проводил меня версты три по лесу в мою сторону.

И вот, в этот октябрьский светлый осенний день, когда я смотрел на далекую церковь Нечаянной радости, пришел ко мне охотник – приятель мой из Букова, Герасим Дементьевич.

– Герасим, – сказал я, – вон лес обнажился, церковка-то Нечаянной радости и стала видна.

– Как же, – ответил Герасим, – ты там бывал?

– Не только бывал, а со стариком майором Ушаковым познакомился. К нему заходил.

– Да что ты! Он ведь лекарь был. Этой весной помер. И-и-и… какой человек. Его вся округа хоронила. Священники приехали из Ростова. Ведь он наследство получил и всё роздал. Столярничал. А главное – лечил. Ежели кто больной, вот какой больной, – позовут его.

– А он чем лечил?

– Цветочков принесет и настойки, поставит у больного рядом. «Гляди, – говорит, – на цвет радости. Забудь, сними горе, возлюби жизнь и настоечки попей. Будь здоров…» – и уйдет. А больной-то после того выздоравливал. Вот какой был лекарь!