Текст книги "То было давно…"

И видим мы, как краем леса идут двое, одетые по-городски. У одного шляпа и в руках зонтик, а другой в картузе, тоже с зонтиком.

– Кто бы это, – тихо сказал лесничий.

– Пойди погляди, уехал ли становой, – слышим мы голос молодого. – Вот черт…

– Да чего он тебе? – слышен голос старшего.

– Ну его… Морда. Сам я видел: Мария Ивановна чашки убирала, а он глядит, зубы скалит. Он холостой тоже, к ней лезет. Отчего, скажи, второй день у лесничего гостит?

– Так мало ли что. А ты иди, скажи: вот, мол, отец прислал… Пирог бисквитный отдашь. Поди, пирог-то весь прокис. Ну, выдумай что-нибудь по делу, про лес поговори.

– Боюсь, он догадается, всё испортит полицейский крючок. Ну и морда. Противный до чего.

– Ты вызови ее и спроси, то и сё, письмо получила ли? Ответ?

– Письмо-то я в чай положил, когда жена лесничего товар забирала в магазине. Может, не нашла. Надо Андрея Ивановича вызвать. Да подите вы…

– Я тебе говорил, сваху надо, а ты свое.

– На кой черт сваха. Да что вы, дядя. Я студент, люблю ее… А вы – сваха…

– Ну вот, второй день с тобой чисто звери по лесу кругом ходим, в стогу живем.

– Поймите же, дядя, не могу я морды этой видеть. Становой он, что ли. Как он смотрит… Глаза лупит, а зубы как у лошади. Ступайте, дядя. Зайдете в дом, поговорите, а я в стогу подожду. Ну потом позовете меня.

Старший пошел, а молодой повернул в лес.

– Это вот кто: Рогожин, студент, – говорит лесничий. – Политехник. Отец торговлю ведет в Переяславле. Двое сыновей. Ну этот, Володя, он к Маше, к сестре неравнодушен. Стихи ей пишет. Когда жена ездит в Переяславль товар выбирать, он письма туда кладет… Вот что: я пойду сейчас, да туда, к становому, и сяду Дверь затворю, а вы ступайте тоже. Когда их позовут, вот я ему и буду говорить, будто становой.

Лесничий скоро пошел домой, я за ним, и сидит в комнате, где чучело станового. Позвали. Входят гости: дядя и студент. Здороваются, ставят на стол бисквитный пирог и конфеты. Вдруг из другой комнаты становой говорит:

– Еще охотники, знать, приехали.

– Не охотники, – отвечают ему, – переяславские гости. Владимир Павлович Рогожин, по делу завернули.

– Рогожин, студент, знаю, пьяница, – протянул голос в другой комнате.

– Как – пьяница! – удивился студент.

– Это кто же говорит-то? – спросил дядя.

– Становой говорит.

– Это совсем зря. Он не пьет, – сказал дядя.

– Мария Иванна тоже хороша. Вот до чего меня замарьяжила. А теперь тебя закрутит. Не верь ей, Рогожин.

Студент смотрел в недоумении на закрытую дверь комнаты, откуда мрачно говорил голос. Мария Ивановна взяла за руку студента и, заливаясь смехом, говорила:

– Не верьте, не верьте, Владимир Павлович. Он чучело, болван.

– Это я-то, становой, чучело! Да я вас сейчас в кандалы закую!

– Это что же такое, – сказал дядя. – Господи, что это делается!

Студент в совершенной ярости бросился в комнату и, отскочив, крикнул:

– Что за черт!

– Что делается, Господи! – кричал дядя. – Пропал Володечка, пропал! Ушлют в Сибирь. Ай-ай-ай, батюшки!

– Постой, дядя, это ведь чучело. А я-то дурак… Мария Ивановна, вот я дурак!

Дядя близко подошел и смотрел на чучело станового.

– Маша, – сказал лесничий сестре. – Поди и похлопочи. Гости-то ничего еще не ели. Самовар сейчас, скорей.

Студент, волнуясь, говорил:

– Мария Ивановна. Ну как это я, не разберешь, вижу, сидит становой, знаете, зайти боялся, думал, помешаю. Простите, знаете, не знаю, что со мной делается. Мария Ивановна, я вот так страдал, так страдал, сознаюсь, я ревновал вас к этому чучеле. Ей-Богу, ревновал. Вот лучше теперь, легче на душе.

Лесничий принес самовар.

– Маша, дай-ка наливочки. Какой становой-то у нас сердитый. А ведь всё Маша, она его завела.

Я-то до чего напугался. Думал, ну, пропал Володя. Вот сердце упало: ведь дядя ему. Хорошо, что чучело, а то бы… беда…

– Да на что он вам нужен?

– Как же, боятся все. Все верят, прямо как живой. С ним жизнь в лесу куда легче стала.

– А вот прохожие шли, говорили: это жених сидит, гостит у лесничего.

– Да, правда, – подтвердила жена лесничего, смеясь. – И я слышала.

– Я становихой была бы… Вот он всё дело испортил. Студент, потому…

И Мария Ивановна, смеясь, выбежала из комнаты. Студент Рогожин встал и тоже вышел за ней.

– Поверил, чудак, – сказал лесничий.

Вскоре вошла Мария Ивановна, за нею студент. Мария Ивановна подошла к столу.

– Что же вы ничего не кушаете? – сказала она мне, взяла кусок пирога, дала моей собаке и, наклонясь, поцеловала ей голову. Лицо ее было серьезно. Она посмотрела влажными глазами и сказала мне:

– Судьба…

И вышла снова. Студент за нею.

Странно, но как будто что-то прекрасное улетало куда-то далеко, далеко…

Гости уезжали, говорили: «До завтра, прощайте, до свиданья». Проводив гостей от ворот, Маша и семья пошли в дом. А я устроил фонарь, осветил холст и начал писать дом лесничего, а за ним темный лес. Сбоку, у края леса, выглядывал месяц.

Тихо кругом. Вижу, идет Герасим. На нем висят убитые гуси.

Зимняя сказка

Не спится.

В окно видна темная ночь. Вдали на башне чужого города пробили часы, медленно и тоскливо.

И вспоминает душа, что далеко-далеко, там, в ночи, спят леса, долины. Печально, бедно… Вспоминается деревня под снегом, угрюмо, безотрадно. Снега, снега…

Едешь дорогой, сыплет метель. Кутаешься в шубу, думаешь: не замерзнуть бы. Кругом снежная мгла…

– Что ж, – говорю возчику, – переехали реку-то али нет?

– Явный фахт, – отвечает возчик Батранов, – знать, переехали.

– Но постой, – говорю, – какой явный факт? Значит, ты не знаешь.

– «Не знаешь»? А кто знает-то? Видишь чего, метет пурга. Естолько не видать. Она-то знает, грех неровный, привезет… – сказал он про лошадь.

Останавливается. Бросает вожжи. Слезает. Идет смотреть впереди лошади дорогу, пропадает в темноте. Возвращается, опять садится, поворачивает лошадь назад. Слышно: «Ну, ну, грех неровный, трогай, не бось».

– Батранов, – говорю, – три часа едем, что же, не заплутать бы?

– Ничего… Я сам вижу, что долго. Мне бы у оврага-то свернуть, да на Некрасиху. Я покороче вздумал – чистяком, а вот что…

– Смотри, Батранов, Новошутино бы не взять, там уж никуда не доедешь… Куда же ты повернул опять? – беспокоюсь я.

– Да глядел я, заметно, Лисеич, что болото, значит, на Алексея Захарыча надоть. Ежели на него выйдет – погреемся.

– А говорил – довезет грех неровный.

– Не бось, Лисеич, не замерзнем, стужи нет большой, чертоводит маненько. Ничего… А вот и лес, правильно.

Лошадь стала.

Перед нами – лес, большие ели, метель повернула вбок. Батранов вылез опять, пошел вперед и кричит мне:

– Знать, казенник, чаща – не проехать!

Опять сворачивает назад. Становится как-то одиноко, жутко. Батранов говорит:

– Вот что, Лисеич, – водит…

– Как же быть? – спрашиваю я.

Батранов хлестнул лошадь и крикнул: «Свят, свят, рассыпься, сила вражья!»

Лошадь побежала рысцой и повернула влево. Внизу, вдали, блеснул огонек.

– Мать честная! – крикнул Батранов. – Ведь это круча. К Егору попали. Это ведь что, – возчик рассмеялся. – Егор – явный фахт. Постой, я поведу лошадь.

Он опять вылез и, взяв под уздцы лошадь, повел ее круто под гору.

Егор Васильевич – ученый лесник казенного леса. Огонек приближался, ясно показался дом лесничего. За частоколом лаяла собака.

Подъехали к воротам, вылезли, ноги у меня застыли. Стучим в калитку.

– Кто такой, чего надо? – спрашивает за воротами грубый голос.

– Отворяй, свои, – кричит Батранов. – Заплутали, Лисеич приехал…

Слышу голос Маши – сестры лесничего:

– Кто там?

– Маша! – кричу. – Послушайте, не бойтесь – это я.

– Кто – вы-то?

– Константин Алексеевич!

– Да неужели? В такую ночь!.. Как это вы?

– Сейчас, – доносится со двора.

Мы дожидаемся. Слышно, подходит человек, отворяет засов и, хрипло смеясь, говорит:

– Вот вы. Эка что, Ярлычева-то нету, в город уехал.

Отворяются ворота, Батранов въезжает. Иду в крыльцо. Собака прыгает, ласкается.

– Шарик, – говорю, – здравствуй, Шарик.

Собака, узнав, сует мне в руку холодный нос.

Накинув шубейку, встречает сестра лесничего, Маша. В доме тепло.

– Заплутали, значит? – говорит Маша. – А на праздник вспоминали вас, братец писать хотел вам: «Приезжайте, волки к воротам подходили». Самовар поставим, озябли, поди.

Маша и мать ее, Дарья Петровна, хлопотали, ставили на стол варенье, пирог, маковые лепешки, ветчину, водочку в бутылке, чтоб погреться. Маша наливала чай.

Я заметил, что Маша изменилась. Лицо у нее стало бледное, грустные глаза.

Маша вышла в коридор за сливками.

– Вот, – сказала мне Дарья Петровна, мать Маши, – помните студента, – замуж Маша вышла, помните? Вот вернулась к нам…

– Что так? – спросил я.

– Нехорошо… – ответила мать, – краснобай, пустой человек. Маша намучилась и ушла.

Я взглянул на Машу, когда она вернулась. В лице ее была печаль, какие-то будни.

После чая возчик Батранов пошел спать в кухню.

Маша принесла простыню на сено, принесла подушки, и я лег в большой горнице на полу. Устал и заснул.

Ночью слышу голос Маши:

– Встаньте, поглядите в окно – волки…

Я вскочил с постели. Маша наклонилась и, заставив меня наклониться, повлекла меня к окну. На фоне синего снега у ворот, снаружи, сквозь мерзлые окна я увидел – двигались, как тени, мрачные, горбатые силуэты волков. Их было два. Блеснули внутренним блеском глаза и потухли.

При мутном свете зеленой лампады грустное молодое лицо Маши, с полуоткрытым ртом, казалось мертвенно-бледным.

– Вон еще… – шепчет Маша.

– Маша, я выстрелю в них с чердака.

– Как хотите, – сказала она. И прибавила: – Нет, не надо, с ними мне веселей…

Маша пристально смотрела на меня.

– Маша, – начал я и осекся.

– Ну да, ушла я от мужа, помните, при вас он приезжал в запрошлый год? Мы под венец в город уехали, помните?

– Что же, Маша, случилось? Вы такая веселая были.

– Да вот, не стерпела. Много у него в городе знакомых. Он всё по гостям, и к нам гости. Он разговорчивый такой. Вижу я, что со всеми там, разными знакомыми барыньками-курсистками, заговаривается, и на всех у него глаза горят, вот как у волков! Каждую ночь из гостей поздно приходит, вином пахнет. Со мной ни слова. Я говорю ему: «Петя, ну скажи мне что-нибудь. Чего ты молчишь?..» Он говорит: «Ты моя лесная женщина, ундина. Я тебя люблю иной любовью, природой своей, вольной страстью. Ты не поймешь этого. Я люблю – от тебя пахнет лесом. Но есть другое, есть идейные женщины, они – город. Я не могу жить в лесу, я человек свободы».

И стало мне ясно, и удивилась я себе: что это со мной случилось? Когда он раздевается около, глядит в очки – рот у него большой и плоский, высокие плечи, с которых он снимает помочи, уверенность какая-то в лице… Ложась ко мне, улыбаясь, громко говорит: «Ну, здравствуй, мой лес». И до того мне делалось противно, что я спросила себя внутри: кто этот человек, что-то он? И не дурак ли? Когда он ест, какая-то уверенность всегда, какая-то снисходительность ко мне – я не могла есть с ним. Мне хотелось не раз ударить его. Но я сдерживала себя… – Маша наклонила голову и вдруг, подняв лицо, обняла меня за шею и сказала у самого моего лица, заплакав: – Поцелуйте меня, Константин Алексеевич, как хотите… немножко будет лучше… Только не жалейте меня…

И матовые губы Маши прикоснулись к моей щеке.

– Что ты, Маша?.. – спросил я, удивленный.

– Любовь не волчья, другая любовь, которая давно была во мне здесь, в лесу, в этом лесу… – прошептала Маша.

На мерзлых окнах в кристаллах узоров отразился начинающийся рассвет.

– Маша, – сказал я, – постойте здесь, у окна, я сейчас достану краски, холст, напишу вас с окном морозным, может быть, тени волков в эту предрассветную темноту.

Маша молча кивнула головой. Я быстро старался брать краски в мутной комнате, схватить настроение этого куска жизни.

Вскоре подъехала к воротам лошадь.

– Братец приехал, – сказала Маша. – И, накинув шубейку, выбежала в сени.

– Лисеич! Вот рад! – сказал, входя, лесничий. – Батюшки, чего это, ты Машу написал? А я письмо послать хотел – волки опять подходят к дому, Шарика им достать охота, а он умный, не дается.

«Ушла ночь», – подумал я.

Мать и Маша опять хлопотали, самовар на столе, просфоры из города. Умываюсь ледяной водой, валенки подает мне Батранов.

Осветился лес, ушла ночь, и с ней Маша, в таинственную сказку…

Батранов поит лошадь, к лесничему пришли мужики. Он деловито дает им билеты на порубку в лесу, считает деньги. Всё другое – дневное. А Маша разливает чай – тоже другая.

Уезжая, прощаясь, я видел ласковые глаза Маши. Она вышла за ворота провожать меня. Я уезжал от чего-то близкого, родного…

В чужом городе вспоминаю лес в инее мороза, тени волков, помертвевшее милое лицо… Маша!.. какой прекрасной и таинственной небылью-сказкой живешь ты в памяти моей!..

Звериные тайны

Как-то давно летом в Москве ко мне пришел мой знакомый, Бартельс, охотник-рыболов, и позвал меня ловить рыбу на удочку-спиннинг и для того поехать с ним в Фаустово, недалеко от Москвы, на Москва-реку, где была большая плотина.

Среди больших полей широкая Москва-река в запруде синела в прекрасный солнечный день. Через плотину с шумом падала вода. Внизу река несла от плотины свои воды. Над поверхностью нижнего омута плескалась большая рыба. Это был тересняк. Он еще звался «ерех», «белизна», «конь». Эта большая рыба, наподобие судака или даже лосося, была со светлой серебряной чешуей и на спине имела большое перо. Она не очень ценилась, ее коптили, продавая за сига. Дешевая рыба.

Хорошо пахнет водой, лугами, сеном. Я приготовил снасть и вижу, как на широкой поверхности реки всплеснула большая рыба, распуская по воде круги.

– Это шереспёр играет, – сказал мне Бартельс.

Приятно сидеть на плотине; под ногами падает вода. Берег – песчаная отмель, и на нем небольшие, изящные белые чайки. Поднимаются над водой, останавливаются в воздухе, протяжно покрикивая, потом спускаются к самой воде так грациозно и легко. Маленькая чайка тихо летит над поверхностью реки…

Загляделся я на чайку и вижу: под ней, в воде, у самой поверхности, плывет большая рыбина. Эта рыбина вдруг сразу извернулась и ударила по воде, а чайка тут же поймала в воде маленькую рыбку и улетела на песок.

С берега, смотрю, поднимается другая чайка, тоже высоко взлетает и смотрит вниз на воду. А под водой я опять увидел большую рыбу, которая плыла за ней. «Что же это такое? – подумал я. – Чайка осматривает воду, видит мелкую рыбу, опускается на воду, ищет шереспёра и ведет его, чтобы он ударом по воде приглушил мелкую рыбешку: выходит, вместе охотятся…»

Я гостил в доме своего друга и профессора, прекрасного художника Василия Дмитриевича Поленова.

Мы часто гуляли с ним по берегу Оки, которая текла внизу его дома. Я как-то заметил на берегу этих чаек и рассказал ему о своем наблюдении на плотине, в Фаустове.

На другой день я взял удочку-спиннинг и блесны и пошел с Поленовым туда, где накануне сидели чайки. Я закинул спиннинг и поймал шереспёра. Крупная рыба билась на удочке, я вытащил ее на песок. Маленькие чайки летали надо мной, отчаянно крича, в волнении: я поймал их приятеля-охотника. Они просто плакали, подлетая близко ко мне. Я освободил рот шереспёра от крючка и пустил его в реку обратно. Чайки успокоились. А когда, через час, я поймал там на блесну щуку, чайки не обратили на это никакого внимания.

В Москве на Трубной площади, где по воскресеньям был базар, шла торговля охотничьими принадлежностями, ружьями, птицами, голубями. Крестьянин предложил мне однажды купить гончую собаку. Собака была красивая, большая. А другой продавец держал на руках непородистую уродливую таксу с кривыми лапками.

– Купи, барин, собаку, – сказал он, – она зайца гонит.

– Как – зайца гонит? – удивился я.

Маленькая такса жалостно смотрела на меня карими глазками. Я купил и таксу, привез их к себе в деревню. Они как-то сразу привыкли ко мне. Я собачий человек, а собаки чувствуют, кто их любит.

В деревне у меня хорошо. Мой охотник, пойнтер Феб, не обратил на новых собак особого внимания, но деревенская собака, дворняга Шарик, у которого хвост был завернут невероятным крючком, веселый, сразу подружился и с таксой, и с гончей – ее звали Бурмистр.

Шарик – собака невозможная: целую ночь на месяц лает, не дает спать. Ничего не поделаешь: выпустил я ночью Бурмистра и таксу – Шарик замолчал.

А утром Дедушка – сторож моего дома – говорит мне:

– Новые-то собаки наши, гляди-ка, какого зайчину-русака пымали. Из лесу притащили. Во собаки!

Днем собаки спали, свернувшись. Устали за ночь. Но когда кто-либо из крестьян ехал или шел мимо сада, Бурмистр, такса и Шарик просыпались и лаяли: сторожат меня. Каждого проезжего считают долгом облаять ужасно, будто так обязательно надо. А к вечеру опять пропали.

Дедушка зовет меня утром:

– Гляди-ка. Наши-то опять зайчину тащат.

Заяц-русак лежит у крыльца, а собаки, высунув языки, стоят около. Смотрят. Вот мы какие, собаки-то. Опять принесли. И опять русака!

– Как же это они зайца поймать могут? – удивляюсь я.

Дедушка тоже говорит:

– Кто их знает, хитрость какая? И махонький-то этот, такс криволапый, тоже тут.

Каждое утро собаки притаскивают зайца. Дедушка доволен. Говорит: «Чудное дело!» – и кормит собак хлебом.

Пришел мой приятель, охотник-крестьянин Герасим Дементьевич. Тоже дивился.

– Чудно́е дело, – говорит. – Где же зайца поймать в лесу? Да и в болоте если – трудно. А пошто махонький, кривоногий, с ними? Как он поспевает? Не борзые собаки. Чудно́е дело… И заметь, Лисеич, всё русаков таскают. Прямо удивление.

Вечером поздно Герасим вернулся ко мне.

– Ну, – говорит, – и собаки! Видал я, как они работают. Диву дался. Бурмистр в моховом болоте идет, косолапого маленького за собой ведет. Причует след, и косолапый залает тоненьким голоском, до того чудно, и по следу бежит. Ну где же ему! Заяц думает: что такое? – отбежит немножко и сядет. А косолапый ближе. Заяц опять бежит. Чудно ему. А Бурмистр и Шарик залягут в кусты. Прямо на ходу. У русака-то ход прямой. Понимают. Косолапый всё бежит да лает. Гонит, значит. А заяц тихонько от него прыгает. Да прямо Бурмистру в лапы. А Шарик тут. Они его – цоп! Вот ведь плутня какая, подумаешь! Сговорились. Дожидаются потом косолапого и несут добычу домой. Тебе, значит, хозяину, служат. Ведь не едят, заметь. Какое дело! Почему так русака выбирают? Понять нельзя. Потому, значит, у русака ход прямой. Вот что, Лисеич. Подумай, как у них башка работает.

Я уехал из деревни в Москву и узнал с огорчением, что таксик пропал. Пастух сказал, что его волк унес. И кончилась собачья охота на зайца.

Дедушка мой тужил, качал головой, говорил:

– Ну и собака была! Хошь кривоногая, а ума в ней что́. Да, зайчины я поел досыта. Да и шестнадцать рубликов со станции за зайчину набрал. Спасибо кривоногой. Царство ей… Тьфу! Нельзя так про собаку, – и Дедушка плюнул.

На выставке куроводства в Москве я купил гнездо японских кур – петуха и четыре курицы. Маленький белый петушок и белые маленькие куры. Петух, сердитый и гордый, так петушится около кур, себя показывает, важно, как султан в гареме. Ночью ровно в 12 часов кричит «ку-ку-ре-ку». Почему петухи вообще кричат ночью – неизвестно.

Привез я этих кур в деревню к себе, и через неделю их всех перетаскал ястреб.

– Курятник таскает, – сказал мне мой сторож, дедушка Афанасий, – ястребина здоровый, белый, чисто серебряный… Большой, как орел.

В версте от меня, на берегу реки, среди порубки лесной, стояла высокая сосна: оставлена была одна сосна, седая, гнилая, и на обнаженной верхушке ее сидел большой серый ястреб. Со мной не было ружья. Под сосной я увидел много белых перышек и оторванных крылышек в крови. От моих кур японских. Я посмотрел наверх: «Это ты, красавец, моих кур воруешь. Ну, погоди…»

Я пришел домой, взял ружье, зарядил крупной дробью, надел длинное пальто, спрятал под пальто ружье и пошел к сосне. Только я вышел из лесу, ястреб, увидав меня, раскрыл белые крылья и улетел. «Погоди, – думаю, – не уйдешь». Опять дома переоделся, взял шапку у Дедушки, надел рваный тулуп, взял ружье, спрятал под тулуп, пошел. Сидит ястреб на сосне. Увидел меня, улетел.

Я ружье спрятал в хворост неподалеку от сосны, на другой день переоделся в кацавейку, надел картуз, шею завязал шарфом. Взял корзинку, вроде как за грибами. Пошел к сосне. Ястреб увидел меня и улетел.

Через неделю я пошел пешком на станцию. Думаю: пройду округою, заверну к сосне, посмотрю. Очень меня ястреб задел за живое. Иду, вижу: сидит на сосне, не летит. Подошел к самой сосне, а он сверху и смотрит на меня. Я свистнул – хоть бы что. Поднял шишку с земли, бросил. Ястреб никакого внимания на меня. Я хлопнул в ладоши – ничего, не улетал. Ходил кругом сосны, искал камня. Камня нет. Ушел на станцию. Там получил письмо, послал телеграмму и вернулся домой – жалуюсь Дедушке:

– Ястреб, что кур-то наших таскает, вот что со мной делает. Как бы застрелить его?

– Эк, да, – смеясь, сказал Дедушка, – он те знает. Ежели бабой переоденешься, ну тады еще можно думать, что застрелишь, а то он хитер. Вор – потому, но и зорко видит.

Верно, думаю. У тетушки Афросиньи попросил одежу, платья; она всё принесла мне в узле. Переодеваюсь, надеваю башмаки, юбку, кофту, платки навязываю, другим платком завернул бороду, усы, оделся, посмотрел в зеркало – похож на бабу, похож. Взял корзину, а ружье в юбку запрятал и пошел. Ястреб увидал и улетел.

Когда я шел домой, деревню обошел: бабой одет, неловко – узнают.

Жалуюсь охотнику Герасиму, приятелю своему, тот смеется. Говорит:

– Хитер он, видит, что ты, понимает. Погоди, – говорит, – я его хлопну.

Через неделю пришел Герасим.

– Чудно́, – говорит. – Ну и ястребина! Не подпускает нипочем, не подойдешь. Я с ночи сидел, утра дожидался. «Прилетит, – думаю, – сядет на сосну». Картечью зарядил ружье. Вижу – летит. Не сел, высоко пролетел. На-ко вот что. Я залез в хворост, забился, сижу. Почему он? Видит, что ли? Только летал высоко, а не сел. Этакая птица хитрая.

Лето, погода хорошая. Приехали ко мне из Москвы приятели – гости. Обед устроил на террасе, которая выходила в большой сад. За обедом гости, разговоры, смех. Вдруг рядом, у самой террасы, мелькнули с шумом перед нами большие серые крылья, прямо сверху, и огромная птица схватила курицу, быстро поднялась и улетела. Все удивились, выскочили из-за стола в сад, ястреб уж был далеко, и видно было, как в когтях у него висела добыча.

– Ну и ястреб, – удивлялись мои гости, – прямо около нас схватил.

Разбойник-ястреб живет недалеко, а ничего с ним не поделаешь.

К вечеру ко мне пришел какой-то парень с большим мешком за спиной. В мешке что-то ворочалось. И говорит мне парень:

– Лесничий прислал вот. Велел отдать вам птицу, что в мешке. Большенная птица, глаза – как у машины. Сердитая, а смирная, ничего.

И он, развернув мешок, вытащил огромного филина. Филин, мигая большими круглыми глазами, смотрел на нас, поворачивая голову. Чудовищно огромный филин.

– Надо его посадить повыше, а то бы собаки не загрызли, – сказал парень.

– На беседку его, – говорили друзья. – Вот там, в елках.

Филина посадили на крышу беседки.

– Нет ли мелку? – сказал парень.

Достали мел, и парень от лап филина провел мелом черту по крыше до краю беседки.

– Теперь не улетит, – сказал парень, смеясь, – на веревке жил у лесничего. Вот будет думать, что и тут за ногу привязали. Дурак потому. Нипочем не улетит.

Филину дали мяса. Он распустил огромные крылья, почуяв мясо, и как-то особенно защелкал и зашипел. Мясо глотал большими кусками. Но тут же я увидал, как над ним с беспокойством летали птицы: сороки, вороны, голуби, и через десять минут, неизвестно откуда, взялся ястреб. Птицы кричали и кружились над ним в выси. А филин поворачивал голову, даже как-то совсем назад, и щелкал. Высоко над филином я увидел и злодея своего, белокрылого ястреба. Кучи птиц летали над ним.

Наступила ночь. В полночь филин таинственно крикнул «Фу-фу! Фу-фу-фу-фу-у-у» – громко и жутко. Но, странно, петух, который всегда с курами на нашестах кричал ночью «ку-ку-ре-ку», – молчал. Услышав крик филина, мой ручной заяц заволновался ужасно, забился за диван и не вылезал.

Утром я хотел пойти кормить филина, пришел на кухню, а Дедушка говорит мне:

– Эва-та, наш-то, леший, улетел. Ночью. Знать, птицы его одолели больно, чего всё время над ним кружат. Хотят его одолеть. Да где ж им этакого. Улетел.

Я пошел в беседку и вижу внизу, в траве, большие распростертые серые крылья разорванной птицы. Это был белый коршун. Я с удивлением смотрел на него. Ночью был, видно, бой между коршуном и филином, и филин одолел.

Поздней осенью, ночью, меня будит мой приятель, Василий Сергеевич Кузнецов, говорит:

– Слушайте, слушайте, что делается! – и смотрит вверх на потолок.

На крыше дома раздался громко и жутко крик филина.

– Это филин, – говорю я ему с удивлением.

– Ну, знаете, берите-ка скорее ружье. Хороши птички тут у вас живут. Лешим орет. Я-то думал – что такое? Понять нельзя. Каждый раз, как ни приедешь, что-нибудь особенное.

– Пойдем посмотрим, – говорю я.

Одевшись, мы тихо вышли. Темная ночь. На крыше дома таинственно горели глаза филина.

Он защелкал, поднялся с крыши, и могучие его крылья прошумели над нами.

Сидел пастух на лужке у лесочка. Седые пряди волос падали на загорелое лицо старика. Около него лежал рожок, – свирель, длинная дудка, обмотанная лыком.

– Твоей работы свирель? – спросил я старика.

– А как же, в ей самая хитрость. Туго вот, в свистульке, в горлышке. Вишь вот, завернута – берегу ее, а то…

– Хорошо играешь ты, старина. Слушаю я поутру. Красиво. Сам ты выучился?

– Эка, сам. Поди тут. Сам. Рожок-то сработать – издавна идет. Да нестара принята игра, еще от отцов и дедов перенимали. Давно друг дружке передают, пастухи-то. Давно это в рожок играли. И-их, давно. Скотина рожок любит, то-то. И звери любят, и птица.

– А вот когда ты играешь, что же, небось, тоже слушают?

– Верно, вот журавли любят. Это да. Видал, пляшут, и вот чудно́. Птицы тоже любят. Да заметь еще – волчица любит. Видал не раз – слушает. Волчата любят, высунутся из-под хвороста и слушают.

– Ну что же, поймали их, поди? – спросил я. – Волчат-то?

– Не-е, пошто, это свои.

– Как – свои? Да что ты, дедушка, – удивился я.

– А как же, вестимо, свои. Вот тут сейчас, в болоте, волчиха с волчатами. Вот около нее и овцы ходят – знают ее, вся скотина знает. Рядом ходят. Знают, что своя, не боятся. Она тоже нашу скотину сторожит.

– Как – скотину сторожит?!

– А вот сторожит. Тут-то хитрость ее: она доброй ходит, прямо вот рядом с овцами, сама как овца. На меня поглядывает – вот, мол, я какая-такая. Понимает, умная, смекает. Ежели сбалует здесь, что утащит, украдет овцу, я скажу мужикам – знаю, где волчата-то ее. Ну волчат тады и убьют. Потому она ходит грабить далеко, туда, в большие стада, где волков близко нет, и тащит оттуда добычу. А здесь не станет нипочем и от других бережет, других волков гонит. А то на нее подумают. Она боится: убьют волчат-то. И вот, заметь, и дети ее, волчата, когда вырастут, тоже эту нашу скотину не тронут нипочем. Так у них положено. Я давно пасу, сызмальства. Всю повадку волчью знаю.

– А хорошо бы, дед, посмотреть на волчат.

– Не найдешь, – ответил пастух. – Ты пойдешь, а им знать дадут. Они меж собой говорят. У ней, у волчихи – стража.

– Какая стража?

– Вот какая: умственно всё сделано. Значит – болото, кочкарник, топь. Лесок, сосенки малые, потом речка сухая, и тут ее выводок – волчата. И тут же и гнезда журавлиные. А журавль завсегда чередом на часах стоит – день и ночь. Волчиху, значит, боятся. Лисица не подойдет нипочем. Барсук яйца не возьмет журавлиные – волчихи боится. А часовой глядит и скажет, коли что. Ястреб летит – знать дает. Ты на горе живешь, далече, а дом твой видать и деревню видать. Вот что: ты сейчас здесь со мной сидишь, ружье у тебя, собака. Они знают, и волчиха знает, а собака твоя понимает – журавля не берет, потому – глаза бережет она.

Ульян у нас был, парнишка, в Заозерье жил. Он однова журавля и убил. Тащит его домой. Мертвый журавль. Сел отдохнуть, а журав-то его вдруг как в глаз клювом хватит – раз. Глаз вытек. Дошел Ульян до дому – да и помер. Вот что журавль!..

Вот как у зверей устроено. Выводок волчий завсегда, где журавли или деряба-сойка. Где кто идет – деряба орет. Глухарь, кукура тоже дерябу любят. Выводок свой тоже поблизости ведет. Деряба – сторож…

Рассказы деда-пастуха были просты. Лукаво улыбаясь, он сказал:

– Вот по осени волки выть зачнут. Жутко. Доля их горькая. Воют. Просят у Бога защиты от людёв.

Дед вынул из котомки ватрушку и, откусивши, жевал, смотря вдаль.

В ясном дне тонули дали. Какой далекий край! Просторно растянулось моховое болото, и синими полосами за ним идут бесконечные леса. «Кру, кру, кру», – раздалось в болоте. Крик журавлиный.

– Слышь, – говорит дед, – знай, что коршун близко. Слышь, часовой кричит. Знать, волчихи нет. А то не станет эдак-то, по коршуну. Если хошь, барин, я тебе их покажу. Волчат. Только нипочем никому не говори.

– Ладно, – говорю, – спасибо. Не скажу.

– Ружья не бери. Собаку отведи домой. Я подожду здесь.

Оставив дома Феба, я доехал из дому к пастуху, со сторожем, дедушкой Афанасием. Долго шли мы с пастухом по моховому болоту. Ноги вязли во мху. Идти трудно. Белыми ягодами клюквы были обильно покрыты кочки, а малорослые сосенки серели и делали болото ровно седым.

– Теперь топь, – сказал пастух. – Надо ее скорей. Бегом. А то качает. Не провались, смотри.

Я быстро шел по рыжей траве, которая, волнуясь, уходила под ногами, и вскоре вступил на твердую землю. Деревья были выше. Журавли кричали «курлы, курлы», другие ответили дальше.

Дед-пастух шел впереди, по бугорку с чистым лесом, у которого был навален седой хворост от старой порубки, потом, согнувшись, краем валежника. Остановился. Махнул мне рукой. Я тихо пошел к нему, нагнувшись. Он пристально смотрел на кучку лежащего хвороста. Я, нагнувшись, посмотрел – ничего. Валежник гнилых сучьев, внизу – серый мох. И вдруг вижу – близко кругленькие серые муфты, ровные, большие уши, и глаза подряд смотрят на меня. Острые мордочки высунулись из шерсти. Серые, как мох, такие хорошенькие волчата. Как какие-то замечательные игрушки, детские глазенки смотрят на меня пристально, замеревши, недвижно.

Какая красота! И вдруг пропали мгновенно. Дед дернул меня за рукав и сказал уходить. Журавли кричали всё – «курлы, курлы, кру-кру…»

– Видал, – сказал пастух, когда мы прошли топь обратно. – Пойдем. А то, слышь, журавли волчиху зовут. А то сам придет.

– Кто – сам?

– Волк.

– А я-то ружье оставил.

– Так ведь он не тронет. Попугает, нешто. Он ведь не дурак. Зря не бросится. Вестимо, не больно нравится, что ребят смотрят.