Текст книги "То было давно…"

Телеграммы

Приятели мои решили на Рождество ехать ко мне в деревню, в мой деревенский дом. Там хорошо, лес, зима, от Москвы далеко, пустыня зимняя, неизвестность. В Москве надоело. Театры, рестораны, кружок – приелось.

Приятели мои были охотники, хотя, в сущности, охотником был только Павел Александрович Сучков. Архитектор Василий Сергеевич больше был рыболов. Юрий Сергеевич Сахновский, композитор, музыкант, не был охотником, но любил ездить ко мне. Николай Васильевич Курочкин все собирался сделаться охотником, но так ничего и не вышло.

Решили пригласить еще знакомого, настоящего охотника, Караулова. Он даже медведя застрелил, охотник настоящий. У него и лицо такое, охотничье, брови большие, как из пакли, усы тоже, глаза карие, лицо загорелое, даже зимой.

– Теперь зимой рысей много, – говорю я.

– А почему рысей? – спрашивают.

– Потому, я ходил по лесу, хвосты нашел. Рысиные хвосты. Они к зиме бросают хвосты, теряют. Я рысиных хвостов набрал, стекло от лампы чистить хорошо. Рысь зимой без хвоста бегает.

– Вздор говоришь, всегда вздор, – сказал бодро Павел Сучков.

Коля прибавил серьезно:

– У него там волков до черта.

А Василий Сергеевич надеялся ловить в прорубках налимов, ночью.

Коля Курочкин был рад ехать.

– До чего я замучился, – говорил. – Одна меня так заела, не знаю, как отделаться.

– Какая? – спрашиваю.

– Да ну ее к черту, не стоит говорить. Знаешь, бабы сначала кажутся прямо как ангел, а потом такая, понимаешь, ерунда выходит, понять ничего невозможно.

– Ты ее захвати с собой, она развлечется, – советовали мы ему.

– Что вы, невозможно. Она поет.

– Вот и хорошо, что поет.

– Но у ней никакого слуха, понимаешь. Ужас.

– Так как же ты, музыкант, это допустил?

– Так я же не знал, что она поет. Как всё в жизни сложно! Надоели эти истории. Я поеду с удовольствием в деревню.

На отъезд сбор назначен на Ярославском вокзале. Поезд отходит в 9 вечера.

Я увидал у буфета странного человека. Не узнал сразу. Караулов. На плечах у него был огромный сверток бечевки с красными кусками кумача. Он пил чай. Пассажиры, проходя, останавливались, посматривали на него. Бечевка с красными лоскутами – это для загона, обкладывать зверей.

Приехал Коля. В пальто. Котелок и резиновые калоши.

– Что же это ты, так, ведь там сугробы. И котелок. Ведь холодно. Мороз. Замерзнешь.

– Ерунда, – ответил Коля.

Приехали Сучков и Василий Сергеевич. Вот это охотники. Сразу видно. Валенки до пояса, шапки с ушами, белые полушубки с меховыми отворотами. Одеты – как Садко в опере.

Носильщики несут багаж. Клетку для попугая, какой-то большой фонарь, ловушки для мышей.

– Павел, зачем клетки?

– Оставь, – сказал Павел Александрович быстро и пошел мимо.

Первый звонок. Вышли на перрон. Носильщики несут наш багаж в вагон. Только хотели войти в вагон, высокая дама с черными глазами и сердитым лицом берет Колю за рукав, отводит в сторону и что-то часто говорит ему. Уж второй звонок. Я посмотрел в окно вагона. Дама всё говорит что-то Коле, так сердито. Смотрю: она старше его. Вдвое. Третий звонок. Коля отскочил от дамы и прыгнул на ступеньки в другой вагон третьего класса.

Поезд тронулся. Мы сидим в вагоне. Коли нет.

– Должно быть, остался, – говорит Василий Сергеевич.

Проехали Мытищи, Пушкино. Вдруг – Коля.

– Где был?

– Я, брат, ушел в самый конец поезда.

– Это твоя певица?

– Она, брат. Как бы, черт, не приехала, брат. Вот озлилась.

– Обязательно приедет. Вы адрес дали? Завтра же приедет.

– Вот беда! – сказал Коля. – Черт-те што.

Подъезжаем к станции Сергия Троица. Остановка десять минут. Пассажиры выходят. Пьют чай. Буфет. Коля ушел к телеграфу.

Сели. Опять едем.

– Брось, – говорит Юрий Сергеевич Коле. – Что молчишь? Приедет, ну и пускай.

– Теперь не приедет, – мрачно сказал Коля. – Я, брат, телеграмму дал. Срочную. Написал, брат, попал под поезд.

– Как! – Мы все удивились.

– Так.

– Да что ты, с ума сошел?

– Я, брат, знаю, меня нечего учить. Подписал телеграмму «министр Хилков».

– Хилков! Ха-ха-ха. Министр путей сообщения!

– Телеграфист посоветовал. Крепче, говорит, будет. Теперь ни за что не приедет.

Поезд остановился у Рязанцево.

– Вылезайте, скорее, – говорю я. – Приехали.

Зима. Мороз. На небольшой станции у входа горят фонари. Снег. Иней на деревьях. К нам подходят возчики – Феоктист и Павел, – берут багаж, говорят: «С приездом вас».

На станции пассажиров нет. Багаж кладут в розвальни. Виден темный лес, стеной. Над ним чуть просвет зимнего утра.

Холодно. Едем большим лесом. Скрипят полозья по мерзлому снегу. Мороз щиплет лицо.

– А что, рыси есть здесь? – спросил Павел Александрович возчика.

– Рыси есть, – ответил Павел.

– Видал?

– Как же, видал. Не тут, а в Остееве. Злые, здоровые.

– Что ж, – интересуется Василий Сергеевич. – Какие же они?

– Эх, вот что кошки, громадные, хвоста нету только. И злющие, на голову с дерева бросаются.

– И что же?

– Ничего. Ежели пьяный, голову отъест. Боле ничего.

– Хороши штучки, – сказал Василий Сергеевич. – А трезвого не трогают?

– Где ж тверезого. Нешто можно, боятся. Ежели их много, то, вестимо, сожрут.

– Приятно, – сказал приятель Вася.

– Раненая бросается, – сказал Караулов. – Я читал в охотничьем журнале.

– У нас ружья в чехлах, – заметил Кузнецов.

– Что ж, зарядим, – сказал Павел. – Тут, под Остеевом, и волки бегают.

Светает. Заворачиваем мимо леса. Всё кругом покрыто инеем. Вот виден и сад. Большие березы, и промелькнул огонек в окне моего дома. Заезжаем в ворота, сарай, колодец. Встречает с фонарем сторож, старик.

Входим в кухню. Тепло, радостно. Собака, баран, заяц – все рады нам.

Ах, хорошо было в моем деревенском доме!

Большая комната, мастерская, длинный стол, на нем лампа, самовар, трещит камин. Окна синие, в узорах мороза.

Пьем чай. На больших тахтах у стен комнаты друзья располагаются спать.

Коля говорит:

– У меня на ноге палец онемел.

– Три его скорей.

– Черт-те что, – говорит Коля. – Зачем это в природе сделан холод такой? Ух, у меня и голова озябла. Как ледышка.

– То-то разговорился. Вправляй ее, скорей, в камин.

Выпив перцовки и закусив, приятели расположились на тахтах. Дедушка убрал со стола. Ручной заяц сидел и грыз сухарь.

– Слышите? – сказал Караулов.

Все замолчали. Вдали, у леса, послышались какие-то звуки. Как бы протяжный вой.

– Это волки, – насторожившись, сказал Караулов.

– Э, что вы! – засмеялся Дедушка. – Заяц-то, скажет. А он ничего, сухарь грызет. Какие волки. Нет.

– А что же это?

– А кто ее знает, бывает. Это не поймешь. Лес кругом…

Я уже засыпа́л. И что-то было в душе отрадное, где-то всё там, далеко осталось – Петербург, Москва, а здесь так хорошо. Этот дом, камин, мои приятели, собака, заяц, что-то дорогое, свое, милое. И далеко-далеко доносится звук колокола, родного, пролетающего… А в окно видно, близко, ветви орешника, покрытые инеем. И в темном небе мерцают остро звезды.

Проснулся утром. Приятели встают. На столе самовар. Пришла тетенька Афросинья.

– С праздником вас, – говорит. – Вот, грибков каких, Юр Сергеич, я заготовила. Ну грыб к грыбу. Закуска прямо – ну!

На столе горячие оладьи. Ветчина.

Ко мне входит приятель Коля, озабоченный.

– Что ты грустный? – говорю я ему.

– Знаешь, что. Я, брат, боюсь, как бы она все-таки не приехала. Я хочу в деревню к Павлу уйти, а то она нагрянет. Вы скажите, что меня здесь нет. Пропал, и всё тут.

– Ты же телеграмму дал.

Пришел сторож со станции, подал за чаем срочную телеграмму. Читаем: «Если он жив, пусть знает. Люблю, люблю. Анфиса».

Коля стоял, вытянув лицо, и мигал.

– Ага! – сказал Сучков. – Любит. Понял: любит! Она теперь, брат, тебя не выпустит. Пропал.

Коля глядел испуганно, потом бросился к столу и начал писать.

– Надо послать. Сейчас. Где Феоктист? Вот телеграмма. «Он умер. Хилков». – И Коля отдал записку и деньги на телеграмму: – Скорей, поезжай, посылай.

– Ты что же это делаешь? – говорят приятели и хохочут. – Теперь она приедет обязательно. Пойми. Хоронить приедет.

– Вот что, – советовал Караулов. – Надо еще дать депешу. «Тело отправили в Москву. Хилков».

– Верно, – согласился Коля.

– И ничего не верно. Ерунда, – говорит Василий Сергеевич. – Нужно дать телеграмму: «Отвечайте немедленно кто покойник. Министр Хилков».

– Правильно. Надо же его из мертвецов вывезти, – горячился Павел Сучков. – А чего ты молчишь?

И я тоже внес свою долю в общее веселое творчество: «Пьем с горя. Покойник поправляется. Отвечайте».

Все телеграммы отправили.

На стол ставят жареного гуся. Грузди. Волвянки. Опенки. Графины. В них березовая и полынная.

Юрий Сергеевич в рубашке, шитый цветочками ворот. Поддевка суконная, сборки сзади. Караулов в меховой куртке, Сучков в охотничьем казакине, обшитом зеленым кантом. Коля в сюртуке. Василий Сергеевич в белом камзоле, перевязанном черкесским поясом с ножом, которым он режет ветчину.

Юрий Сергеевич, выпив рюмку, сказал:

– Хорошо, холодная.

– Пойду, – говорит Караулов. – Посмотрю порошу. Следов поищу. Лыжи взять. Пойдете со мной, Павел Александрович?

– Обязательно, – отвечает Сучков. – Скажи, – обращается он ко мне, – где это ты здесь собирал хвосты, рысиные?

– Кто-то едет, – сказала тут тетушка Афросинья, глядя в окно.

В ворота въехала повозка. В ней сидела женщина. Коля побледнел. Мы вышли из-за стола и бросились к окну, смотреть.

– Это не она, – сказал Коля радостно.

– Барышня приехала, спрашивает вас, Кистинтин Ликсеич.

Я и Павел Александрович пошли на кухню. Там стояла приезжая незнакомка невысокого роста со вздернутым носиком, блондинка.

– Вот приехала, – сказала она. – Меня послала Анфиса Карловна – узнать, что случилось с Николаем Васильевичем на поезде. Они оченно беспокоятся.

– Пожалуйте, – говорим мы.

Она разделась в коридоре.

– Озябли, вероятно?

– Нет, ничего, – ответила блондинка. – Я в шубе.

Павел Александрович говорит:

– Николая Васильевича тут нет. В Москву увезли. Такой болван, знаете, пролезал по вагонам, искал нас, ничего не видит, ну и попал в буфера. Его раздавило.

– Почему же болван? – обиженно сказал Коля, стоящий в дверях.

– Барыня просили, – говорит блондинка. – Ежели помер, дак фотографию чтоб прислали, потому она собирает. У них много патретов таких. Письмо тоже ей не оставил ли? Они другого теперь взяли в лепетиторы, чтобы пенью учили. Куда Николаю-то Васильевичу! Он, говорят, жигулястый был. Царство Небесное.

– А вы-то его не знаете?

– Нет, не видала.

– Только потому и говорите, – вновь обиделся Коля.

Светило солнце. Голубые тени в лесах весело лежали от деревьев, на ярком снегу.

Россия… Какой вздор! А было весело…

Свое

Недалеко за рекой, на мшистом бугорке, у Фёклина бора, росли зеленые елочки – веселые, маленькие, так густо росли друг к другу. Это был миниатюрный лес, как игрушечный. А под этими елочками лежал яркий, пушистый мох.

И мне захотелось выкопать большой кусок земли с этим леском и посадить его в большой ящик вместе со мхом и мелкой травкой. Думал, что зимой буду смотреть у себя в комнате на этот кусок красоты. Зимой снега и нет этой радости лета, которая щедро украшает землю.

Я уже заказал ящик из цинка, рассчитывая на глубину земли в полтора аршина, чтобы корням мелких елочек было свободно расти. Думал, буду поливать зимой и увезу в Москву непременно. Возьму песку и внизу сделаю проточную воду, как и здесь, где они растут; сделаю речку. Но моей затее помешал театр, работа, а там ударили холода.

Будучи в деревне у себя зимой, я вспомнил лето и эти маленькие елочки и пошел на лыжах по снегу посмотреть то место у Фёклина бора, тот бугорок.

Мороз, огромные сугробы снега. Спустился к реке, прошел замерзшую реку. Мрачно задумавшись, стоит Фёклин бор. Огромные ветви елей опустились к сугробам. Весь бугорок с веселыми елочками покрыт снегом; их и не видно.

Думаю: «Как же эти елочки, как там, под снегом, живут? Холодно, озябли?» Вернулся домой. Взял заступ и ящик и поехал копать снег, вырыть елочки и посадить их в ящик – пусть они живут у меня дома, в тепле. Думаю: «Буду поливать их, они будут рады. Это выйдет вроде лета. И дождик сделаю: буду брызгать сверху».

Откопал снег глубоко. Вижу – елочки маленькие и такие зеленые, хорошенькие. Глубоко окопал землю. Два приятеля помогали мне работать.

Этот большой кусок земли с маленьким лесом, мхом привез домой в ящике. Дома земля растаяла. Думаю: «Вероятно, елочки чувствуют тепло, думают – лето. Елочки, наверно, рады». Солнышко глядело в окошко, и маленький лес весело освещался. Потом я из пульверизатора так сверху брызгал на них водой, как будто дождь. Вижу, на третий день мох что-то пожелтел, а травка позеленела немножко. Надо было уезжать по делу, и я наказал – поливать елочки. Но когда вернулся, через неделю, то вижу – лес мой не такой веселый и мох совсем пожелтел. «Что значит, – думаю, – неужели лучше им жить в снегу, в холоде?»

Пришедший ко мне приятель, крестьянин-охотник Герасим Дементьевич, смотрит на лес мой и смеется.

– Эх, Лисеич, – говорит, – чего ты это… Елочки-то махонькие, а ведь они живые. Што люди. У них и сердце есть, и глаза, они ведь видят всё. Где же им, они видят, у тебя жить хоша и тепло, да неволя. Ведь она махонькая, а понимает. Горе у ней, думает: как я здесь вырасту эдакая-то, как Фёклин бор, как братья мои? Знает – не вырасти ей… Сызмальства горе берет. Ведь это не герань. Посади-ка березину в банку, нипочем расти не будет, да и снегу нет. Ей обязательно снег дай. Вот што. Пустое затеял…

«Верно говорит Герасим», – думаю. И взял я елочки из ящика, опять раскопал снег и опустил их на прежнее место.

А летом пошел и увидал свои елочки, они уж выросли, веселые и зеленые. И как брошь золотая, под елочкой блестит ящерица.

Новый год

Завтра 1 января. Новый год. Ясная, зимняя ночь. Глубокое небо усыпано звездами. Сбоку, у темного бора, месяц. Мороз, холодно. Тишина. Снегом замело и дорогу, и тропу к крыльцу дома моего. Ветви елей у террасы покрыты тяжело снегом, повисли до земли. Месяц льет свет на ясные снега, и кладет сад большие тени до самого дома моего. Огонь из окон освещает орешник, покрытый белым инеем.

Идем с реки – я и со мной Василий Княжев. Поймали в прорубках на реке налимов. Руки онемели от холода. У крыльца берем снег и трем им руки. Так холодно, что больно даже.

Входим в дом. Тепло, собака радуется и прыгает кверху. Щеки и руки горят как в огне.

– Вот какой мороз, а ишь, попались, – говорит Дедушка, беря у нас налимов. – Они замерзлые. Как камни.

Брошенные налимы стукаются об стол.

Тепло в доме. В комнате Дедушки, в углу, на соломе, лежит баран, около него сидят индюшки и спят. Их берут в тепло, чтобы не замерзли.

В мастерской моей, на столе, стоит лампа с красным абажуром. Топится камин, лежит хворост и в нем сидит заяц и грызет хворост. Заяц всегда что-нибудь ест.

Стол накрыт скатертью с узорами, самовар, и в большой крынке мерзлые сливки. Окна темно-сини, в инее.

Только еще семь часов вечера, а гости приедут в десять часов. Тетенька Афросинья готовит окорок, поросенка и пироги.

– И до чего озяб я на реке. Вот до чего, – говорит Василий Княжев, стоя у камина и держа в руке стакан чаю. – Хорошо бы в чай-то прибавить рюмку алкоголю, рому, что ль. Согреться. А то бы не захворать.

– Алкоголик ты, Василий, – говорю я.

– Есть отчасти, – отвечает Василий, смеясь.

Василий смеется как-то хрипя и шипя, будто гири у часов переводят.

– Всегда с охотниками. Да и по рыбе, на реке, в стуже станешь алкоголиком. Охотники-рыболовы, хоша и не стужа, а с ними пей, боле ничего. Помню, когда в Царицыне на верхнем пруде Поплавский осетра поймал. Да ведь тридцать один фунт! А осетр с серьгой царской, серьга в жабру вдета была. И год поставлен. Значит, императрица Екатерина Великая пущала. Так вот пили, вот пили! Всё общество рыболовства, собравшись, было. Осетра отварного готовили. Ну и пили.

Председатель Бахрушин, да ведь и подумать надо, осетра поймал, просто, вот на простого червячка. Стоял на мостике около дачи, где общество находится, и ершей ловил. И вот, осетр клюнул. Дак ему сам Бахрушин за обедом, когда осетра-то подали, значит, ели, дак он взял эту самую царскую серьгу, из жабры вынул, из осетра-то, значит, взял вилку, да ухо Поплавского проткнул, мочку. И серьгу ту ему вдел. Носи, говорит, на здоровье. Ну музыканты гимн играли и хором пели «Стеньку Разина».

Но только тут вышло неладно. Потому что жена у Поплавского, толстая такая, не позволила серьгу ему эдакую в ухе носить. Он, говорит, в опекунском совете при детях состоит. Не годится, говорит, ему серьга. И верно, серьга велика была. Что вы, говорит, с ним делаете? Домой его хотела везти. А тот – нет, нипочем не едет. Уезжай, товарищ, одна. А жена-то и говорит: «Ишь, чему рады, осетра поймал, так их в Охотном сколько хошь купишь, рады случаю, чтоб выпить подо что…» А муж Поплавский так рассердился… «Она, – говорит, – ничего не понимает, ничего не чувствует! Это, – говорит, – не жена мне, ей общество наше, “Первое московское рыболовство”, – ничто. А она в ответ говорит: «На вас и глядеть-то смешно, как ребята малые, сидите целый день на пруде и на поплавки глаза пялите. Это курам смех. Осетра поймали, царского… Матушка царица-то узнала бы, Екатерина-то, дак она бы вас плетью всех с пруда… Это курам на смех, а не то что…» Ну тут все члены общества вот до чего обиделись, даже плакали. А жены, которые были, – все за нее. Вот што было. Вот что через осетра того вышло…

– Ну и что же потом, Василий?

– Потом, – продолжал Княжев, – я с им ловил щук по весне, на Сенеже. Так он с женой разошелся. И говорит мне: «Ищу я женщину такую, которая любит рыбу ловить. Чтобы такую найти, которая на лодке со мной бы вместе сидела, понимала эту природу всю и счастье в жизни это охотницкое. Не нашел еще только…» Да и где ж найдешь? Эдаких-то и нету, – сказал грустно Василий Княжев.

Отворилась дверь, и в комнату вошла тетенька Афросинья. Она несла пирог, лицо у ней было серьезно и деловито. Пирог поставила на стол. За ней шел ее муж, Феоктист. Тоже очень серьезно. Нес запеченный окорок. За ним охотник Герасим Дементьич нес жареного поросенка. Сказал: «С наступающим», – поставил на стол, молча, важно, и пошли все, повернувшись, из комнаты.

Потом вошли опять. Несли грибы на тарелках, кочанную капусту, огурцы, всё поставили на стол и серьезно и молча ушли.

Опять вернулись. Впереди шел сторож Дедушка, нес два графина настойки. За ним Герасим и другие несли графины и бутылки.

Я говорю:

– Герасим Дементьич?

Он так молча посмотрел и сказал:

– Сичас…

И ушел.

«Отчего, – подумал я, – они так важно несут к столу и ставят? Как-то особенно, озабоченно, молчаливо и важно. А если скажут, то тихо, точно какой-то ритуал».

Дедушка вернулся и в дверях сказал:

– Уху-то подавать Афросинья будет, кады приедут. А вот у нас в беседке, в саду, чего-то стучит. Чисто лошадь. Герасим ходил глядеть – там и нет никого.

В это время под окнами послышались бубенцы. Гости приехали. Я и Василий пошли встречать. Приятели вылезали из саней и розвальней. Кряхтят. Говорят:

– Ух ты, и мороз!

– Здравствуйте, – говорит мне Павел Александрович, одетый в доху.

Новые мои знакомые, два профессора-охотника, озябли ужасно.

Один говорит:

– Феноменально холодно.

Слышу, за террасой, в густых елях, где беседка, кто-то стучит так странно.

– Герасим, – крикнул я, – кто это стучит в беседке?!

– Я сам не пойму, – отвечает Герасим.

– Где стучит? – спрашивает приехавший Василий Сергеевич.

– В беседке, – говорю.

– Начинается, – сказал Василий Сергеевич, входя в кухню.

Борода у доктора Иван Ивановича в инее. Брови, усы у гостей заледенели. Лица красные, озябли. Раздеваются, входят и лезут к камину греться. Доктор Иван Иванович советует сейчас же чай глотать, только без коньяку.

– Ну уж это извините, – говорит Кузнецов. – Эти ваши научные штучки бросьте…

– Это вопрос спорный, – говорит профессор Камчадалов.

– Это для вас спорный, – ответил доктор. – Алкоголь вреден.

– Вздор! – сказал резко Павел Александрович, наливая в чай перцовку.

Доктор, впрочем, не возражал и тоже лил ром в чай.

– Наука свидетельствует истину, всегда только истину, – говорил профессор-блондин, наливая в чай коньяк.

– Наука, какая наука?.. Ваша философия не наука…

– То есть как же это не наука? – сморщив брови и подбоченившись, спросил профессор Камчадалов. – А что же?

– Белиберда, – ответил Кузнецов.

– То есть как это? – ощетинились оба профессора.

«Батюшки, – думаю я, – поссорятся, непременно поссорятся».

Вошел Герасим и поставил на стол большую миску.

– Садитесь, – предлагаю я. – Уха. Герасим Дементьич, зови всех. Садитесь за стол.

За стол сели все. Последними пришли тетушка Афросинья и Дедушка. Профессоров я посадил отдельно от Василий Сергеевича, на другую сторону стола, а то поругаются.

Приближался Новый год. Новые мои знакомые, профессора, были очень довольны, что приехали на охоту. Блондин, кушая уху, говорил: «Феноменально». Камин пылал. Было жарко в комнате, и я открыл форточку в окне в комнате рядом.

На часах было без трех минут двенадцать. Павел Сучков, держа стакан вина в руках, встал и, посмотрев на часы, сказал:

– Охоту понять надо. Да-с! Охота – это отцов наследство…

Часы били двенадцать.

– С Новым годом!.. – говорили гости.

В это время в форточку из темного сада донесся какой-то стук, как будто кто-то плясал в беседке.

– С Новым годом!.. – говорили гости.

– С Новым годом! – отвечаю я.

– Герасим Дементьевич, – спрашиваю его, – а что это там стучит?

– А кто его знает. Я ходил глядеть – не видать ничего, темно… Чисто лошадь, а никого нет.

Все замолчали. Странный стук продолжался.

– Вот и Новый год, – сказал приятель Василий Сергеевич. – А у вас, Константин Лисеич, – всё эти штучки. Стучит, а что стучит – неизвестно. Вот попробуйте-ка теперь в полночь в эту беседку, пойдите-ка… Тогда узнаете Новый год.

– А что же это стучит? – спросили профессора.

– Вот пойдите, попробуйте – узнаете тогда. Это вам не философия…

– Эдакое дело, – сказал в это время вошедший в комнату Феоктист. – Вот ведь! Ах, дурак, баран-то! Ведь он мешает Новый год встречать, я его в беседку и посадил. Ишь, скучает, ну и долбит в дверь рогами. Сейчас пущу.

И Феоктист ушел…