Текст книги "То было давно…"

Я ехал домой. У меня в глазах были волчата. Какие замечательные, очаровательные, какие глазенки, дети! Неужели эти красавцы будут злейшие волки? Не может быть. Их бы я взял к себе.

Обернулся, посмотрел на болото. Оно далеко.

Дорога идет у края ржи. Мелькают васильки, кричат перепела, и на горке показался мой деревянный дом. И пышно серебрились большие березы моего сада.

Подъезжая, увидел у ворот гостей – Андрей Иванович Бартельс, Василий Княжев и мой приятель, охотник Герасим Дементьевич.

Мой приятель Василий Княжев – поэт в душе. Странный человек. Зимой проводил время на Хитровом рынке, ни на какую службу не шел. Одно, что он делал в магазине Бартельса и в других лавках рыболовных принадлежностей: правил бамбуковые удилища на спиртовой лампочке. И этим жил. Летом я пригласил его погостить к себе.

С весны Василий Княжев уже не мог жить в городе. Он отправлялся в бродяжничество и проводил дни в лесах и по деревням. Природа для него была каким-то волшебным очарованьем. Я слушал его рассказы и поражался красоте души его. Это был самый счастливый человек, которого я видел за всю свою жизнь. Благородной души был Василий. Независимый и непокорный. Определял он мне в разговорах людей с такой неожиданной ясностью, что меня поражало. Он был рыболов и целые дни проводил на реке.

Приехав без меня, он уже наловил раков.

– Василий, откуда это ты только раков достал?

– Вот, какое удивление, – ответил он. – Нашел я на лодке рыбу порченую, кто-то бросил. Я и пустил около лодки. Неглубоко. Дак вот, заметь, сверху-то реки, по воде, по дну, смотрю, раки чередой ползут, да сколько. Вот дивно. Они санитарами, не иначе. Реку-то чистят. Вот что.

Хорошо летом в деревне. Обедаем на террасе. Андрей Иванович Бартельс держит магазин в Неглинке. Рыболовных принадлежностей. Немец. Человек полный, с лысиной. Застенчивый и деликатный. Пьет водку из стакана – голубые глаза поднимает к небу и, улыбаясь, кланяется, выражая удовольствие. Другие пьют и морщатся.

– Хороши раки, – говорит Бартельс. – Молодца Василий. Места ваша красота. Прямо Эльдорадо. Когда ехала сюда сегодня, у моста рыба большой наплеснул. Ужасно большой. И сколько перепелка тут – ужасно много. Благодарю вас. Нельзя больше водочка.

– Верно, перепелов много, – сказал Герасим Дементьевич. – Не запомню, никогда столько не было ране. И еще подлетело много маленьких ястребов. С апреля. Прямо кучами. Все дивятся. На станции говорили, оттого, что ниже по Волге хлеб не уродился.

– Верно, – подтвердил я. – Вся средняя полоса России, Самарская, Саратовская губернии не имели с мая дождя. Все травы, пшеница погибли. Земля как камень. Вся в трещинах. Газеты пишут – голод. Пропали хлеб и травы.

– Правда, – подтвердил Василий. – Читал. А вот перепела, птица, в апреле прилетела. Наперед знала, прилетела сюда. Ну-ка, как это она узнала? Вот я говорю, что птица всё вперед знает, а человек и зверь ничуть.

– А я не верю, что птица знает, – рассмеялся Бартельс. – Мозга в голове у ней с орех. А это вот, правда, удивительно. Понять невозможно. Странная вещь.

– Чего птицы! – сказал охотник Герасим. – Лоси вперед тоже знают. Сухое лето, я еще парнишкой был, Берендеево болото в сорок верст, торф горел и лес. А лоси все за месяц в Овсурово ушли. Все явились. Звери тоже знают.

– А вот я сегодня утром у мохового болота пастуха видел, старик. Хорошо он на свирели по утрам играет. Занятный старик. Говорил мне, что птица и волк любят слушать свирель.

– А, знаем его, – сказал сосед Феоктист. – Он никольское стадо пасет. Лука Григорьев, прозвище – Волчий пастух.

– Знаем, – подтвердил и Герасим. – Его отец был вроде колдун. Вот играл в рожок. Так, верно, того звали Волчий пастух. Моя мать сказывала: видали раз, как он играл, а против его волчина стоял, слушал. Верно то. И этот прозван по отцу. Говорили, что у того собаки две, овчарки. Были. А когда помер, дак они в лес ушли. Волки были. Вот что. Он их падалью кормил. Так верно – тот рожком всяких птиц собирал. На рожок летели. Играл хорошо. Как это он с тобой говорил, Лисеич. Он с охотником говорить не станет. Не любит охотников. Охотника волком зовет. Заметь, облаву на волков делали – узнал Лука, дак всех волков увел. На свист ушли. Вот его волки любят. У него ни одной овцы не пропадет. Ни телка. А волки завсегда рядом, тут, около его.

Хотелось мне рассказать про волчат, но я молчал.

– Свирель. Рожок. Верно, – сказал как-то загадочно Василий. – Ну а я вот без свирели птиц позову сейчас.

И он встал из-за стола, подошел к краю террасы, посмотрел в сад, вставил пальцы в рот, засвистал и защелкал. И вдруг в разных местах моего сада тоже засвистели птицы. И я увидел, как запрыгали в кустах синицы, малиновки – сад огласился веселым птичьим звоном.

– Это дело нетрудное, – сказал Василий. – Птицы – это музыканты. А вот волка на дудку позвать да из него собаку сделать – это будет «вот когда рак свистнет»…

Наступила ночь. Я посмотрел в окно моей комнаты. Вдали, за ржаными полями, лежал туман над болотом. А там, в хворосте, в болоте, прелестные дети, волчата. Какая их доля? Все против них, и всем они враги. И мне стало жаль маленьких красавцев-волчат.

Волки

В полночь ехали мы со станции: впереди мои приятели на двух подводах, а я замешкался на станции – давал телеграмму, в буфете закупил баранок ростовских, солонину ярославскую. Приятели уехали вперед, а я с Василием Княжевым сзади. Ехать двенадцать верст – на мельницу к Никону Осиповичу – рыбу ловить, ну и на охоту.

Тихая осенняя ночь; дорога грязная, переваливается тарантас из колеи в колею. Едем небольшим лесом, справа – река.

– Чу! – говорит возчик Захар. – Слышь, волки воют?..

Он встал. Тихо. Над темными елями ровная глубина неба. Вверху блистает месяц. На темной дороге блестит в лужах его отражение, и вдруг – далеко внизу, за лесной чащей, я услышал вой. Он переливался в несколько голосов, то дальше, то ближе.

– Это за Остеевом… – тихо сказал Захар и дернул лошадей.

Я слушал: вой то замолкал, то вновь начинался. И странно. Что-то было общее с этой ночью, осенним лесом, что-то родное в этих тяжких звуках волчьего воя. Почему-то вспомнилось ушедшее время. Казарма в Ейске, куда я был призван на военную службу, кубанский казак, молившийся Аллаху, стоя на коленях у койки и держа руки у ушей, смерть моей бедной матери… Театр, опера. Ван Занд. Жизнь моя показалась мне какой-то нечаянной, несерьезной перед звуками волчьего воя в ночи лесной пустыни. Россия – таинственный край!..

– Их осемь, – сказал возчик Захар.

– А почему ты знаешь, что их восемь? – спросил я.

– Да ведь слыхать: четыре матерых, а то молодые.

– А почто они это воют?

– Эх, почто. Жалуются.

– Как – жалуются? Кому?

– Как – кому? Богу. Просят, значит, прощенья за живодерство ихнее. Человек-то пост держит. Хошь – ест мясное, хошь – не ест. А волку – никак не возможно.

– Это верно, – заметил Василий Княжев. – Это они молитву поют об жисти их волчьей, чтоб с голоду по зиме не сдохнуть. Да ведь другой бы тоже б завыл, не хуже волка, да совестится. Засмеют – боится.

Впереди, в тишине ночи, послышался стук колес на мосту.

– Это наши едут, – сказал Василий.

– Трогай, – говорю я Захару, – мы далеко отстали. Вон, они мост переехали.

– Чего мост? Нам ведь на мост не надоть, – ответил Захар. – Мельница влево будет, а на мост, это – прямо к волкам, значит…

Вдруг впереди мелькнул огонек – кто-то ехал на нас. Вот уж и видно курящего доктора Ивана Ивановича.

Когда мы подъехали, доктор соскочил с тарантаса и, подойдя к нам, сказал:

– Что делается! Не туда поехали. Слышали, как волки-то воют? На них ведь едем. У Павла Александровича одно ружье, и то – дробь. А у Василия Сергеевича удочка только. Ну револьвер еще. А что с револьвером? Ну Василий Сергеевич: «Стой! Дальше не еду…» Да и дороги никто не знает. Вернулся за вами. Отстали вы далеко.

– На мост не надоть, – говорит Захар. – Влево брать, на мельницу ежели.

– Волки далеко, – говорю я. – Это в Остеевской пустоши.

– Не, – сказал Захар, – ближе. Версты три, не боле, в болоте.

– Они там все у моста, – сказал Иван Иванович. – Ехать не хотят. Ждут утра.

Доктор сел в повозку, и мы тронулись.

Показался заросший берег реки. У моста я увидел тарантас. В нем сидел толстый Юрий Сергеевич, луна освещала его круглое лицо, около стояли возчики.

– Слышишь, они в унисон лупят: ре, ля бемоль наверху. Интересная штука. Жутковато только. Они ведь недалеко.

– Да-с, – сказал Павел Александрович, – прекрасно. Волки воют. Ну а что же дальше?

– А где Василий Сергеевич и Николай? – спросил доктор.

– Здесь, – услышал я голос приятеля Васи. – Да-с, я здесь лучше себя чувствую, – говорил он, сидя, как оказалось, на сучьях сосны. – Только дайте мне веревку или вожжи: я себя привяжу. А то задремлешь, свалишься. Ночью я не намерен ехать. Да-с.

– А где же Николай Васильевич?

– Я здесь, – слышим мы кроткий голос приятеля Коли с соседней сосны. – Я-то не боюсь, только у меня никакого оружия нет.

– В последний раз прошу тебя, полезай, Юрий, – сказал Вася. – У вас, конечно, есть два ружья, а у меня – револьвер. Но хорошо, если они начнут жрать сначала лошадей, – тогда мы успеем обстрелять их. А если с тебя начнут – что тогда? Разорвут ведь в клочья!

– Да чего это, право, – говорит Василий Княжев, собирая валежник и сучья. – Я сейчас зажгу костер, так ни один леший не подойдет.

Возчики и Василий рубили топорами можжуху и сушняк, и вскоре запылал огромный костер. Он осветил округу, лес, лошадей, реку. Княжев, подвешивая на огонь котелок, сказал мне:

– Хорошо бы солонинки сварить. Видать, что не поедем до утра.

– Вот это верно, – соглашается Юрий Сергеевич. – Молодец, Василий. Ну-ка, доставай, закусим. Слезай, Вася.

– Это вы там правильно придумали, – говорит Вася с дерева. – Но я всё же здесь посижу.

Набили полный котелок солонины. Около костра было тепло. По рукам передавали стакан, а Василий каждому наливал аккуратно.

– Хороша солонина, – говорили возчики.

– А теперь в Москве, в кружке, ужинают. Всего ведь двести верст, а никому там и в голову не придет – ни Южину, ни Рыбакову, ни Станиславскому, – что здесь волки сожрали композитора Сахновского, художника Коровина, самого директора кружка Кузнецова, – говорил медленно Коля Курин, сидя на сосне. – На другой день – газеты, сенсация, панихида; в Консерватории, в Филармонии ученицы плачут. В редакции «Русского слова», в «Московских ведомостях» – радость. Статья: «Съеденные волками декаденты: Коровин, Сахновский…»

С другой сосны басом говорит Василий Сергеевич:

– Радость вдовы подьячего, что без остатка сожрали волки супруга…

В это время раздался треск и Коля Курин как-то кубарем ахнул на землю.

– Вот хорошо! – смеялся Юрий Сергеевич. – Жаль, волков нет, а то бы тебя в клочки.

– Я ногу, брат, ушиб… Вот черт! Хорошо, невысоко и мох, – говорил, прихрамывая, подходивший к костру Коля.

– Слышите! – вдруг закричал Василий Сергеевич.

Вдали, за поворотом леса, у реки был слышен шум.

– Знать, едут, – сказал Захар.

Слышно было, как приятель Вася полез на сосне выше. На повороте осветилась большая лошадь, телега. Ехавший остановился. На телеге лежали мешки.

– Помольцы, – сказал Захар.

Показалась вторая телега. Тоже остановилась.

Захар крикнул:

– Чего стал?!

– Свои небось.

Первая телега тронулась. Мужик, держа лошадь за узду, остановился около нас и сказал:

– Бог в помощь.

Другая телега тоже подъехала. Мужик и баба глядели на нас молча.

– Чего? Это, знать, по охоте заблудили? – спросил первый.

– Нет, – сказал возчик Батранов, – волков пережидаем. Рядом выли.

– Это далече, – сказал помолец. – Они нешто пойдут на человека? Нешто волк – дурак? Он знает: топор у мужика. Н-да. Топор.

– А вы откель? – спросил Захар.

– Мы-то. С помолу едем. Мы с выселок.

– Ну-ка, Василий, поднеси им по стаканчику, – предложил Юрий.

– Благодарствуем, – сказали помольцы. – А мы-то думали, чего это в таку пору? Что за народ у моста? Не лихо ли дело? Тут, у моста, эта-во, завсегда пугает. Кто-то бегает, песни поет. А кто – не видать. А вы, по охоте ежели, приезжайте к нам на выселки. У нас охота рядом. Тетеревей что! Приезжайте ко мне: Василий Макаров, чай пить у меня с медом. Ну, спасибо. И-их. – Хороша солонина-то.

Простившись, помольцы поехали.

– Ну вот что. Едем скорее, – слезая с сосны, говорил Василий Сергеевич. – Волки – черт с ними, но уж от этой певицы, которая здесь бегает, подальше… Черт принес. Благодарю покорно. Честное слово, в последний раз еду. Каждый раз ерунда какая-нибудь. Бегает, поет… Едемте.

Сели в повозки. Переехали мост. За поворотом темнели большие ели, и в небе чуть мерцал свет утра. Вдруг, слышим, сзади по мосту стук. Кто-то будто пробежал. Было что-то страшное в этом звуке.

Василий Сергеевич выстрелил из револьвера и крикнул: «Вот тебе!» И еще выстрелил: «Вот тебе, вот тебе!»

И опять было слышно: кто-то побежал по мосту.

– Пугает… – сказал возчик.

Краем реки поднимались в гору. Дорога шла по песку, покрытому чистым мелким ельником. Светало. Вдали показался большой темный лес, как гребень. Под горой мы услыхали шум мельницы. В доме мельника мерцал огонек в окнах.

Радостно нас встретил мельник Никон Осипович. Хлопотал. Дочь ставила самовар, а рядом, в горнице, стелили сено для ночлега.

Приятели мои решили не ложиться спать. Утренняя заря блистала за лесом. Бодро и весело шумели колеса мельницы в пене голубой воды.

Умывались у речки. Было видно дно, песок и мелкие камушки. Рядом подошли коровы и пили кристальную воду. Как-то всё просто, естественно, хорошо.

Когда вернулись в дом мельника, на столе шипел самовар, белела скатерть, расставлены были закуски из Москвы. Пришла Прасковья Андреевна, жена мельника, и дочь Маша в голубом ярком платье, в косу вплетена лента.

Разливали за столом чай, брагу, говорили: «Вот грибки попробуйте. Рыжики, валуи, белянки, пирог с капустой, оладьи с медом».

– Маша, – сказал я, – Василий Сергеевич всю ночь на сосне просидел: волков боялся. Пожалей его.

Василий Сергеевич, причесывая мокрые волосы у зеркала, рассмеявшись, сказал:

– Верно. Ночью до чего страшно было, на сосне сидел.

– Да неужто правда, – удивлялась мельничиха.

– И я сидел, – кротко сказал Коля.

Маша, посмотрев на Колю, закрыла лицо фартуком и, смеясь, выбежала из горницы.

– Странно… смешного мало, – обиженно сказал Коля Курин. – Разорвут, сожрут…

– Да полно, – смеялась мельничиха. – Что в тебе им есть? Худой – кости да очки. И неслыханно дело, чтоб тут человека съели. А волки у нас кругом. Вот с вечера выть зачнут – таку скуку нагонят. В городах-то нету этого, у вас… Там весело…

«Ну, – подумал я, – у нас волки-то есть пострашнее…»

Утренним осенним солнцем освещена мельница. Бежит, блестя по колесам, синяя вода. А за ней… река. Берега – в заросли серой опавшей ольхи. Темными пятнами спускаются по песчаному обрыву огромные ели. Всё опрокинулось в тихой воде. Какая красота! Я тороплюсь наносить на холст красками эти формы и цвета.

Сзади меня стоят помольцы и смотрят, как я пишу. Один держит дугу и говорит мне, смеясь:

– Сдел милость… Э, у тебя лазорева краска, эво-та, хороша… – показал он на палитру. – Намалюй мне цветочки – это место на дуге. Зимой поедешь, поглядишь – веселей будет…

Английские рябчики

Серый осенний день. На деревянном мосту через речку сижу я с приятелем своим, рыболовом Василием Княжевым. Ловим мы на удочку ельцов. Небольшая елец-рыбка – серебряная, вершков в пять. Видно, как поверху быстрой речки плывут наши поплавки. Пропадет поплавок, дернем, ну и попал елец.

Раннее утро. Много мы наловили ельцов. Послезавтра – Покров день, ко мне в деревенский дом приедут приятели-охотники. Василий говорит:

– Ельцы хороши. Я из них копчушки приготовлю, коптить их надоть. Я знаю, видал, как их в Москве коптил Бураков. И вот хороши копченые ельцы! Скусны, язык проглотишь! Их в торговле нету, на рыбу эту не глядят, за рыбу не считают, не знают… а скусны.

Беспрестанно попадаются ельцы, уж мы их поймали сотню.

По берегу речки идет песчаная осыпь, по ней еловый лесок. Кой-где желтые осенние березки. Тихо. Высоко над нами раздается гортанный звук «курлы-курлы»: летят журавли. Хорошо на речке… задумывается душа.

В саду у меня, близ дома, у больших сосен, идет густой дым. Вижу, около сидит на корточках Василий. Когда я подошел к нему, вижу – Василий подкладывает в тепленку сухие осиновые поленца и сучья. Сбоку из кирпичей сложено что-то вроде печурки. Там висят на проволоке ельцы. Глаза Василия слезятся от дыма. Вытирая их рукавом, он говорит мне:

– Их вот на осиннике коптить надоть, хороши будут. Ишь, рассол из них течет. Долго коптить надо, умеючи.

У меня краски масляные из Лондона, фабрики «Виндзор-Ньютон». Картонные коробки в деревянном ящике, на нем ярлыки. Вот этот ящик как раз пригодится для копченых ельцов. Сбоку пишу крупно черной краской английскими буквами: «мымра». Ровно укладываем мы с Василием копченых ельцов полный ящик и крышку забиваем гвоздями. Приедут гости – угостим их «английскими копчушками»…

Пришел ко мне охотник Герасим Дементьевич – сосед, принес пару белых куропаток и три кряковых утки – на праздник, значит. Я его и прошу:

– Вот что, Герасим, будь друг, знаешь грачей? Их по лугу у мохового болота, где полдни, – стаи летают. Настреляй, пожалуйста.

Герасим смотрит на меня и смеется.

– Чего это, – говорит, – куда их? Подушку, что ли, пером набить хочешь? Так от кур-то перо лучше.

– Нет, – говорю, – набей, пожалуйста, десяток.

– Чего это, Лисеич, заряда жалко – на что тратить… Давай тады твое ружье, сейчас настреляю.

– Василий, – говорю я Княжеву, – вот что: Герасим настреляет грачей, надо их будет ощипать, только чтоб тетка Афросинья не видала, а то откажется жарить. Головки у них отрежь и ноги тоже. Скажешь ей, что это дичь – чирки ну или вроде.

Василий смотрит на меня с удивлением, проводит пальцем под носом и смеется, шипя, вроде как гири у часов поднимает.

– Это чего? – говорит. – Неужто вы гостей ими кормить хотите?

Жареных грачей кладем в банку, туда эстрагон, маленькие огурчики, разводим брусничное варенье и заливаем. На банку наклеиваем ярлык с английских красок: «Италиен-Ринг-Ализарин». Сбоку ярлык. Пишу: «Альбион, рябчик».

В бутылки белого крымского вина кладем смородинное варенье, вишневое, малиновое, варим в вине еловые зеленые шишки, перецеживаем, наливаем в светлые бутылки. Получаются разного цвета вина. Коньяк с водой, гонобобель, анис, клюква, сахар – все вина выходят, все заграничные… Из спирта и жженого сахара выходит ром. Разноцветные бутылки, ярлыки от красок английских наклеиваем: «Пурпур мадер», «Роз мадер»… разные такие мадеры из Англии пришли…

Тетушка Афросинья поглядывает на наши приготовленья и немножко сердится, покачивая головой. Василий и Герасим пробуют вина и говорят: «Вот бы еще сюда медку подложить, ну и наливки выйдут». Бутылки запечатываем сургучом.

Мелко изрубленная капуста с брусникой и луком в банке как-то особенно выглядит – заманчиво. Эффектен белый ярлык с медалью с бутылки воды «Гуниади Янос». К приезду гостей, друзей-охотников, всё было с вечера расставлено на столе в деревенской большой комнате, моей мастерской.

Утром рано моросил осенний мелкий дождичек. Приехали мои приятели на охоту. У всех дождевые пальто, в высоких сапогах, ружья в чехлах. С ними две гончие. Я боялся этих гончих. «Ручного зайца моего разорвут», – думал. Нет, они и внимания на него не обращают: домашний. Приехали: Караулов, Павел Сучков, гофмейстер, Василий Сергеевич, Коля Курин и Юрий Сергеевич Сахновский. На одном столе английские кушанья, на другом русские – чай.

Английские вина произвели впечатление.

– Кто живет умно, так это Константин, – сказал композитор Юрий и пристально посмотрел на бутылки.

Приятели умывались с дороги, и видно было, что рады, что приехали ко мне в деревню.

– Скажи, что это за странные названия на бутылках? – спрашивает меня гофмейстер. – Английские ярлычки… Что это? Откуда?

– Всё из Лондона, – говорю я. – Приятель мой прислал, Беренс.

– Как? Николай Беренс? – удивился Павел Александрович. – Я его третьего дня в клубе видел.

– Нет, это другой – Эдуард Беренс… – вру я.

– Сейчас половина восьмого, я думаю, не стоит ложиться спать, – советует гофмейстер. – Надо чаю выпить.

– Сейчас подадут, – говорю я. – Ну и не мешает с дороги закусить вам. В Англии всегда с утра пьют кофе, чай, подают жареную ветчину – закусочки такие.

Надев пенсне и высоко подняв брови, Павел Сучков рассматривает бутылки с ярлыками, берет их в руки и, осмотрев, поет:

 
Уеду в Лондон я далекий
И там делами я займусь…
 

– Да-с… – продолжает он. – Что же это такое? Странно… Никогда не видал таких вин.

– А рыбу видишь? – говорю я. – Оттуда: мымра, копчушки. Попробуйте.

Подали чай. Юрий взял на тарелку копчушку и, съев, сказал:

– Замечательно… Как это называется?..

– Мымра, – говорю я.

– Действительно, прекрасная рыба, у нас нет такой, – говорит гофмейстер. – Несоленая, нежная, я никогда нигде такой не ел.

Ельцы имели успех.

– У нас сиг не удится, – сказал Павел Сучков.

– Ну, как сказать… и это превосходная рыба, – заметил гофмейстер. – За границей всё умеют приготовить. У нас как-то солоно, грубо.

– Это верно, – сказал архитектор Вася. – Я рыболов. Плотва ни к черту не годится, но лещ, карась – костисты. Щука ни к черту, налим – хорош, молоки, а шереспёр – кости, подавишься.

– Ну что-то ты заврался, – сказал Караулов. – Белуга, севрюга, осетрина, а навага? Да, Вася, ты уж того…

– Ничего не того, а таких копчушек нет.

– А что это в банке вон там? – спросил Юрий Сергеевич.

Все посмотрели на банку.

– Английские рябчики, – говорю я.

– Да неужели? – удивился гофмейстер. – Я никогда не слыхал и никогда нигде не ел… Покажи-ка. Что же это у тебя, Эльдорадо какое-то…

– Черт знает что такое! – говорит Юрий. – Замечательно! Вот это рябчики! Попробуйте.

– Какая тонкость, – восторгается гофмейстер, пробуя грача. – Знаете, я вспоминаю… я ел что-то такое же в Лондоне – этих рябчиков. Там тоже это был деликатес. Забыл, как они называются. Там их разводят.

– Нет, вы попробуйте, капуста какова… – говорит приятель Вася. – У нас такой нет. А огурчики – анисом пахнут. Ну, надо рюмку выпить. Что это за зеленое в бутылке? – И Вася налил из бутылки в стакан; выпивая, как-то смотрел в потолок. – Что-то сосной пахнет, – сказал он. – Странная штучка, а хорошо… Немного сладко.

– Это десертные вина, – говорю я.

Ко мне подходит Герасим и говорит на ухо мне: «Вы велите, Кинстинтин Лисеич, этого вон, в темной бутылке, испробовать. Там ром с полынью и перцем варен, так узнают тады».

Юрий попробовал ром, ничего не сказал, только зажмурился. И налил Павлу Александровичу. Тот, выпив, вскочил из-за стола, глаза у него вертелись, как колеса.

– Ух! Ну и крепость! Ух ты, черт!

– Вот попробуйте роз-мадеру, вот ликер какой! – восхищался Коля Курин. – Мне бы достать бутылочку, я бы одну угостил… Хорошенькая. Она в кружке малагу пила, ее угощал Страхов – такая жирная рожа. Я бы этим ликером живо у него бы ее отбил…

– Да-а… – говорит Павел Сучков, – это класс. Странно, попали к нему на такие аглицкие штучки. Ром такой, морской; ужас. Это в море пить только, а у нас на суше невозможно.

– Ну-ка, налей-ка мне рюмку этого рома, я еще с рябчиком.

Ром произвел впечатление на всех. Говорили: «Ну, что у нас… не могут сделать. После него водка просто вода – и пить не стоит». Я думаю: «Ром этот Княжев сочинил – спирт и жженый сахар, перец клали. Странно, а понравилось».

Поговорили о том, что как всё умеют делать за границей. Приятели, выспавшись, пошли на охоту. Застрелили зайца, а на обед опять настряпал я грачей, куропаток и уток, которых мне принес Герасим.

Изжарила Афросинья уток с груздями и куропаток с вареньем брусничным. Куропатки назывались «горными», а утки «руанскими» – всё из-за границы.

Кушая, гофмейстер говорил:

– Ел я в самых лучших ресторанах, но не то… Руанская утка – замечательна.

– Ну, – говорю я ему, – там подадут простую крякву, а счет подадут на руанскую; куропатку – скажут, горная, а окажется просто курица.

– А всё может быть… – сказал гофмейстер, запивая роз-мадерой. – Вино исключительное, но совершенно оригинальное. Ну, там делают… Европа…

– Это Беренс у себя сам там делает, – говорю я.

– Ну да, пожалуй, – говорит Павел Сучков. – Знаешь, это все дамские вина – хороши, но сладковаты.

Только вечером, когда за столом мирно горела лампа и приятели мои слушали, как охотник Герасим им рассказывал про случаи на охоте, о том, что в Ивановом озере, недалеко отсюда, такие звери живут, что просто страх берет: «Водяные… и вот – злы. Хвост рыбий, а сама она кошка водяная…» – вдруг вошел приятель Василий Сергеевич. В руках у него был фонарь, с ним Коля Курин. Хохоча, весело сказал:

– А вы знаете ли, что, знаете ли… он нас воронами накормил… – показал он на меня. – Да-с… ворон мы ели. Это рябчики-то английские – вороны оказываются.

– Нет, постойте, – вступился Коля, – послушай, – обратился он ко мне, – вот ведь что, я ведь не знаю, только вот я днем в беседке прилег, в саду, спать что-то не хотелось, и вижу, в оконце беседки идет Василий Княжев и тащит кучу убитых ворон. Сел, знаешь, у елки и щиплет их. Ощипал, отрезал головы и лапы и унес… Я и подумал – что такое? Думаю, зачем это он ворон ощипал? Встал, пошел на кухню и вижу: их тетушка Афросинья жарит на большой сковороде. Я ее и спрашиваю: «Что это ты жаришь?» А она мне отвечает: «Дичь жарю». – «Нет, – говорю я ей, – это, тетушка, вороны…» Она страсть как рассердилась на меня. Я вот Васе и рассказал, а он с фонарем жерлицы на щук ставил, на реке. И зашли мы с ним посмотреть, где Василий щипал ворон. Перьев там ужас сколько…

Вася хохотал.

– Какой вздор, – сказал гофмейстер.

– Вот они, головки, – вынув из кармана головы грачей, Вася положил их на стол.

– Это не вороны, – сказал Караулов.

Все смотрели на головы грачей и не знали, что это такое… Только не вороны.

– Чьи это головы? – спрашивают охотники Герасима.

– Кто его знает, – отвечает Герасим, – только не вороньи. Нос – не то дятел, не поймешь.

– Какая это ерунда всегда у тебя, – говорит Павел Сучков.

– Ну какой вздор, это же не вороны, – сказал гофмейстер.

Приятель Вася хохотал и только мог выговорить: «Английские рябчики…» – и опять закатывался…

– Так обидно… и так горько… – говорю я. – За что, за что?..

– Ну-ну, знаете, господа, это несправедливо. Поблагодарим Константина за европейские блюда, – сказал гофмейстер. – Мало ли кого там когда щипали. Но рябчики были превосходные, и, знаете… я вспомнил… я ел их в Лондоне за обедом у королевы Виктории, да-с! Прекрасная дама… – И, встав, он поднял стакан с вином и выпил разом, смотря кверху, как бы в небеса.