Текст книги "То было давно…"

В палатке

Купил себе в Петербурге у Кепке походную палатку. В этой палатке был складной стол, две кровати и стулья, тоже складные. Какая живая радость – поставить эту палатку в красивом глухом месте у леса и реки!

Мне вспомнились места по реке Нерли, которые я видел, когда бывал на охоте. Весной я готовился уехать в эти места и жить в палатке, жить в природе. Я заготовил ящик для холстов, краски, мольберт, удочки для ловли рыбы, сеть, консервы, вино. Согласился со мной ехать слуга и приятель мой – рыболов Василий Княжев.

Третьего мая я уехал в глухое место Владимирской губернии. Возчик вез нас от станции на телеге, где лежала палатка и весь багаж.

Был ясный весенний день. Бисером, зеленея, блестел весенний лес. Долго ехали по проселочным дорогам и просекам в лесу. У реки, у большого песчаного обрыва, где кучей до самой воды опускались засохшие упавшие ели, на полянке у песчаной отмели остановились, разложили и поставили палатку. Хороша была палатка из белого холста, флаг – наверху. В палатку поставили новый маленький стол, складные стулья. Наверху я повесил ружье и фонарь.

Медный чайник кипел над разведенным костром перед палаткой.

Василий Княжев заварил чай. Из корзинки вынули филипповские баранки, хлеб и беловскую колбасу. Возчики уехали. Мы остались с Княжевым одни. Ни души кругом.

До того замечательно, что не знаешь, как и сказать, как выразить всё счастье, всю красоту и восхищенье, которые входят в душу от окружающей природы… Какой воздух, какой аромат от весеннего леса! Кристальной чистоты река. Глубоко видно дно, и на поверхности всплескивает рыба. Бугор песков, зеленые и седые ели опрокинулись в воде. Заливаются птицы, перекликаются кукушки.

К вечеру лес освещало желтое солнце и ложились синие тени.

Я разложил мольберт и писал с натуры прекрасные заросли берегов реки.

Василий Княжев сидел у костра, держа блюдце в руках, и долго пил вприкуску чай. Потом подошел ко мне и сказал:

– Ну и рыба здесь! Ишь на заводины бьет. Здорова. Надо на живца закинуть.

Покуда я писал, Василий с берега ловил пескарей и опускал их в ведро: их было множество, они ходили по дну речки стаями. Когда ведро наполнилось, он взял донные удочки с бубенчиками, насадил на крючки пескарей и закинул их с берега на середину реки.

На первой же закинутой удочке зазвонил вскоре бубенчик, и не успел Василий подбежать, как рыба потянула короткое удилище и выдернула его из берега. Удилище плыло по реке, и рыба тянула его.

Василий живо разделся и бросился в воду за удилищем. Схватил его зубами и плыл к берегу. Черные глаза его растопырились. Большая рыба дергала удилище. Василий, выскочив на берег, тащил рыбу, перебирая леску, а большой голавль лежал на берегу и прыгал, блестя серебряной чешуей.

– Эк и здоров, – сказал Василий. – Фунтов на двенадцать.

– Ну что – голавль… – говорю я, – больно костлявый, пускай его назад.

– Чего вы, уху сделаем.

– Ну что ты. Уху из окуней надо, ерши – вот хорошо.

К вечеру в котелке варилась уха из окуней и жарили линя на сковородке.

Я с ружьем, недалеко в лесу, близ реки, стоял на тяге. Когда погасала розовая заря, коркая, потянулись аравийские гости, и убитых вальдшнепов мы искали потом с Василием…

Была светлая ночь, и зеленело весеннее небо над темными силуэтами елей.

В палатке горел фонарь.

Василий принес на сковородке жареных вальдшнепов и сказал:

– Вот палатка заметна, ежели теперь в ней спать, то маленько кровать надо отодвинуть от края, а то чего она – холст… Заснешь, а он, ежели который подойдет, да отселева, снаружи, скрозь холост, в эдаком глухом месте, ножом тебя и полоснет в бок или куда. Вот тогда узнаешь.

Василий посмотрел озабоченно в темноту, в открытый полог палатки.

– Это кто ж такой «который», что будет резать нас?

– Как это вы говорите, право. Всякий народ есть. При вас вот и золотые часы на столе лежат. Палатка с флагом, видать, что и деньги есть. В эдаком-то месте. Кругом – пустошь, деревня далече. Я ведь к тому, что спать в палатке не надоть, а прямо пойти в лесочек, и спи у сосенки – там сухо, лучше. Человека в грех не введешь. Я ежели бродяжу, то лучше жисти нет этакой. А всё ж хоронюсь, место выбираю, как зверь, чтоб не видали. А у вас чего – флаг! – Он возмущенно передернул плечами. – А возчик-то меня спрашивал про вас, чего это он будет делать тут. Глядел, как это вы картину ставили, холст. Я ему сказал: «Планты сымать будет». А он говорит: «Знать, машину тут поведут». Я говорю: «Нет, место больно хорошо, привольно, картину списывать будет». А он не верит. «Ну и место, – говорит, – нашли, – самое что ни на есть негодящее… Здесь и покосу нет. Чего тут – песок да заросль. Просто плюнуть не стоит…» Да еще что сказал… – и Василий засмеялся.

– Что ж он сказал? – спросил я.

– Да чего, конечно, зря, – улыбался Василий.

– Так говори, Василий, чего ты, а еще приятель…

– Сказал: «Барин-то у тебя, знать, дурак. Флаг, – говорит, – вывесил, ведь это что. Ишь, какое место нашел. Чертям тут жить». Это недалече здесь Глубокие Ямы, так там лесина здоров. А в ямах-то по ночи леший воет. Сюда никто и не ходит. Тут, кады маленький я был, разбойники жили в горе. У них тут и гнездо было. Я лошадь искал, из ночного ушла, так видал их. Они женщину голую тащили без головы. Голову-то ей отрезали. Я думал: батюшки… Вот это место, за кустом-то сидел, да потом-то ползком, да домой бегом. Сказал – у нас, в Старове, не верят. А сами говорят: поди туды, говорят, зарежут.

– Вот они тебя и напугали.

– Напугали. Место-то, верно, глухое.

– Что ты, Василий, – говорю, – у нас револьвер, ружье, чего ты боишься?

– Не боюсь, – ответил Василий, – но в палатке спать не надо. Потому флаг, палатка, всё такое. Зовет на это самое. Кажинный увидит, и в голову ему это самое разное такое и пойдет. Подумайте: кругом ни души. «Что за народ такой? – про нас подумают. – Чего это? Бей их, боле ничего. Планты сымают. Значит, землю отбирать». Вредное всё в голову пойдет.

Снаружи на бережку послышался звон бубенчика на удочке. Василий побежал.

Я вышел посмотреть.

В тишине ночи мерцали звезды, дым от костра поднимался кверху, и трещали искорки.

На заводи, у леса, кричала выпь.

– Ишь ты, – сказал Василий, – вот ведь орет, чисто кто в бутылку дует. По ночи-то чего разного такого слышно. Всякое зверье выходит из нор.

– Какое зверье? Всё известно. Барсук кричит, лось орет, филин воет, вот и говорят – леший кричит.

– Ну нет, – сказал Василий, – леший – это особливо. А вы не верите, что леший? Нет? А леший есть.

– Полно врать, – говорю я.

– Врать?.. А я видал.

– Да ну! Какой же он из себя?

– Вы-то не верите, а из себя он – небольшой, можно сказать, махонький. Вот вполроста будет. Горбатый, ушки как у мыши, долгоносый и губы большие, а зубы как у лошади. Ходит вприпрыжку, и в лапах узда. Прямо передо мной на дубок влез. Я к дубку, поглядеть – а его уже там и нет. Вот и возьмите…

– Это тебе с перепою показалось.

– Ну вот, вы всегда скажете – с перепою. Бедный человек – значит, пьяница, а он и не пьет.

– Ты-то не пьешь?

– Да видь нельзя не выпить. Всегда в стуже, не рыба. Дождь. Неделю льет по осени – не хочешь, так выпьешь. Тоска тоже берет. Выпьешь – оно и легче. Вино для этого самого заведено.

Во тьме леса, в кустах заводи, щелкал дрозд. Каким очарованием была его ночная песня!

Около Василия вертелся на берегу большой пойманный темный налим.

– Ишь какой чертила попался! – сказал Василий. – Вот это уха! Чего же, жизнь правильная, надо правду сказать, чисто в раю. Только вот ежели бы этих самых разбойников не было…

И он, взяв пескаря, опять закинул далеко леску удочки.

Наступила ночь. Крутом тишина. По реке легли туманы, окутав леса. Пахло свежестью воды и ароматом зелени.

В палатке горел фонарь, и в ней было душно.

Я вышел и сел у догорающего костра. Закинув донные удочки с живцами в реку, Василий Княжев посадил большого налима в сажалку и, подойдя к костру, подбросил можжевеловых веток.

Костер затрещал и запылал, осветив реку и соседний обрыв.

– Вот ведь, – говорил Василий. – Вы тоже упрекаете меня: «пьешь», вроде как я пьяница, выходит, а ежели правду сказать, чего я? – ничего. Чего у меня есть – ничего, и кто я есть? Просто, можно сказать, бродяга. Но только это самое для кого как. Такой человек бывает с достатком, так он тебя гнет и всё к худу клонит. Ему угодить никто не может. У его все виноваты. И ежели у тебя гроша нет, а у его трешник, он над тобой царь и Бог, и учит тебя, и себя над тобой ставит: кто я – знай, и умным себя полагает, потому у него трешник в кармане, да.

Березкин – хозяин. Я ему камышовые концы, удилища всю зиму правлю. Я ведь мастер. Понимаю, что удильщику конец что ни на есть прямой нужен, снасть понять надо. Ведь радость в руке какая – на ровное удилище рыбу взять. Я мастер, потому правлю, значит, хорошо. А Березкин молчит. Никогда меня не похвалит. Всё только одно от него слышно: «Пьете, деньги пропиваете». А какие деньги? гроши! Завсегда я виноват. А ежели выпьешь на виду, так он меня что ни на есть матерно. Так уж заведено. Ну, огорчит, опять же выпьешь, ну и легче. Вино для этого самого и заведено.

– Ну а с радости-то тоже надо?

– Ну да, и с радости, – зашипев, засмеялся Василий, – вот теперь бы коньячку в чай хорошо.

– Вали, Василий, тащи из корзинки.

Василий опрометью бросился в палатку. Мигом хлопнула пробка, и он подал мне бутылку.

– Хорошо, – сказал Василий. – Ну и жисть на свете – что надо? Заметьте, ведь этакие выдумают напитки пользительные. Хоша вот коньяк взять али ром. А кто выдумал? Вот и водку тоже. Кто первый винокур был? Знаете?

– Нет, Василий, не знаю.

– Ну вот, а чего вам говорить – вы ведь ничего не верите. Первый винокур был – леший.

– Ерунда…

– Чу… – насторожился Василий, – слышите?

Я услышал шаги. Кто-то шел из леса. Скоро мы увидели подходивших к нам троих людей.

Один из них был в подряснике, другой – низенького роста, с широкой шеей, в рваной кофте, и третий – в коротком тулупе. Все босиком. Все трое сняли шапки, и толстошеий сказал:

– Здравия желаю, ваше благородие. Не обессудьте за беспокойство, одолжите папиросочку поднадзорному.

Он почему-то пристально смотрел на Василия… Тот оробел.

– Вот что, поднадзорные, – говорю я, – станция отсюда семь верст. Ступайте туда. Вот вам десять рублей. Купите в буфете колбасы, копченых селедок, баранок, пива, бутылку водки, словом, на красненькую всего, и приходите сюда.

Взяв красненькую, они повернули, быстро побежали и скрылись в лесу.

– Ну вот, – сказал Василий, – дождались! Чего это вы, право, красненькую? Нешто можно? Красненькую пропьют, а потом вернутся – и тогда ножа не миновать. Я-то вижу – рыжий-то, с толстой шеей, ведь это что ни на есть убивец. А вы деньги даете. Надо отсюда сейчас слезать. В этаком месте такие люди.

– Не беспокойся, Василий, – сказал я. – Я их напишу у костра. А потом они перенесут палатку на Глубокие Ямы, про которые возчик рассказывал, где водяной воет и лес велик. Там должно быть хорошо.

– И чего это вы, право. Поднадзорные, водяной воет, чего хорошего? Спать теперь – ау.

Василий сокрушенно качал головой.

Я лег спать и крепко заснул. Слышу – Василий трясет меня в плечо, говорит:

– Слышите, идут…

Вернулись поднадзорные. Принесли всё. Разложили большой костер. Повесили котелок. Стали весело закусывать, выпив по стаканчику. Я вынул холст и писал костер и их освещенные лица. Василий в беспокойстве переводил недовольно черные глаза то на них, то на меня. Один из поднадзорных сказал:

– Барин, вот что: это место – пустошь. Мужики вас одолеют, потому оно ихнее. Палатку и чего у вас есть – всё донесем.

– Ладно, – ответил я. – Пойдем потом на Глубокие Ямы?

– Верно. Вот место, вот лес, и рыбы что… Туда никто не придет – боятся. Там чертовы много и списать вам есть что.

– Только я устал немножко, надо часок-другой поспать.

Холст с написанным костром я вставил в ящик, потушил фонарь и лег в палатке. Сидевшие у костра поднадзорные говорили:

– Хорошо с селедкой еще по стаканчику пропустить.

Василий деловито соглашался:

– Что ж, можно еще по одной, а то и будя. Конешно, он так простой с виду, а то и строг до ужасти.

Это он говорил про меня.

– Пивца бы открыть, – сказал поднадзорный, – бегали на станцию, запарились.

– Можно, – ответил важно Василий, – по стаканчику, – и засмеялся, зашипев. – А вот духовный-то, монах, зачем при вас находится?

– Тоже к нам вступил через это самое, через бабу…

– Монаху бы и не надоть, – сказал Василий.

– А ты думаешь, монахом бабы не вертят? И монахом как хочешь заворачивают. Конечно, есть твердые, но редко. Я был в монастыре. Нужда, к работе не приучен – в монастырь. Ну, служка, значит, годовик. На год на испытание поступил. Ну, за службой то-сё, свечи ставишь, паникадилу раздуешь, то-сё, а она всегда на ходу моем стоит – молится. Когда прохожу, так толкнет, вздохнет, а сама голову завсегда спустя держит. Богомольная. Ну, то-сё, пятое-десятое, и говорит мне, когда я ей просфору отдаю по упокойном супруге ее, значит – вдова она: «Переоденься – и тихонько приходи ко мне». «Переоденься», а как? Во что? Надо деньги, где взять? А мне не можется – ночи не сплю. Прямо она передо мной завсегда. Ну и свистнул из монастырской кружки. А меня – цап, пымали. Вот и всё…

– А я не через бабу попал, – сказал третий, – я через муху. Муха, мух-то летом много. Жара была. Муха в ухо мне и села. Я по уху-то хлопнул рукой, она в голову-то и пролетела мне. Там и елозит. Ничего не поймешь. У хозяина выручку ахнул и запил. Всё через муху. На суде я говорю – никто не верит, ну, значит, сиди. Лишение прав, а она, сволочь, вылетела. Теперь вота и ходи. Службы никто не даст.

– Чудно через муху-то в остроге сидеть, – прошипел Василий. – За муху страдать не стоит. Ничего. Завтра, знать, вёдро будет, тепло… Пиво-то надо кончить, а то пропадет. Поди, спит. На Глубокие Ямы собирается. Неужто там, говорите, водяной воет?

– Как же, мы слыхали, – сказали поднадзорные. – А я так видел. Вот здоров. Кожа на ём зеленая, пятнами. Вылез на отмель да как завоет… Батюшки! Мы бегом. Да ведь есть всякое такое по ночи. Раз старичка встретили у Козихи, что за озерьем, туда, к Вепрю, – так идет в лесочке. Мы к нему подошли, а он как свистнет – мы все и сели. Покуда опамятовались, он из глаз и скрылся. Вот старичок какой.

Проснулся я рано, перед восходом солнца. Костер потух. Поднадзорные и Василий, свернувшись, спали.

Страшными какими-то показались они мне в раннем утре, в окружающей русской природе. Как дешев, подумалось мне, человек, как просто и глупо преступление.

Они проснулись и быстро вскочили.

– Надо костер подбодрить, – сказал я, – чайку выпить.

Василий, согнувшись, пошел в палатку, взял чай, сахар и большую связку баранок. Важно и деловито разделил сахар и баранки ровно между всеми.

Поднадзорные ловко разобрали палатку, и мы лесом пробирались с багажом на Глубокие Ямы.

Тихие большие плесы увидел я, и в них отражался огромный лес.

Через пять дней я уезжал.

Загрустившие поднадзорные меня звали приехать на Вепрь-озеро.

Дорогой, когда ехали на станцию, Василий повеселел.

– Удивление, – говорил он, – чего ведь это – поднадзорные. Что ни на есть народ никудышный. Грабители. А вот хошь бы что.

Натурщица

В Москве жарища. Скучно. Праздник, все уехали на дачу.

В Рогожской, в своем доме, Никита Иваныч Ершов лежит в постели. По случаю того, что нездоров. После подведения годового баланса всю ночь проужинал с компаньонами в «Стрельне». Крепко выпили.

Никита Иваныч жалуется сидящему против него доктору и говорит:

– Степан Иваныч, это, конечно, печень, всё это верно, а вот почему Фрунсон старше меня и из себя субтильный, а пьет и коньяк, и водку, и шампанское почем зря. И заметьте, ни в одном глазу. А я вот, верите ли, две рюмки водки выпил, рюмку коньяку и шампанского не более бокальчика. И нынче – никуда. Тоска ест, и в голову всё неприятности одни лезут. Думаю я, что всё это у меня через дело. Щетинная мойка в Пеньделке виновата. Забота это – шерсть мыть. Хочу я это дело переменить.

– Не оттого вы нездоровы, – говорит доктор, – Никита Иваныч, а потому что двигаетесь мало. Моциону нет. Всё на лошадке ездите, в клубы, в карты играете, кушаете много. У вас давление на сердце получается.

– Да, так-то так, – говорит Никита Иванович, – но не совсем. Фрунсон тоже всегда из пролетки не вылезает, картежник первый. Всю ночь жарит у нас в Купеческом и ужинает – за троих ест. Веселый, как вьюн живой. Заметил я другое, и вот что: он ювелир. Вот у него дело какое. Кругом его всегда они вертятся. И такие, и этакие, и артистки, и танцовщицы. И такие крали – красота. И он среди них – чисто мед. Вот дело настоящее. И глядят они на него ласково. А он показывает. Вынет из кармана в пакетиках жемчуг, изумруды, бриллианты, рубины. У них глаза, как звезды, загораются. Я подглядел это самое, думаю – дай-ка попробую. Купил пакетик с товаром и поехал в «Стрельну». Двух приятелей захватил. Нарочно постарше взял. Ну, конечно, цыганки поют. Матреша там – прямо пава! Я ей и показываю. Смотрю – глаза горят. А приятели, конечно, выпили. Один-то и говорит:

– Что этот камушек стоит?

Я говорю цену, а он, недолго думая:

– Купил.

И другой говорит:

– А это что стоит, рубинчик?

Я опять говорю цену. И тот:

– Купил.

Я спрашиваю:

– Зачем вам?

А они:

– Постой! Матреше это не в коня корм. Цыгане не понимают.

Позвали венгерский хор, посадили с собой солисток, камни мои им показывают. А те-то рада!. Дальше – больше, пятое-десятое, домой ехать пора. Выходим. Они прямо на лихачей, с этими-то солистками, да айда. А я за ними тоже на лихаче, один. Они заворачивают в парк, гонят туды, сюды… и из глаз пропали. Я на другой день к ним. Они веселые.

Я им говорю:

– Что же вы меня оставили одного?

– А ты сам прозевал. Мы-то подарили камни, а они про тебя спрашивают. Мы и говорим: «Это ювелир». Ну они и думают: с ювелира не возьмешь. Ювелир-то сам из ужей – подешевле купить норовит…

Вот, Степан Иваныч; я на том и расстроился, и жара такая сегодня! За тобой и послал. Женский пол в голову лезет. Я вот камни-то перебираю и разделяю: который какой дать. Пропиши-ка мне капель, что ли, чтобы это самое отошло.

– Можно, – сказал доктор. – Пустяки, выспитесь, а потом покупаться хорошо.

– Лекарство-то лекарством, покупаться можно, а вот как Фрунсон-то с ими управляется, скажи? Ведь ювелир!

Для них Фрунсон – первый человек. Он им показывает, на кого им глазами-то стрелять. Всю Москву знает.

– Это дело для вас неподходящее, – сказал доктор. – Ювелиром вам любви не найти.

– Думаешь? Я ведь вдовый, сам посуди, мне ведь сорока нет… Я с одной поговорю, с другой поговорю, а им скучно. Чисто как рыба дохлая на меня смотрят. Вот я на ювелира-то и пошел. Думал, через камни подойти. А вот не вышло…

Расстроился Никита Иваныч и Пеньделку забыл. Ювелир не вышел, так он адвокатом притворяться стал. Потому, у тех успех есть. Тоже не вышло. Наконец, ему кто-то посоветовал художником стать.

Снял Никита Иваныч комнату в стороне, чтобы приказчики не видали, как он художником заделался, – смеяться, боялся, будут, да ведь и чудно.

Трудно было Никите Иванычу сначала, но он себе волосы, как у художника, отпустил и достал себе художника. Тот его скоро научил картины писать. Говорил:

– Смелей! Вали. Красок больше, ну и жарь. Это нетрудно.

Никита Иваныч и жарил картину за картиной, ландшафты сначала писал, потом натурщицу нашли, художник ему поставил. И – пошло. Попишет с нее, а потом в ресторан обедать приглашает. А она рестораны-то всё попроще выбирает, в богатый не идет. К «Яру» позвал. А она говорит:

– Что с вами, ведь это дорого. Где же художнику у «Яра» кутить.

– Ишь какая, – думает Никита Иваныч. – Подарю-ка я ей камни, серьги сделать. Погляжу, что будет.

Удивилась модель и спросила:

– Настоящие эти камни?

– Да что вы, – обиделся Никита Иваныч. – За кого вы меня принимаете? Неужто я вам фальшивые дарить стану…

– Не слыхала я что-то, чтобы художник натурщице бриллианты дарил.

Камни не взяла и на сеанс не пришла.

Совсем расстроился Никита Иваныч, ничего не понимает. Опять захворал и позвал доктора. Доктор Степан Иваныч прописал капли и сказал:

– Никита Иваныч, вы теперь художником пребываете. Вы бы на веселье с ней бы пошли, в Сокольники на круг позвали бы, там музыка, танцы, вода ланинская вишневая. Она бы и увидела, что художник как художник. А вы ей бриллианты дарите. Она, естественно, напугалась: «Жулик, – думает, – попадешься с ним, беды не оберешься».

– Да что ты, Степан Иваныч. Что говоришь-то. И в голову не придет.

– Подумайте, не надо было дарить, – сказал доктор. – Ну где такой художник есть – натурщице бриллианты дарить? Что ей думать?

Пришел художник-учитель и спрашивает:

– Хвораешь, Никита Иваныч?

– Да как сказать – отдыхаю. Куликова-то, натурщица, не приходит. Расстроился я.

– Да, не ходит. Боится.

– Чего боится-то?

– Вот и я говорю, что боится, – сказал доктор.

– Да что вы все, с ума сошли? Приведите ко мне ее, пожалуйста, – сказал Никита Иваныч художнику. – Что случилось, чего боится?

– Ну, примешь капелек, Никита Иваныч, вот этих, – сказал доктор. – Успокоишься, а я завтра зайду. – И доктор ушел.

Никита Иваныч хмурился, поохивал и как-то сказал художнику:

– Поедем-ка с тобой на круг в Сокольники, там музыка играет, к вечеру танцы, сделай милость – привези ее туда.

– Ладно, привезу, – согласился художник.

В Сокольниках выпил с горя Никита Иваныч. Вдруг видит, идет Куликова.

– Здравствуйте, Никита Иваныч, – ласково позвала она его. – Как поживаете?

– Эх, не спрашивайте. Тяжело. Пойдемте, по аллейке пройдемся.

– Мы сейчас с ней вернемся, а ты, друг, закажи вот столик подальше, – сказал он художнику. – Мы там поужинаем. Бутылочку шипучего закажи…

– Какая ночь прекрасная, – говорит Никита Иваныч, идя с Куликовой по аллее. – Вот вы не пришли ко мне. Напутались серег-то. Не мазурик ли? Правильно. Я что ни на есть червонный валет, вор и мошенник. Для вас ворую, потому нравитесь вы мне. Люблю вас. Вот видите, – вынул из кармана и развернул пакетик. Изумруды и бриллианты блестели таинственно в лунной ночи. – Всё это для вас я украл.

– Зачем же, – испугалась Куликова. – Неужели вы это для меня сделали? Господи! Да как же мне вас спасти! Несчастный вы человек… Это ужасно!

– Иди. Заказано! – услышали они сзади голос художника.

Бледная Куликова смотрела во все глаза на Никиту Иваныча.

– Не художник я, – сказал Никита Иваныч за столом, наливая натурщице шампанское, – и не вор, и не мошенник, а фабрикант и человек богатый. Надоело мне всё. Души я искал и вот нашел. И уж теперь не отпущу… Нет… Друг мой, – обратился он к художнику, – подними бокал, и выпьем за невесту мою.