Текст книги "То было давно…"

В жару

Стояла жара. С утра в деревне еще как-то, в тени больших елей моего сада, было прохладно, но ближе к полудню солнце стало печь нестерпимо. Ходили купаться. Вода теплая. Приятели ходят в русских рубашках с открытым воротом. В небе – ни облачка. Вороны сидят на сарае с открытым ртом.

Доктор Иван Иванович намочил свой картуз колодезной водой. Все ходили как сонные мухи. Одолевала лень. К обеду подали окрошку.

Доктор Иван Иваныч ни с того ни с сего сказал:

 
– Река времен в своем стремленья
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
 

– Это почему это вам в такую жару в голову лезут такие штучки? – спросил Василий Сергеевич.

– А вот если такая жара будет продолжаться месяц или два, то в жизни произойдут многие изменения.

– Отчего это, скажи, пожалуйста, вот ты блондин, а на груди у тебя волосы такие длинные? – спросил композитор Юрий Сергеевич доктора. – Ясно, что ты происходишь от обезьяны, а говорил, что ты духовного звания…

– Ничего подобного, – ответил доктор Иван Иваныч, – человек отнюдь не происходит от обезьяны, но человек может быть поставлен в такие условия разной ерундой – климатическими изменениями или сумасбродными идеями того же человеческого общества, – что обрастешь шерстью. Да-с!

– Опять заврался, – сказал Павел Александрович.

– Нет, не заврался. Вот отчего у тебя всегда подняты брови высоко на лбу и глаза выпучены? Оттого, что деда твоего допрашивал Наполеон. Вот от того у тебя глаза всегда и выпучены.

– Скажи, Павел, Наполеон вправду допрашивал твоего деда? – заинтересовался Юрий Сергеевич.

– Да. Он был генерал. Его привели раненного к Наполеону. Под Бородином. Император сидит, а дед перед ним стоит. Наполеон его спрашивает, кто он, а дед мой его спрашивает тоже: «А вы француз?» Наполеон удивился и ответил: «Да, я француз». – «Нет, – сказал дед, – не может быть. Вы видите перед собой раненого генерала – мне трудно стоять…» Наполеон встал и быстро подал ему свое кресло…

– Этот анекдот я где-то слышал, – меланхолически заметил Василий Сергеевич. – А вот у Ваньки глаза спокойные, белые, плавают, как в масле. Потому что – из духовного звания. Ему все равно. Хоронят себе его покойничков и хоронят. Вот тебе и приспособляемость организмов к условиям жизни.

– Это шутки, – сказал я, – но вот когда я был в Архангельске, то губернатор Энгельгард показал фотографии двух пойнтеров, оставленных на Новой Земле каким-то иностранным охотником. И что же? Короткошерстные пойнтеры обросли длинной шерстью, так что гладкий хвост сделался лохматым, как у сеттера, и, вообще, стали напоминать лаек, которым мороз 50–60 градусов нипочем.

Иван Иваныч налил себе рюмку водки и выпил.

– Что же ты водку-то пьешь в такую жару, а еще доктор? – спросил Караулов.

– Не учи. Мало ты понимаешь. В Библии говорится: «Мал бех и пасох стада отца своего Валаама». Водка понижает температуру крови. Понял?

Ленька, подав окрошку, стоял у лестницы на террасе, слушал наши дурацкие разговоры и медленно процедил:

– Тридцать восемь градусов в тени. А в купальне купаться нельзя. Пиявок что развелось. Купаться противно.

Подали к столу малину с молоком. Посыпали мелким сахаром и ели, отмахиваясь салфеткой от ос.

– Опасная штучка оса, – сказал Иван Иваныч. – Укусит в губу, так шишка в пол-аршина вырастет, длинная, как сосиска.

– Довольно, – рассердился Павел Александрович. – Что это, от жары, что ли, всё чепуху такую несете?

Вошел охотник Герасим Дементьевич.

– Ух и жарко, – сказал он, входя на террасу. – А на Глубоких Ямах что леща! Наверху – кучей стоит. Я как подошел, они увидали, все вниз пошли. Вглубь. А перед сечей что мошек летает. В глаза, в рот лезут. Надька, две недели жара этакая. А на Святом Ключе вода – чисто лед, холодна. Попил я.

– Герасим, что ж теперь делать? – спросил Павел Александрович.

– Делать неча. Спать вот на сене. На охоту не поедешь, собака не причует.

Тут на террасу вбежал Ленька и сказал:

– Николай Васильевич едет, на мосту застряли.

Тарантас подъехал к крыльцу. Коля, вылезая из тарантаса, кряхтел и хромал.

– Что с тобой? – спросили мы.

– Да, брат, погреться приехал. От мороженого спасаюсь. Целый день у Анфисы гости. До того я замучился. Мороженицу вертел целый день. До того иззяб! Довертелся – прострел в спине. Не разогнешься. Бросил всё и уехал сюда погреться. Иван Иваныч, может быть, поможет.

– Верно я говорил, – сказал Иван Иваныч, – что климатические изменения действуют на организм.

Коля оробело смотрел на доктора. Иван Иваныч увел Колю в мою мастерскую. Ленька снял пальто Николая Васильевича, сюртук, сапоги, панталоны. Иван Иваныч велел Коле лечь на кушетку навзничь.

Коля послушно всё исполнял. Кругом все приятели смотрели. Доктор мял Коле спину. Тот вскрикивал.

– Люмбаго! – сказал доктор и приказал Леньке: – Разогрейте хорошенько утюг.

Ленька принес горячий утюг. Коля сел на тахту, наскоро стал натягивать панталоны и с испугом смотрел на доктора, державшего в руке утюг.

– Чего же вы? Ложитесь, я по вас сейчас утюгом пройду.

– Надо его накрахмалить сначала, – сказал Караулов.

– Ну нет, это уж извините, – сказал Коля. – Я вам не белье – утюгом проходить.

– То есть как это – не белье? Я клинический врач. Я хочу вам помочь, – рассердился Иван Иваныч.

– Нет уж, благодарю вас.

Коля, одевшись, пошел на солнышко на террасу, потом – в сад. С ним пошел Герасим:

– Почто утюг? Сгорит кожа, жди, когда новая вырастет. А вот наше деревенское средство – лучше нет. Пощиплет мал-мала, и как рукой снимет. – И Герасим повел Колю на край сада к муравьиной куче. – Вот, Николай Василич, снимай штаны и садись. Как зачнет жечь – слезай.

Коля послушно сел на муравейник. Потом вдруг вскочил и побежал к дому. Герасим – за ним.

Дома Николай Васильевич стал сдирать с себя платье. Герасим улыбался:

– Ничего, ничего… Вы прилягте, я вас маслицем потру – молодцом будете.

Он налил из лампадки масла и стал мазать Коле спину.

Коля кряхтел и охал.

– Что только у вас делается! Что делается, – смеялся, зажмурив глаза, Василий Сергеич.

– Пускай, – говорил сердито Иван Иваныч. – Не хотел утюгом – пускай поежится!

Мы вышли в сад. Герасим стал отряхивать у крыльца Колины панталоны от муравьев. А вскоре появился на террасе и Коля, веселый, и сказал:

– А ведь прошло! Жгло – будто в аду на раскаленную сковороду сел! А прошло!

Пугало

Летом, в июне, за сараем на огороде, где поспевала клубника, я поставил пугало – воробьи и сороки-вороны клевали ягоду.

Пугало сделать было нелегко, мой слуга Ленька помогал мне в работе. Я достал большой горшок-крынку, посадил его на большой кол. На крынку сверху надел картуз приятеля моего, Василия Сергеевича. Картуз этот был продырявлен дробью, его подбрасывали кверху, и сам владелец, Василий Сергеевич, стрелял в него, говоря, что практикуется в стрельбе влет.

Из дощечек прибили к колу как бы растопыренные руки, надели рубаху. Набили сеном. На рубаху надели старую длинную поддевку Василия Сергеевича, а снизу на веревочках подвесили детские сапожки – они качались от ветра. На горшке я написал масляными красками физиономию приятеля своего, Василия Сергеевича. Трудно было написать такие серьезные черты. Вблизи выходило похоже, а издалека – нет, так что надо было писать широко и с обводкой. Долго старался. Наконец, вышло лицо, несколько испуганное.

Сверху кол намазали маслом, и при ветре чучело поворачивалось.

Воробьи, сороки, вороны, поглядывали с сарая на поспевавшую клубнику, но ягоду не клевали – боялись садиться на гряды. Пролетая над садом и видя чучело, каркали. Чучело оказалось неплохое. Тетушка Афросинья сказала:

– Ну что… чего… прямо Василь Сергеич. Пошто его?.. Кады он приедет, беспременно обидится.

И слуга Ленька, и сторож дома моего Дедушка покачали головами.

А приятель мой, крестьянин-охотник Герасим Дементьевич, увидя пугало, рассмеялся и сказал:

– Хорошо пугало! И сапожки снизу болтаются, под поддевкой, – смешно. Вот за что Василь Сергеич обидится! Беда!

Чучело поворачивалось при ветре, и собака моя гончая, Бургомистр, облаивала его.

Приходившие ко мне крестьяне и бабы из соседней деревни, с земляникой, с молоком, говорили:

– И-их. Чисто Василь Сергеич.

Клубника поспела, набрали корзину.

Как-то рано утром к деревенскому дому моему подъехали в тарантасах приятели – охотники, рыболовы. Уже в передней слышу зычный голос Василия Сергеевича и смех друзей.

– Чего вы ржете как лошади? Нисколько не похоже. Он не может. Наталию Николаевну двадцать сеансов писал – ни черта! Он не может. Картуз мой, поддевка, а лицо – нет. – Василий Сергеевич обернулся и крикнул: – Ленька! похоже чучело на меня?

– Не-ет, – медленно пропел Ленька, – ничуть.

Приятели умывались с дороги. На деревянной террасе дома накрывали чай, и клубника стояла на столе в корзине.

Одевшись, я вышел на террасу. Юрии Сергеевич, здороваясь со мной, весело загоготал:

– А ловко ты это чучело… – И он показал на Василия Сергеевича.

Василий Сергеевич мрачно посмотрел на Юрия и, повернувшись к чучелу, которое видно было с террасы за сараем, долго и хмуро разглядывал его.

Павел Александрович сказал мне:

– Ну, здравствуй… Пугало это, сапожки качаются – глупо и пошло. Никакой эстетики.

Юрий Сергеевич покатывался со смеху.

– Ничего здесь нет смешного, – сказал, прищурившись, Василий Сергеевич. – Конечно, поддевка моя и картуз мой. А вот Шаляпина картуз не надели на пугало?.. Он бы вам показал. У вас тоже его картуз простреленный есть. Тоже с ним влет стрелял… Боитесь?..

Тетенька Афросинья принесла на блюде горячие оладьи, поздоровалась с гостями-охотниками. Василий Сергеевич, сев за стол спиной к чучелу, налил себе чаю и спросил:

– Тетушка Афросинья. Вот там, – показал он пальцем назад, – пугало поставили. Скажи правду, похоже оно на меня?

– Вот вчера в вечор корову доила, гляжу из сарая через кустики, зорька – вечерняя, алая – ну, прямо ты, как живой, руками машешь…

Караулов некстати рассмеялся. Василий Сергеевич вскочил из-за стола.

– Довольно, надоели ваши шутки. Я сюда приезжаю отдыхать!.. А ты, идиот, чего молчишь?! – крикнул он доктору Ивану Ивановичу, который ел, никого не слушая, клубнику со сливками.

Тот посмотрел на него белыми глазами, расправил бакенбарды.

– Да ты что? Меня это пугало совершенно не интересует. Пугало и пугало. Что ты бесишься? Приехали отдохнуть, половить рыбу, а ты орешь! В чем дело?

– А в том дело, что кем-нибудь – неприятно. Вы в Москве всем расскажете. Пугало, пугало… А я ведь не кто-нибудь. Я архитектор. Дойдет до клиентов. Это, знаете, положение подрывает. Я особняк строю Солодовникову… Хороши смешки!.. – Он возмущенно передернул плечами, встал из-за стола и ушел в дом.

– Я говорил, – лениво сказал Ленька, – что обидится.

Мы видели, как с крыльца Василий Сергеевич, держа на плече кучу удилищ, пошел на реку ловить рыбу. Проходя за сараем у огорода, он остановился и долго и пристально смотрел на чучело.

Все приятели сидели с удочками на берегу реки. Был тихий серый день. Красиво лежали цветные поплавки на тихой воде.

Василий Сергеевич вытянул большого леща и повеселел.

– Шесть фунтов, не меньше, – сказал он мне.

– Посчастливилось тебе, – говорю я.

У него опять повело поплавок. Он подсек рыбу и закричал:

– Подсачек!

Крупная рыба гнула удилище. Снова – огромный лещ. Василий Сергеевич торжествовал.

На соседнем берегу в сосновом бору стучал дятел.

– А хорошо, Константин Алексеевич, что вы пугало поставили, – не то этот дятел всю бы у вас клубнику склевал, – сказал доктор Иван Иванович.

– Дура! – с бешенством крикнул Василий Сергеевич. – Тебя бы поставить на огороде – глазищи белые, баки желтые, – так не то что вороны или дятлы – корова из стада домой бы не вернулась.

Вечером за обедом подали леща, пойманного Василием Сергеевичем. Лещ был с кашей – замечательный.

В небе сгустились тучи. В окнах блеснула гроза, ливень хлестал в окна. В трубе завывал ветер.

– Заметьте, – сказал Василий Сергеевич. – Вы ничего не поймали. Рыба перед дождем не идет. А я на леща поставил. Лещ идет перед дождем.

– Молодец, Вася! Спасибо за леща, – говорил Юрий, накладывая леща с кашей на тарелку.

Проснувшись утром, я посмотрел в окно. Солнце весело освещало мокрый сарай, на дороге блестели лужи. На огороде не было пугала. Его сорвало ветром.

Приятели еще спали. На кухне тетенька Афросинья и Ленька чистили грибы. Я вышел к сараю на огород. Пугало лежало распростертым на грядках. Картуз куда-то унесло ветром. Я поднял чучело и водрузил вновь. Рожа на круглом горшке стерлась, была запачкана в земле.

Подошел Герасим, засмеялся и вдруг, хлопнув себя по лбу, сказал:

– Постой!

Он побежал в сарай, принес охапку сена, снял с пугала поддевку и набил рубаху до отказа сеном. Потом достал поясок Юрия Сергеевича и высоко, как делал тот, подвязал живот.

Удивительно: пугало стало похоже на Юрия! Герасим взял клубнику и раздавил на горшке, на месте рта. На террасу вышел Юрий Сергеевич, посмотрел на пугало, сжал зубы и отвернулся.

Подали чай. Все собрались на террасе. Василий Сергеевич взглянул на пугало, остолбенел:

– Юрий, посмотри-ка, пугало на кого похоже, посмотри!

– Надоел, – слазал Юрий, – довольно.

– Нет, ты посмотри! – приставал к нему Василий Сергеевич.

– Ленька! – кричал он, – Афросинья, Дедушка, смотрите-ка, на кого похоже чучело?

– Чего уж, – лукаво подмигнул мне Герасим, – ишь его ветром раздуло, чисто как Юрий Сергеевич стал!

– А что, – торжествовал Вася, – закон-то возмездия есть. Вот что делает природа!..

Приятели

Хорошо было летом жить на даче. Служилый люд Петербурга уезжал в окрестности, где была особенная северная красота белых ночей. Прекрасные Петергоф и Царское Село, милая Черная речка, Парголово и много других мест…

Дачники были там разнообразны: военные, чиновники разных рангов и степеней. Помню, был такой немолодой, солидный отставной, кажется, полковник: человек из себя очень толстый и фамилию носил подходящую – Брюханов. Любил пожить, повеселиться, выпить, любил компанию. Был он уже в отставке, и как-то собрались у него приятели, тоже отставные. Часто бывало – собирались.

Лето, дача в Парголове. Семья где-то за границей, а он в Парголове один. Жарко. Надо завтракать ехать – не хочется: надо одеваться – а дома в рубашке, продувает. Хорошо.

Прислугу отпустил, ушла куда-то.

– Давайте дома закусим, – говорит хозяин Брюханов, – достанем чего-нибудь.

Посмотрели в буфет: есть вино, водка. Закуски – никакой.

– Вот что, – говорит хозяин, – здесь недалеко, вот на углу, слева, живет повар, у него кой-что есть. Хорошо готовит. Ты помоложе, Коля, – обратился он к приятелю, – помоложе нас. Поди, друг, у него отличное есть беф-буйи. Возьми… Три порции. Закусим, посидим дома, отлично…

Брюханов вынул из стола бумажник, достал сторублевую – мельче денег нет, – и дает приятелю Коле. Тот берет деньги – «хорошо, схожу» – и уходит.

Брюханов и его приятель – бывший вице-губернатор, милейший друг – достали скатерть, постлали на стол, поставили тарелки, рюмки, вино, сидят и дожидаются.

А Коля что-то не идет. Ждут, посматривают в окно, «что такое?» – думают.

– Странно… – говорит вице-губернатор.

– Да, – соглашается Брюханов, – непонятно…

Проходит два часа – не идет Коля…

– Эге! – говорит вице-губернатор.

– В чем дело? – удивляется Брюханов.

– Под суд его, сейчас же под суд! – уже кричит вице-губернатор. – Взял сто рублей и где-нибудь играет в карты!..

– Знаешь, я так потрясен, – волнуясь, говорит Брюханов. – Это же черт знает что такое! Я не ожидал… Сто рублей! Подумай! Он же был начальником канцелярии министерства…

– Постой! – перебивает его вице-губернатор. – Дай сейчас. Где бумага?.. Сейчас же я его к прокурору…

Вице-губернатор садится к столу и начинает строчить. Читает, рвет, пишет снова.

– А у тебя есть пятнадцатый том Уложения? Дай-ка! – обращается он к Брюханову.

– Здесь нет…

– Как это? Отчего нет свода законов?..

– Да с какой стати на даче? Зачем он мне здесь?

– Обязан, – говорит вице-губернатор. – Всегда должен иметь…

А сам пишет…

– Какая статья-то? Черт ее!.. 163-я?.. или как?.. ну, какая?

– А черт ее знает! Ты же губернатор… я же не знаю…

– Все обязаны знать. Ну как ее… О злоупотреблении доверием.

– Да, да, – загорячился Брюханов. – Верно. Пиши: свистнул сто рублей! Беф-буйи!.. Пиши: никогда не предполагал даже, чтобы он мог поступить так… и с кем же?.. Со мной, кто всегда его угощал, выручал!.. Он заставляет нас с тобой пить уже по пятой без закуски! Он же с ума сошел! Поставить нас в такое положение… А! Подумай… Невозможно.

– Тюрьма, тюрьма! – кричит вице-губернатор, выпивает рюмку водки и снова строчит…

А друг Брюханова чиновник Коля между тем добросовестно нашел повара. Повар солидный, седой старик.

– Беф-буйи? Нет беф-буйи. Я вам-с расстегайчики готовые и форели. Попробуйте. Присядьте. И у меня коньячок для вашего превосходительства, царский, 1811 года… Скушайте!

– Вчера, – морщится Коля, – я выпил. Теперь чувствую себя как-то…

– А чем изволили ошибиться? – спрашивает повар.

– Есть не хочется что-то, аппетиту нет…

– А всё же, разрешите узнать, на коротких напитках или на вине?..

– Всего было…

– Что ж, дело поправимое, – говорит повар и ставит на стол капусту, подает водку. – Холодная-с, капуста с хрустом, хлеб-с черный… А потом поросеночек холодный-с, прямо улыбается… Ну чего же беф-буйи?.. Не стоит-с…

Приятель Коля сидит за столиком у окошка, за окном сад. Хорошо…

– Да, – говорит он. – Послал меня за беф-буйи. «Поди, – говорит, – друг. Ты, – говорит, – помоложе…» Да что, я разве мальчик ему? Я не моложе их, я положение занимал действительного… Понимаешь! Да-с, сходить… Ну что же, схожу… А беф-буйи – подождете…

Коля выпивает шестую и закусывает холодным «улыбающимся» поросенком…

– За это, – кричит вице-губернатор, – Сибирь!

– Знаешь, – говорит Брюханов, – вот я… не одет. Ты помоложе… Сходи туда, на углу, вот там, налево – повар, в сером доме. Может быть, что случилось с ним… Это же невероятно… сто рублей!..

– Ну, положим, я не моложе… но изволь, пойду… – И вице-губернатор уходит.

– Ваше высокопревосходительство! Дорогой!.. – обрадованно встречает Коля губернатора. – Наконец-то, как я рад! Повар, вот он. Ну, знаете, беф-буйи – вздор… Холодная водка, кочанная капуста, расстегаи, форели… Идите, садитесь, приветствую… Как рад!..

– Но позвольте… а как же все-таки этот… беф-буйи?.. – колеблется вице-губернатор.

– Ваше высокопревосходительство… дозвольте… – говорит повар, – его превосходительство изволили пожаловать – прямо чтоб вот сказать правду – в сером виде… А сейчас, вот поглядите; в лице краска играет… жизнь! Беф-буйи это чего? Разве можно для гостя такого?.. Откушайте для начала – сиг вот. Утром поймали… Просится – скушайте, ваше высокопревосходительство. Прямо как ждал вас…

Вице-губернатор выпивает рюмку и оживленно говорит:

– Да, сиг… Это понять надо! Свежесть какая!..

…Они уже выпивали по восьмой, а их еще ждал коньяк 1811 года.

Брюханов мрачнее тучи ходил в рубашке и в кальсонах по комнате. Останавливался, смотрел на фотографии, висящие на стене, говорил:

– Вы понимаете! Это же ведь черт знает что такое! Это ведь криминал, явный криминал… Всем расскажу, всем… Их обоих туда. Не угодно ли, с какой стати, пью без них натощак? Что я, извозчик, что ли? Пойду к повару, узнаю – тогда…

И Брюханов стал раздраженно одеваться. Достал из шкафа белые брюки, прошлогодние, надел. Застегнуть нельзя. Что такое? Потолстел… Снял опять штаны, сердился. «Уж пять часов!» Неприятно – водка натощак… Надел другие штаны – городские, черные. Как-то всё не ладится. «Возмутительно, непонятно…»

Наконец оделся, взял шляпу, трость и вышел. На мосту через речку остановился. Тихий вечер. По реке плывет лодка. Какой-то молодой человек гребет, а на руле сидит молодая девушка. Они чему-то смеются.

«Вот, – подумал Брюханов, – смеются. А я…»

Он долго смотрел вслед удалявшейся лодке и, когда она скрылась за поворотом реки, он почувствовал себя глубоко несчастным.

– Я не мальчик! Посылать меня за беф-буйи! – говорил Коля вице-губернатору, поднимая бокал коньяку 1811 года.

– А я? – возмущался вице-губернатор. – С какой стати! Кто я? Я не моложе его… – И, посмотрев на часы, вдруг сказал: – Опоздал. Еду. Необходимо…

– И я с вами, – поднялся и Коля. – И мне нужно в Петербург. – И он, расплатившись, вышел с вице-губернатором.

Когда Брюханов пришел к повару, он увидел остатки поросенка, сига и недопитые рюмки.

– Мне не это страшно, – сказал Брюханов повару. – Не беф-буйи, не поросенок, не коньяк. Другое страшно. Я не верю отныне более в дружбу… Не верю!..

И Брюханов потребовал себе коньяку.