Текст книги "Лорд Байрон. Заложник страсти"

Глава 14
Роковой брак
1815

Путь в Халнаби был под стать хмурому зимнему дню. И Байрон, и его жена чувствовали себя скованно, а недавние волнения еще больше усиливали напряжение. Байрон, обожавший теплые берега Средиземного моря, не любил холод, и мысль о сумрачном доме в Йоркшире вызывала у него неприязнь. У него было время поразмыслить об утраченной свободе, невинной девушке, ставшей его женой, унылой семейной жизни, которая его ожидала. Аннабелла, удрученная отъездом из дома, где она была любимым и избалованным ребенком, хотела плакать и с тревогой следила за малейшими изменениями в поведении своего супруга, приготовившись оскорбиться его кажущейся суровостью и холодностью. Ничто не могло растопить лед их обоюдного отчуждения, и поездка в холодном экипаже еще больше усиливала раздражение Байрона и опасения Аннабеллы.

Позднее Аннабелла говорила, что они ехали молча, пока Байрон, чтобы дать выход тягостным чувствам, не разразился «диким пением», возможно исполняя одну из албанских песен, которые позднее так поразили чету Шелли на Женевском озере. Когда колеса экипажа застучали по улицам Дарема, в городе раздался колокольный звон в честь свадьбы мисс Милбэнк. Байрон, раздраженный вначале этим звуком, иронично заметил: «Должно быть, звонят на счастье?» После этого он яростно набросился на жену: «Мы расстанемся! Ты должна была выйти за меня, когда я в первый раз предложил!»

Такими были воспоминания леди Байрон о первых событиях и словах их семейной жизни, которые она записала сама или поведала своим друзьям. Байрон, слышавший часть этих обвинений, говорил Медвину: «Когда мы садились в карету, меня обвинили в том, что я женился на леди Байрон «назло», оттого что она дважды отказала мне… Я возразил. И если бы я был настолько груб, как утверждает леди Байрон, то она немедленно покинула бы экипаж… На это у нее бы хватило смелости, и она подобающим образом сумела бы ответить на оскорбление. Наш медовый месяц не был безоблачным, на семейном небосклоне появлялись тучи, но ни у кого он не был столь плохим».

Только после наступления темноты новобрачные прибыли в Халнаби-Холл. Слуги собрались поприветствовать их. Но Байрон, смущаясь своей хромоты, оставил Аннабеллу одну. Этой оплошности она впоследствии придала небывалое значение. Должно быть, Байрону удалось успокоить жену тем безмолвным способом, который оказался так эффективен во время первого визита в Сихэм, потому что Мур говорил Хобхаусу, что Байрон вспоминал в своих мемуарах, как «он до ужина уложил леди Б. на диван в первый день их совместной жизни».

Ужин и вино помогли скоротать вечер, и Байрон был приятно удивлен домашней библиотекой, уютной гостиной, окна которой выходили на юг. Однако его тон вновь стал горьким и негодующим. Еще в пути начался снегопад, и Байрон понял, что простудился, – естественно, это не обрадовало его. Стесняясь своей ноги, он всегда спал отдельно от своих любовниц, и теперь стыд сделал его жестоким, или так показалось Аннабелле, которая вспоминала: «Он с отвращением спросил меня, буду ли я спать с ним в одной постели, сказал, что ненавидит спать с женщинами, но что я могу поступать так, как мне захочется». И вновь он сумел успокоить ее или убедить, что его раздражение скоро пройдет, потому что наконец они уединились за алым пологом, прикрывающим постель. Проснувшись и увидев огонь камина за красной тканью, Байрон, глядя на жену, подумал, что «находится в аду с Прозерпиной рядом». Байрон признался Хобхаусу, что в первую ночь его охватил прилив грусти, и он встал с постели. Когда же наконец вернулся, то пролежал в кровати до полудня.

Утром Байрон выглянул в окно и увидел заснеженный парк и замерзшее озеро. Когда он спустился в библиотеку, то понял, что Аннабелла опять обиделась на его пренебрежение. Она чуть не плакала, но он сказал с иронией, возможно решив, что она уже сожалеет о браке: «Теперь слишком поздно, я ненавижу сцены». Позднее Аннабелла вспоминала: «Я изо всех сил пыталась притворяться веселой и улыбаться, чтобы вызвать в нем самые лучшие и великодушные чувства».

Аннабелла была влюблена в Байрона и легко прощала его, стоило ему повести себя мягче. Ее пугала лишь его непредсказуемость, и она не понимала, что его часто злила ее собственная чопорность. Когда она вела себя естественно и переставала быть безупречной мисс Милбэнк, вместе им было весело и хорошо. Байрон искренне радовался и называл ее душкой из-за круглого румяного лица. А она называла его милым гусем, ласковым прозвищем, вероятно предложенным Августой. Байрон и не подозревал, как жену пугали его меланхолия и резкие перепады настроения. Часто она казалась ему приятным и умным спутником, с которым легко находиться рядом. 7 января Байрон написал леди Мельбурн: «Мы с Белл пока уживаемся очень хорошо в обществе друг друга… Очень надеюсь, что наш брак окажется удачным».

Байрон с Аннабеллой много времени проводили в библиотеке за чтением и обсуждением книг. Байрон вновь вернулся к работе над «Еврейскими мелодиями», которые по просьбе Дугласа Киннэрда обещал Исааку Нейтану, который сочинял музыку по мотивам традиционных мелодий синагог. В октябре Байрон написал девять или десять стихотворений, «частью основываясь на сказании об Иове и частью на своей собственной фантазии». Печальные жалобные строки Ветхого Завета странно отозвались в душе Байрона. Некоторые стихи, включая «Плач Ирода по Мариамне» и «У вод вавилонских, печалью томимы…», были написаны в Халнаби, и леди Байрон, несомненно довольная, что талант ее супруга обратился к библейским мотивам, своим аккуратным почерком переписывала их.

В искренних письмах Байрона, написанных в начале января, нет и тени раздражения. Однако чрезмерная чувствительность обоих супругов портила их отношения. Обидчивость Аннабеллы усиливала в Байроне чувство вины оттого, что он женился на ней. Моменты нежности не могли умалить тревоги Аннабеллы, когда у Байрона были кошмары по ночам и он вставал и бродил по дому с кинжалом и пистолетом в руке, словно ожидая нападения. Однажды ночью, вспоминала Аннабелла, он вернулся к ней очень усталый и изнуренный. Желая «успокоить его», она положила голову ему на грудь. Он нежно, но горько произнес: «У тебя должна быть более мягкая подушка, чем мое сердце».

Больше всего Аннабеллу огорчали постоянные намеки Байрона на преступления, от которых она могла бы его спасти, если бы вышла за него раньше. Он говорил: «Я поступил подло, женившись на тебе. Я мог бы убедить тебя в этом в двух словах». Когда она невинно спросила, знает ли об этом Августа, он пришел в ужас и волнение и сказал: «Ради бога, не спрашивай ее». Словно человек, неодолимо влекомый к краю пропасти, Байрон постоянно намекал на предмет, мучивший его.

Байрон так нежно говорил о своей сестре, что Аннабелла написала ей и пригласила ее погостить. Августа не могла оставить детей, но прислала теплый ответ: «Не могу выразить, как сильно я желаю счастья тебе и моему милому Байрону». Она пыталась убедить Аннабеллу правильно воспринимать переменчивое настроение ее супруга. Но Аннабелла еще больше раздражала его своей кроткой преданностью и готовностью к «самопожертвованию». Когда он обвинил себя в ужасных преступлениях, она вместо того, чтобы высмеять его, как Августа, ответила, «что это будет и моей ношей», и попросила его позволить «разделить с ним его вину».

Порой Аннабелла была весела и смягчала Байрона настолько, что он спокойно мог говорить о своей «маленькой ноге», страстно восклицая, что в Судный день его вина должна быть смягчена, потому что он часто мечтал отомстить Небесам за свое увечье. Аннабелла поняла, что его вольтеровский скептицизм, который до свадьбы она считала причиной его дьявольских ужимок, оказывал на Байрона лишь поверхностное влияние, в то время как глубоко укоренившийся в его душе мрачный кальвинизм убеждал его, что большинство людей, и он сам в особенности, носят на себе печать Каина и обречены на проклятие. Истощив весь запас убеждений, остроумия и насмешек в попытке доказать несостоятельность религии, Байрон часто яростно говорил: «Самое ужасное, что я все-таки верю».

Как впоследствии с горечью убедился Байрон, Аннабелла очень хорошо могла объяснять причины его слабостей, но это не шло на пользу их отношениям. Несмотря на проницательность, ей не хватало тонкости чувств более общительной Августы. Аннабелла была готова угодить мужу и искала скрытый смысл в каждом его слове и жесте. Иногда он с раздражением и жалостью говорил: «Если ты не будешь обращать внимания на мои слова, то у нас с тобой все будет хорошо». Поняв, что Аннабелла воспринимает все буквально, он стал пользоваться ее доверчивостью в недобрых целях. Он заявлял, что она вышла замуж за изгнанника из рая или что его влечет неодолимая злая сила и он кончит, как и Зелуко, тем, что удавит свое дитя.

Вместо того чтобы высмеять его предрассудки, Аннабелла выказывала свой ужас, что еще больше распаляло Байрона. Она почувствовала облегчение, когда было принято решение вернуться в Сихэм после почти трех недель в Халнаби. Мнимым предлогом для такого раннего отъезда было то, что ее родители хотели, чтобы Байрон отметил свой день рождения, 22 января, с ними. Они собирались уехать 20-го, но когда Байрон узнал, что это пятница, то наотрез отказался уезжать до следующего дня. Увидев слабую улыбку Аннабеллы, он с кажущейся серьезностью заявил, что пятница – святой день у мусульман, который он соблюдает. Но когда они отправились в путь в субботу, Байрон был в хорошем настроении, полагая, что его отношения с женой вполне сносные. Глядя на нее, он произнес: «Думаю, ты хорошо знаешь, каких тем нужно избегать».

В Сихэме они оба почувствовали, что с их плеч свалился груз напряжения первых недель семейной жизни. Аннабелле уже не приходилось оставаться наедине с Байроном в его, как она позже определила, «черные дни», а он иногда забывал, что она его жена, и считал ее союзником в борьбе против скучных родителей и рутинной жизни в поместье. Нельзя сказать, что Байрон совершенно не уважал родителей Аннабеллы. Он мог скрупулезно соблюдать этикет, находясь в добром расположении духа, и легко завоевал расположение новых родственников и их гостей.

В свой день рождения Байрон написал леди Мельбурн: «Вчера я прибыл сюда против своей воли. Но ничего страшного, вы знаете, что я довольно добродушен и легко управляем еще и потому, что мне стыдно в этом признаться. Итак, Белл во всем добивается своего и, несомненно, будет продолжать в том же духе…»

Через несколько дней Байрон написал Муру: «…медовый месяц позади, я проснулся семейным человеком. Мы с супругой живем в абсолютном согласии. Свифт говорит, что «ни один мудрый человек не должен жениться», но в случае с дураком, думаю, это одно из самых божественных состояний. Я по-прежнему полагаю, что следует жениться по контракту, и полностью уверен, что продлю свой по его истечении, пусть даже следующий срок будет составлять девяносто девять лет». Но внезапно им овладевала ностальгия по потерянной жизни. «Прошу, напиши мне, какие интриги сейчас плетутся в свете, как поживают девицы и повесы…» Хобхаусу, который упомянул о возможной прибыльной стороне брака, Байрон написал: «…не говори мне об «ожиданиях»… Баронет, видимо, вечен, виконт бессмертен, а моя теща – само здоровье. С каждым днем они все крепнут, и я охотно верю, что в данный момент сэр Ральф, леди Милбэнк и лорд Уэнтворт готовят себе новые вставные зубы…»

Согласно наименее предубежденным воспоминаниям Аннабеллы, у них с Байроном были мгновения нежности, когда они находили удовольствие в обществе друг друга. Как-то раз он уговорил Аннабеллу быстро взобраться на скалу, и сам карабкался впереди нее с мальчишеской ловкостью, потому что в минуты азарта не обращал внимания на свою хромоту. Иногда он благодарил жену за маленькие услуги: за то, что она подала ему книгу или вставала ночью, чтобы принести ему лимонад. В такие минуты Аннабелле было приятно слышать слова Байрона: «Какая ты милая душечка, лучшая жена в мире». А когда он был в плохом настроении, она жалела его. «Он причинял другим страдания, но я уверена, что и сам страдал не меньше». Из этого второго и более счастливого для Аннабеллы месяца брака она запомнила «детские черты» в характере Байрона, когда он говорил о себе в третьем лице. Он говорил: «Байрон дурак» или «Бедный Байрон, бедный Байрон». Но «через несколько минут какое-нибудь случайное слово задевало его, и он возвращался к жестокой реальности».

Одной из причин вспыльчивости Байрона, как он позднее рассказывал леди Блессингтон, было то, что он постоянно сталкивался с финансовыми трудностями. Ему казалось, что его дела в Лондоне запущены. Он писал Хобхаусу, который пытался найти человека, чтобы проверить работу поверенного Хэнсона: «Мои долги вряд ли меньше тридцати тысяч…» Щедрость Байрона по отношению к Августе, Ходжсону и остальным привела к тому, что большая часть 25 000 фунтов Клотона была истрачена, еще больше ушло на уплату самых неотложных долгов и процентов. Остальное «поглотили мелкие кредиторы, покупка необходимых вещей, предметы роскоши, разные глупости, драгоценности, девки и мошенники». Байрон настоятельно просил Хэнсона продать Ньюстед и Рочдейл, но адвокат все еще наивно надеялся, что Клотон согласится завершить сделку.

Шли недели, и Байрону становилось все скучнее в Сихэме. В марте он понял, что необходимо ехать в Лондон, чтобы разобраться с делами. Когда Аннабелла высказалась против того, чтобы он ехал один, он рассердился. Но потом Байрон успокоился и согласился, чтобы она присоединилась к нему. Пока Хобхаус вел переговоры с герцогиней Девоншир о сдаче в аренду дома в Лондоне, Байрон с женой решили по пути в столицу нанести визит Августе.

Несмотря на свое неустойчивое поведение, Байрон любил Аннабеллу больше, чем признавался другим. За день до отъезда он сказал ей: «Думаю, я люблю тебя». В экипаже Байрон был раздражен, потому что поездки всегда приводили его в дурное настроение, но Аннабелла уже лучше узнала его, и, вместо того, чтобы угрюмо сидеть, как она делала на пути в Халнаби, ей удалось немного «расшевелить» Байрона, по словам Августы. Аннабелла даже рассмеялась над объяснением, которое он дал своей раздражительности: «Как будто я должен сейчас жениться». В Уонсфорде, накануне прибытия в Сикс-Майл-Боттом Байрон сказал: «Ты вышла за меня, чтобы сделать меня счастливым, правда?» Когда Аннабелла ответила согласием, он с жаром продолжал: «Тогда сделай это». Однако, по ее словам, «он будто жалел меня, предвидя какое-то надвигающееся на меня неизбежное горе».

Несчастье произошло в Сикс-Майл-Боттом, и воспоминание о нем наполняло Аннабеллу острым страданием всю оставшуюся жизнь. Когда они прибыли в поместье, Байрон находился в состоянии «сильного беспокойства», и Аннабелла, с обостренной чувствительностью, тревожно наблюдала за ним. Когда Августа спустилась к ним, обе женщины впервые встретились и с любопытством принялись разглядывать друг друга. Августа, с ее высоким байроновским лбом, шелковистыми темно-каштановыми волосами, большими карими глазами греческой статуи и полной, с мягкими очертаниями фигурой, казалась застенчивой и настороженной, но не скрывала своего душевного расположения. Она сердечно приветствовала Аннабеллу, но не поцеловала ее. Аннабелла и Байрон оба отметили это. Когда Августа повернулась к брату, то увидела, что он в дурном настроении. Аннабелла вспоминала, что «он объяснил его письмом о Ньюстеде, которое только что прочел».

Та ночь и каждая последующая были кошмаром для Аннабеллы. Байрон хотел оставаться с Августой после того, как его жена ложилась спать. Если она медлила, он находил особую радость в том, чтобы оскорблять ее, вынуждая уйти: «Ты нам мешаешь, моя очаровательная». Жестокость Байрона коснулась и Августы после того, как он понял, что она не собирается возобновлять их близких отношений. Раздражение вынудило его делать грубые намеки на прошлое, которые шокировали Аннабеллу, и «порой даже Августа выглядела испуганной». По утрам он приветствовал сестру, говоря о ее «знойном темпераменте» или об их жизни в Ньюстеде.

Аннабелла очень испугалась, когда однажды Байрон вернулся в спальню и, раздеваясь, начал ругать слугу Флетчера, а когда во сне она прижалась к нему, он разбудил ее криком: «Не прикасайся ко мне!» Аннабелла не приняла во внимание, что тогда Байрон был пьян. Она никогда не научилась, подобно Августе, пользоваться советом Байрона, который он дал, находясь в трезвом состоянии, – не придавать большого значения его словам. Горе Аннабеллы было неподдельным, и Августа искренне сочувствовала ей и была к ней чрезвычайно добра, «казалось, у нее не было другого намерения, кроме как загладить его жестокость», признавалась Аннабелла. Августа пыталась научить молодую жену, как управляться с Байроном. Его негодование по отношению к ним обеим укрепило понимание между супругой и сестрой.

В период депрессии Байрон испытывал неодолимое желание мучить обеих женщин. Отговорки одной и мученическая невинность другой раздражали его, препятствовали естественному стремлению к добрым поступкам. Байрон пил, чтобы забыться, и становился еще более несдержан в разговоре. Аннабелла писала в своих воспоминаниях, сделанных большей частью стенографически: «Он говорил: «Я знаю, ты носишь панталоны» или «Августа носит их» тоном абсолютно недвусмысленным… В поместье он разговаривал со мной меньше, чем обычно, но к концу нашего пребывания там возобновил свои беседы без всякого, однако, чувства любви ко мне и в те последние дни назвал причину такой перемены, не очень-то приятную для меня. Я слышала от А., что она сама чувствовала себя не очень уютно. Как-то раз он хитро сказал ей утром, вероятно намекая на прошлый вечер: «Итак, ты отказываешься, Гасс».

Причина раздражения Байрона становилась понятной из грубых намеков, но даже Аннабелла почувствовала, что Августа не поддалась его преступным желаниям, хотя «речи и поведение Байрона убедили бы любого другого человека». Неудивительно, что к концу второй недели обе женщины мечтали освободиться от тягостного соседства. Байрон не хотел уезжать, но наконец 28 марта семейная пара отправилась в Лондон. Когда карета отъехала от дома, Байрон оглянулся и долго и нежно махал Августе рукой.

Перед отъездом Байрон как бы между прочим написал Муру, что «у леди Байрон, кажется, появились признаки беременности. Я не очень волнуюсь насчет этого, думаю, что рождение ребенка обрадует ее дядюшку, лорда Уэнтворта, и ее родителей». Вне всякого сомнения, Аннабелла была счастлива уехать и надеялась, что в их собственном доме жизнь наладится. Возможно, Байрон проявит больше нежности и к будущему ребенку.

Настроение Байрона и вправду переменилось, как только они добрались до столицы и поселились в доме герцогини Девоншир, хотя суеверному поэту мог не понравиться адрес – Пикадилли-Террас, 13. Аннабелла вспоминала, что «десять дней он был добрее, чем когда-либо». Хобхаус, отдоживший поездку за границу, чтобы увидеться с другом, зашел на следующий день (Наполеон только что совершил побег с Эльбы, и Хобхаус мечтал увидеть волнения в Париже). Ночью он записал в своем дневнике, что Байрон «советует мне не жениться, хотя у него и лучшая из жен».

Скоро дела и издание книг завладели вниманием Байрона. Кроме переговоров с Хэнсоном о судьбе Ньюстеда, ему приходилось встречаться с Киннэрдом, который помогал издавать «Еврейские мелодии», и с Мерреем, который с нетерпением ожидал других произведений Байрона, – со дня женитьбы поэт написал совсем мало. Литературная репутация Байрона по-прежнему была высока. Во время Пасхальной недели Сэмуэль Тейлор Кольридж прислал ему длинное и хвалебное письмо с просьбой помочь найти издателя. Он не обиделся на сатиру Байрона «Английские барды…» и намекнул, что будет очень благодарен за рекомендацию Меррею. Байрон ответил, что с радостью займется просьбой Кольриджа, просил автора «Раскаяния» написать еще какую-нибудь драму и извинялся за свою сатиру: «Часть, касающаяся вас, бесстыдна, пуста и вздорна…»

Вскоре Байрон уже погрузился в круговорот прежней лондонской жизни: по утрам посещал Меррея, чтобы поговорить с писателями, собирающимися у него, ходил в театр, наносил визиты Дугласу Киннэрду и леди Мельбурн. Аннабелла не часто сопровождала его и чувствовала себя одиноко. Повинуясь неотвратимому року, который так сильно ощущался в жизни Байрона, она пригласила Августу погостить в их новом доме. Почему она не приняла за дурное предзнаменование временную доброту Байрона? Невозможно не увидеть в этом поступке жажду добровольного мученичества, которая делала ее жизнь с мужем невыносимой. Попытку Байрона разубедить ее Аннабелла, несомненно, восприняла как жест доброй воли, на который не могла согласиться. «Глупо, что ты пригласила ее в наш дом, вот увидишь, что после этого для тебя все будет по-другому». В первых числах апреля Августа приехала в Лондон. Но вначале напряжение смягчалось другими интересами Байрона в столице.

В городе проездом на пути во Францию находился Вальтер Скотт. Они с Байроном переписывались после публикации «Чайльд Гарольда» и восхищались произведениями друг друга. 7 апреля Меррей с гордостью записал в своем дневнике: «В этот день лорд Байрон и Вальтер Скотт впервые встретились и были мной представлены друг другу. Они беседовали почти два часа». Среди присутствующих были кумир Байрона Уильям Гиффорд, Джеймс Босуэлл, сын биографа Джонсона, и Уильям Сотби. Впоследствии сын Меррея вспоминал, что увидел «двух величайших поэтов своего времени, оба были хромы и вместе ковыляли по лестнице. Они продолжали встречаться на Элбемарл-стрит почти каждый день…».

Взгляды Байрона и Скотта на политику и религию были разными, но они благородно избегали открытых столкновений. Скотт считал, что через несколько лет Байрон может изменить свои взгляды. На что Байрон довольно резко отвечал: «Полагаю, вы один из тех, кто предрекает, что я стану методистом». Скотт возражал: «Нет, не думаю, что ваше превращение будет столь обыденным. Мне кажется, вы скорее примете католичество и будете искупать свои грехи суровым покаянием…» Байрон внимательно выслушал, улыбнулся и, казалось, согласился с мнением Скотта. Вероятно, консерватизм Скотта был несколько уязвлен вольными разглагольствованиями Байрона, однако Скотт в своих воспоминаниях отзывается об этом более мягко, говоря, что Байрону доставляло удовольствие упражняться в остроумии, направленном против государственных чиновников, и его отнюдь не вело сильное убеждение. «В глубине души я назвал бы Байрона патрицием из принципа». Скотт заметил затаенную грусть Байрона, но не стал интересоваться ее причинами. А Байрон, в свою очередь, как всегда было в общении с друзьями, тонко чувствовал те предметы, на которые их взгляды совпадали, и без всякого намерения обмануть собеседника опускал те свои суждения, которые могли бы неприятно поразить более подверженного предрассудкам шотландца.

Лорд Уэнтворт скончался 17 апреля, однако это никак не отразилось на запутанных финансовых делах Байрона. Ежегодной суммы в 700 фунтов от Милбэнков по условиям брачного соглашения едва хватило на уплату аренды за новый дом. Нужно было нанять нескольких слуг, приобрести экипаж и кучера, поэтому расходы увеличивались и долги росли как снежный ком. Увидев богатый дом на Пикадилли, кредиторы принялись осаждать Байрона.

В апреле Брейем и Нейтан опубликовали «Еврейские мелодии». Получилась книга большого формата стоимостью в гинею. Несмотря на цену и недоброжелательную критику, книга пользовалась успехом. Было продано десять тысяч экземпляров первого и второго издания, в результате чего издатели получили пять тысяч фунтов. Одновременно Меррей выпустил другой сборник поэм. Испытывая нужду, Байрон все же не принял денег за право публикации книги.

Один критик XX века, Джозеф Слэйтер, точно заметил: «Набожные люди, купившие «Еврейские мелодии» в надежде увидеть религиозные мотивы поэзии лорда Байрона, вместо этого получили книгу почти такую же земную, как «Абидосская невеста». Девять поэм посвящены темам из Библии, но в них слишком силен байроновский дух; две поэмы – любовные песни; пять – задумчивая лирика, которую нельзя назвать ни иудейской, ни христианской; еще пять являются отражением так называемого протосионизма». Однако Байрон знал Библию не хуже самых набожных читателей и обладал мастерством использовать строчки из этой священной книги в своих самых меланхоличных стихах.

Те, кто встречал чету Байрон летом, считали их самой счастливой парой. Уильям Харнесс заметил, что на балах «он всегда стоял возле ее стула, почти ни с кем не разговаривая и представляя жене своих друзей…». Меррей также восхищался леди Байрон: «Она самая замечательная женщина, с прекрасным характером и совершенно необыкновенным здравым смыслом». Однако в домашней обстановке Аннабелле часто не хватало именно здравого смысла. По ее собственным признаниям, подозрения насчет Августы изводили ее. Вероятно, Аннабеллу вывели из себя постоянные намеки Байрона и слишком собственническое отношения Августы к брату. После расставания с Байроном Аннабелла написала: «Порой мне хотелось вонзить кинжал в ее сердце, но она никогда не замечала этого…» Домашняя атмосфера грозила постоянными скандалами, и Байрон большую часть времени старался избегать опасности, хотя порой и играл с огнем, словно побуждаемый неодолимым импульсом.

Вне дома у Байрона были другие интересы. Он окунулся в театральную жизнь, и в мае его выбрали членом подкомитета управления театра «Друри-Лейн». Дуглас Киннэрд, также член этого комитета, считал, что хороший вкус Байрона поможет им при выборе пьес. Когда в июне Скотт вернулся из Франции и завтракал с Байроном и комиком Мэттьюзом, то нашел поэта «полным веселья, радости, остроумия и задора. Он вел себя как игривый котенок».

Августа уехала из Лондона в июне, и Аннабелла вздохнула с облегчением. Она писала, какое удовольствие доставляло ей общество Байрона, когда он был в хорошем настроении: «Когда он беседовал со мной, мы всегда говорили о какой-нибудь приятной чепухе, что отвлекало его от ужасных «притч и сентиментов» и давало волю его воображению».

Ли Хаита освободили из тюрьмы, и Байрон летом несколько раз заходил к нему в его дом на Эджвер-роуд. Хаит был польщен этими визитами и приятно удивлен простыми манерами Байрона. Он вспоминал, что «с детской радостью, так подходящей поэту», Байрон садился на деревянную лошадку сына Хаита. «Внешность его была в то время самая привлекательная… Он стал чуть полнее, чем до женитьбы…» Хаит мельком видел леди Байрон, которая ждала в экипаже. «У нее приятное серьезное румяное лицо». Байрон даже прочел «Историю Римини» Хаита, делая на полях вежливые пометки относительно изменения некоторых особо витиеватых выражений.

Общение Байрона с леди Мельбурн уже не было таким легким и беззаботным, поскольку он осознавал, что его жена не одобряет этой дружбы. Когда Аннабелла зашла к тетке, то с досадой обнаружила там миссис Чаворт-Мастерс. Она написала Августе: «Она справлялась о Б. Никогда не видела такой злобной ведьмы. Некоторые (Каролина Лэм. – Л.М.) по сравнению с ней добродетельны». Самая опасная соперница Аннабеллы когда-то тревожила юношеское воображение Байрона. Аннабелла знала, что ей не стоит опасаться Каролины, которая носила маску трагического самопожертвования. В июле Каролина направилась в Брюссель, а оттуда в Париж, смущая супруга любовными связями с герцогом Веллингтоном и множеством армейских офицеров.

Взволнованные письма Хобхауса из Парижа почти убедили Байрона присоединиться к другу. Вероятно, ему помешали поехать лень, нехватка денег и раннее возвращение Хобхауса, хотя более серьезным препятствием могло быть неодобрение Аннабеллы. Когда в конце июля приехал Хобхаус, Байрон узнал, до какой степени окрепли с благословения английских тори реакционные силы во Франции. Свои чувства он отразил в суровых строчках, посвященных Людовику XVIII и Талейрану, описывая последнего как «живое свидетельство всех государственных измен, обмана и позора, которые только можно встретить в одном падшем человеке».

Родители Аннабеллы, которые были не в состоянии немедленно разрешить финансовые дела Байрона, поскольку поместье лорда Уэнтворта с предполагаемым доходом в 7000 фунтов в год пошло в уплату долгов, предоставили чете Байронов дом в Сихэме, чтобы избежать чрезмерных трат жизни в Лондоне и одновременно дать возможность Аннабелле жить с удобствами. Сами Ноэли (Милбэнки переменили имя в соответствии с завещанием лорда Уэнтворта) должны были переехать в поместье Керкби-Мэллори в графстве Лестершир. Это решение, принятое в начале июля, полностью устраивало Аннабеллу. Она знала, что они живут не по средствам, и боялась соблазнов, подстерегающих Байрона в столице. Особенно ее огорчали его участие в театральных делах, общение с Дугласом Киннэрдом и другими жизнерадостными друзьями и близкое знакомство с актерами и актрисами. Однако именно эти занятия, помогающие Байрону отвлечься от запутанных денежных дел, удерживали Байрона, и он с неохотой покидал Лондон.

Наконец Байрон убедил Хэнсона выставить Ньюстед и Рочдейл на аукцион в конце июля. Аукционист предпринял попытку продать поместья 28 июля в Гаррауэе. Хобхаус сопровождал Байрона на аукцион, «где Ньюстед был продан за 95 000 гиней в первом лоте. Первое предложение составляло 70 000 гиней. Байрон очень недоволен». Рочдейл был также продан всего за 16 000 фунтов.

Хобхаус стал свидетелем растущего отчаяния Байрона. Однако он замечал: «Невозможно для семейной пары жить в большей гармонии. Некоторые его друзья опасались, что его светлость слишком привязан к леди Байрон и что редкие разлуки, поскольку они никогда не расставались, окажутся более благоприятными для их счастья». Можно с уверенностью сказать, что образ Августы уже не тревожил Аннабеллу в то время, потому что, когда Байрон составил новое завещание, подписанное 29 июля 1815 года, с условием, что доход от поместья после выплаты 60 000 фунтов по брачному договору леди Байрон перейдет к его сестре и ее детям, Аннабелла написала Августе, что «он поступил именно так, как нужно было поступить».

К концу августа Байрон был на пределе. Человеку, привыкшему сорить деньгами, было невыносимо слышать угрозы кредиторов и не иметь возможности достать денег. Он решил снять напряжение, нанеся визит Августе, и сознание того, что он не должен оставлять беременную жену наедине с неразрешенными финансовыми делами, заставило его «вести себя по отношению к ней жестоко» все четыре дня до отъезда. Однако впоследствии она вспоминала: «Уезжая, он попросил у меня прощения полушутя-полусерьезно, но доброе слово от него было слишком бесценно, чтобы вдаваться в его тон». Их переписка носит характер нежного взаимопонимания, что вполне естественно для Байрона в те дни, когда ничто его не тяготит.