Текст книги "Лорд Байрон. Заложник страсти"

Вначале Байрон был озадачен поведением Трелони, словно увидел в нем пародию на героев своих восточных поэм. После первой встречи с ним он говорил Терезе: «Сегодня я встретил своего Корсара. Он спит с моей поэмой под подушкой, а все его приключения и манеры подтверждают мое предположение». Но через несколько дней Байрон привык к обществу своего нового знакомца, который стал приходить к нему почти каждый день.

Прежде всего Трелони вновь воодушевил Уильямса и Шелли на воплощение в жизнь плана, который они давно вынашивали: построить лодку и провести лето в заливе Специя. Байрон настолько заинтересовался этим планом, что попросил Трелони связаться с его другом Робертсом в Генуе и нанять его для строительства лодки с просторной каютой, не жалея средств, чтобы создать «шедевр красоты». Позднее Байрон сожалел о последнем замечании, потому что лодка обошлась им в десять раз дороже, чем первоначально намеченные сто фунтов. Шелли остановился на лодке размером семнадцать или восемнадцать фунтов, но «которая бойко бы шла под парусом и на веслах».

Отношения Байрона с Мерреем настолько раздражали его, что поэт решил отказаться от услуг своего издателя, если возможно, не ссорясь с ним. По словам Медвина, Байрон так охарактеризовал Меррея, рассказывая о рукописи «Небо и земля», очередной «богохульственной» драме о любви ангелов к дочерям земли: «Дуглас Киннэрд говорит, что не может найти издателя, который согласился бы напечатать ее. Ее предложили Меррею: но это самый робкий издатель на земле, который пугается даже названия».

Однако известия о том, что Меррея могут привлечь к уголовной ответственности за публикацию «Каина», вынудили Байрона написать ему в суровой и одновременно успокаивающей манере: «Молю только, чтобы любые санкции, направленные против вас, обрушились лучше на мою голову… Если вы лишитесь доходов от публикации, я передам вам часть или весь свой гонорар… Если приговор будет приведен в исполнение, я вернусь в Англию…» Сложившаяся ситуация послужила оправданием для возобновления отношений с Мерреем. Предав всю тоску бумаге («Вся моя злоба испаряется от прикосновения пера к бумаге…» – говорил он леди Блессингтон), Байрон полюбовался из окна кабинета лунной ночью и завершил письмо такими словами: «Я пишу вам обо всех неудачах и неприятностях при летней луне – здесь у нас зимой светлее, чем у вас в самые жаркие дни, – которая освещает извилистую Арно, здания и мосты, такие тихие и спокойные. Насколько мы ничтожны перед самой малой из звезд!»

В феврале Байрон узнал, что 28 января умерла леди Ноэль. Он давно ждал этого часа, но когда это наконец произошло, он, невзирая на частые шутливые замечания о живучести и отменном здоровье этой дамы, с состраданием вернулся мыслями к прошлому и к Аннабелле. Когда к нему зашел Медвин, все слуги были в трауре, и Байрон сказал ему: «Мне жаль бедную леди Байрон! Должно быть, она сильно горюет, потому что обожала свою мать. Все подумают, что я рад ее смерти, но они сильно ошибаются».

По условиям развода доход от поместий Уэнтворта, составляющий примерно десять тысяч фунтов в год, должен был быть разделен судебными исполнителями после смерти леди Ноэль между двумя сторонами. Байрон немедленно написал Киннэрду, назначив своим судебным исполнителем сэра Фрэнсиса Бердетта, близкого друга-политика Хобхауса, и попросив застраховать жизнь леди Байрон на десять тысяч фунтов, поскольку после ее смерти доход от поместий Уэнтворта перейдет к другим наследникам. Согласно условиям завещания, Байрон должен был принять титул Ноэлей и впервые подписался «Ноэль Байрон». Часто встречающееся утверждение о том, что он гордился совпадением своих инициалов «Н. Б.» с именем Наполеона Бонапарта, основано на единственном свидетельстве Стендаля, который встречался с Байроном в 1816 году.

Хэнсон сообщил, что «общая сумма арендной платы за земли Уэнтворта, по нашим данным, составляет шесть тысяч триста тридцать шесть фунтов в год…». Исключая плату за содержание поместий и другие расходы, доля Байрона составляет около двух с половиной тысяч фунтов. Его общий доход приближался к шести тысячам фунтов из фондовых запасов и от поместий. В дополнение к этому он зарабатывал в год больше двух тысяч фунтов своим писательским трудом, но этот источник доходов стал оскудевать.

Байрон мог позволить себе щедрость в отношении Ли Ханта, который через Шелли постоянно требовал денег. Живя зимой в Плимуте в стесненных обстоятельствах с больной женой и детьми, Хант уже потратил все наличные сбережения своего брата Джона и в отчаянии обратился к Шелли, который прислал ему сто пятьдесят фунтов. В то же время Хант постоянно докучал Байрону просьбами выслать ему денег на выезд за границу. Оскорбительная фамильярность его тона делала просьбу еще более нахальной. Письма Ханта к Байрону полны наглости и подхалимства, что еще больше раздражало последнего, когда их отношения ухудшились. 27 января Хант писал из Плимута:

«Мой дорогой Байрон. Я обращаюсь к вам так потому, что не собираюсь отказываться от дружественного тона в письмах, особенно в этом. Шелли как-то сказал мне, что вы были бы не прочь, чтобы я составил вам компанию в Италии, и что вы могли бы прислать мне денег, чтобы я отправился туда… В то время я стеснялся обратиться к вам с этой просьбой, потому что с первого дня нашего знакомства вы были окружены в моем воображении романтическим ореолом, возможно нелепым, и я надеялся пробудить в вас воспоминания о юношеской дружбе и показать, что вами можно восхищаться, преклоняясь перед вашим интеллектом и щедростью… Должен предоставить вам более веское доказательство моих представлений о юношеской дружбе и попросить вас о помощи. Если возможно, я взял бы у вас взаймы на другие дела, помимо путешествия, двести пятьдесят фунтов, только вы должны дать мне два года на оплату долга…»

Шелли, знавший о манерах Ханта, чувствуя неловкость, предупреждал Байрона: «Не думаю, что обещание бедняги Ханта вернуть деньги стоит многого, однако мое обещание более твердо, и я с радостью бы оплатил все расходы». Но Байрон считал себя обязанным Ханту и был настолько заинтересован в создании совместного периодического журнала, что предоставил Ханту деньги, несмотря на дерзкий тон его просьбы и собственное нежелание бросаться деньгами. Байрон не знал, что Шелли неосторожно сказал Ханту: «Знаешь, леди Ноэль умерла, а лорд Б. еще больше разбогател».

Однако полученное наследство сделало Байрона еще более сосредоточенным на мысли о его сохранении. Превращение юного мота в бережливого человека, возможно, объяснялось тем, что в возрасте тридцати четырех лет он начал ощущать стремление к обеспеченной старости в век волнений и тревог. Он постоянно думал о том времени, когда ему придется заботиться не только о себе, но и о своем ребенке, возможно, о Терезе и ее семье и даже об Августе и ее детях.

Но беда подстерегала Байрона с другой стороны. Недовольство Клер провалом попытки Байрона привезти Аллегру с собой или взять ее из монастыря после отъезда из Равенны подвигло ее на безумные планы спасения дочери. Шелли и Мэри, по ее мнению, были слишком близки с Байроном, чтобы им можно было доверять, но ее поддерживали миссис Мэйсон (леди Маунткэшелл) и другие ее друзья в Пизе. Байрон оставил без внимания два письма Клер, в одном из которых она просила поместить Аллегру в уважаемой семье в Пизе, а в другом умоляла позволить ей повидаться с дочерью перед отъездом в Вену, куда она направлялась, чтобы найти там работу и встретиться со своим братом. Байрон, в котором мольбы Клер пробуждали сопротивление и презрение, отвечал упорным отказом. Между тем Клер приехала в Пизу.

Шелли сочувствовали ей, но хранили нейтралитет и считали, что Клер преувеличивает опасность, которой подвергается Аллегра в монастыре. Шелли, смягченный жалобными мольбами Клер до возвращения во Флоренцию, завел с Байроном разговор о причине ее тревог и попросил его сделать что-нибудь, чтобы успокоить ее. По словам Клер, ответом Байрона «было пожимание плечами и восклицание, что женщины жить не могут без сцен». Шелли был рассержен и говорил Мэйсонам, что в тот момент мог бы ударить Байрона, но впоследствии сказал: «Глупо сердиться на него: он не может перестать быть собой, как дверь не может перестать быть дверью».

Однако с того дня Шелли испытывал непреодолимое желание воздерживаться от встреч с Байроном. Но ради Ханта он не мог разорвать с ним отношений, пока не выйдет в свет новый журнал. И несмотря на все, Шелли, как и Мэри, не мог не испытывать восхищения перед Байроном, когда был рядом с ним, и продолжал преклоняться перед его стихами. Прочитав в 1830 году «Письма и дневники Байрона», изданные Муром, Мэри написала Джону Меррею: «Больше всего меня завораживает то, что лорд Байрон, описанный здесь, является настоящим лордом Байроном, очаровательным, грешным, ребяческим, философствующим существом, бросающим вызов всему свету, верным друзьям, порывистым и праздным, хмурым и одновременно жизнерадостным. Читая эти страницы, я снова вижу себя рядом с ним, примиряясь, как и раньше, с его странностями, которые меня так раздражали, вновь слышу его восторженные и порывистые речи…»

Байрон, в свою очередь, защищал Шелли от порицания друзей в Англии, которые выражали недовольство по поводу его общения с этим изгнанником и атеистом. Байрон писал Муру: «Что касается бедняги Шелли, который для вас и всего света словно пугало, то он, насколько я знаю, самый бескорыстный и мягкий из всех людей, человек, который больше всех на свете жертвовал ради других своими чувствами и сбережениями. У меня нет ничего общего, да и не будет никогда, с его задумчивым складом ума».

В другом письме к Муру, о религии (а Байрон не любил обсуждать эту тему после обвинения поэмы «Каин» в богохульстве), он заявлял, что католицизм – «самая изящная религия после греческой мифологии. Есть что-то возвышенное в ладане, изображениях святых, статуях, алтарях, усыпальницах, реликвиях – какое-то Божественное присутствие, признание, прощение. Кроме того, религия не оставляет и тени сомнения: потому что те, кто сливается в единое целое со своим божеством, не могут сомневаться в его существовании».

8 марта Байрон дал прощальный обед в честь Медвина, который на следующий день уезжал в Рим. Это был радостный праздник, но Трелони поразила умеренность Байрона в еде и питье. «Он выпивал стакан или два кларета или белого рейнвейна, а ночью, чтобы подкрепить силы, – один стакан грога… Байрон не разрушал свой организм крепкими напитками, но он так страшился поправиться, что доводил свой дневной рацион до минимума, а попросту – голодал… Когда он набирал вес, то ему было больно даже стоять, поэтому он решил похудеть до 11 стоунов (154 фунтов) или застрелиться. Он жил на сухих бисквитах и содовой воде целыми днями, а чтобы заглушить гложущее чувство голода, иногда готовил жуткую смесь из холодного картофеля, риса, рыбы или зелени, сбрызнутой уксусом, и пожирал это блюдо, как изголодавшийся пес».

Капитан Джон Хей, старый друг Байрона по Лондону и Брайтону, в январе приехал в Пизу и после возвращения с охоты занял место Медвина в каждодневных верховых прогулках. Во время одной из таких воскресных прогулок, 24 марта, произошло событие, нарушившее мирную жизнь пизанского кружка. Хотя сам по себе это был пустяк, но он имел далеко идущие последствия в судьбе Байрона и его знакомых. Компания не спеша возвращалась по дороге к городским воротам. Шелли, Байрон, Трелони, капитан Хей и Пьетро Гамба ехали рядом, Тереза и Мэри Шелли – впереди в карете. Всадники остановились поговорить с Тааффе, который только что присоединился к ним, когда мимо на бешеной скорости проскакал солдат, напугав лошадь Тааффе. Они бросились за солдатом и настигли его у городских ворот. Шелли вежливо спросил по-итальянски, что означает поведение солдата, но тот не удосужился объяснить, и Байрон, приняв его за офицера, вызвал его на дуэль. Это оказался Стефани Маси, сержант Тосканской королевской легкой кавалерии, спешивший в Пизу, чтобы успеть на сбор. Англичание обступили его, ситуация становилась напряженной, и кто-то, возможно вспыльчивый Пьетро Гамба, ударил его хлыстом и назвал невежей.

Маси крикнул стражникам у ворот, чтобы они всех арестовали, но англичане успели ускакать, кроме Шелли, которого сбили с лошади, так что он на какое-то время лишился чувств, и Хея, получившего удар саблей по носу. Тааффе предпочел не вмешиваться в перепалку. Байрон поехал во дворец Ланфранки и отправил Легу в полицию с сообщением о происшествии, а сам вернулся, неся трость с вкладной шпагой. Он встретился с Маси и впервые услышал его имя. После перепалки Маси вырвался и помчался мимо дворца, где уже собралась порядочная толпа. Во время всеобщего смятения кто-то сбежал по ступеням дворца, нанес сержанту удар шпагой и скрылся в толпе. Маси закачался в седле, лошадь рванулась в сторону, но вскоре сержант упал на землю перед кафе. Он попытался встать, но потерял сознание и был доставлен в госпиталь.

Когда Байрон вернулся домой вместе с Трелони, Шелли и раненым Хеем, его встретила взволнованная Тереза, находившаяся почти на грани истерики. Примерно через час, перевязав Хея и успокоив Терезу, друзья отвезли ее в дом Шелли. Волнение еще больше усилилось, когда стало известно, что Маси был ранен. На следующий день Байрон отправил в госпиталь английского врача, чтобы тот за его счет лечил сержанта. Врач сообщил, что рана неглубокая, но продолжали распространяться слухи, что сержант умирает, что усиливало недовольство английским кружком. Байрон перед своим дворцом раздал пожертвования, чтобы умилостивить толпу, и вместе со своими спутниками отправился на обычную прогулку.

Двое слуг Байрона, Тита и Винченцо Папи, кучер, подозревались в попытке убийства и были арестованы. Байрон отправил Тите, который был ему предан и которого он считал невиновным, обед из двенадцати блюд, чтобы он разделил его с другими узниками. Зная, что в Англии появятся самые невероятные слухи, Байрон послал письмо Эдварду Докинзу, британскому поверенному в делах во Флоренции, вместе с копиями показаний англичан, участвовавших в инциденте. Байрон покривил душой, сообщив Докинзу, что не знает нападавшего на Маси, потому что не только Байрон, но и некоторые другие люди знали, что его кучер Папи сбросил сержанта на землю. Однако Байрон собирался защищать слуг любой ценой. Самое нелепое, что Папи допросили и отпустили, а Тита с его устрашающей черной бородой, который имел глупость принести в суд нож и связку пистолетов, был задержан.

Происшествие вызвало еще больший ажиотаж в Пизе, когда Тааффе, который не хотел ввязываться, сказал, что сержант не наносил ему оскорбления, и отправил Докинзу показания, расходившиеся с показаниями других участников. Уильямсу почти удалось добиться примирения, но многие участники кружка отошли от Тааффе и дали ему прозвище Лживый Тааффе или Фальстаф. К концу недели Маси стало значительно лучше, но во дворце Ланфранки уже не было прежнего веселья. Медвин уехал, а Хей 3 апреля отправился в Англию. Шелли и Уильямсы подумывали остаться на лето. Байрон арендовал на летний период, с мая по октябрь, виллу Дюпьи примерно в семи километрах от Ливорно, на холме у залива.

Все это время Байрон не переставал писать. Он убедил Терезу позволить ему продолжить «Дон Жуана». Когда 14 апреля к нему зашли Уильямсы, он признался, что начал шестую песнь. 20-го Сэмюэл Роджерс остановился у Байрона на пути из Рима. Во дворце Ланфранки в это время был Трелони, который спас его от бульдога Байрона, свирепо охранявшего лестницу. Байрон злорадно наслаждался испугом своего гостя и с восторгом подкалывал Роджерса, живописуя ему во всех подробностях свои похождения.

Новости из Равенны о болезни Аллегры охладили пыл Байрона. Гиги отправил к ней доктора Раси. Примерно в то же самое время Клер Клермонт прибыла в Пизу, полная планов вырвать Аллегру из монастыря. Ужаснувшись ее дерзости, Шелли пытался успокоить ее, скрывая присутствие Клер в городе от Байрона. Через три дня Гиги написал, что лихорадка продолжается, и у Аллегры было, по-видимому, легочное кровотечение. Получив первые известия о болезни дочери, Байрон пришел в «страшное волнение», но никто, кроме Терезы, этого не замечал. Он отправил в Баньякавалло письмо с просьбой сообщить ему все подробности. 18-го Аллегре стало лучше, но два дня спустя ее состояние вновь ухудшилось. 20-го она умерла. Монахини были «чрезвычайно удручены», писал Гиги Леге. 22 апреля сообщение о смерти Аллегры пришло в Пизу. Лега предоставил Терезе сообщить новости Байрону.

Тереза попыталась сказать как можно мягче. «Я все понимаю, – ответил он, – больше ничего не говори». «Он смертельно побледнел, и на его лице появилось такое выражение, что я начала опасаться за его рассудок, но он не пролил и слезинки… Целый час он просидел в одной и той же позе, и никакие мои утешения не достигали его слуха… Он хотел остаться один, и я была вынуждена уйти».

Какое бы раскаяние Байрон ни испытывал по поводу того, что не уделял Аллегре должного внимания или отказался последовать совету Шелли и забрать ее из монастыря, – его заслоняло воспоминание о собственных детских страданиях. Байрон желал, чтобы дочь захоронили в месте, так часто ассоциировавшемся у него со «сладостной печалью», в церкви Хэрроу, «где я когда-то мечтал покоиться сам», – писал он Меррею с просьбой все устроить[30]30
  Меррей сделал все, что мог, однако приходский священник церкви Хэрроу возражал против того, чтобы там поместили табличку с указанием имени отца незаконнорожденной девочки: «Мне неловко говорить, но предложенная надпись будет ощущаться человеком с утонченным вкусом и придерживающимся законов морали как посягательство на общественные нормы поведения» (Смайлз, том 1). Меррею удалось получить разрешение похоронить девочку за воротами церкви и без надписи на могиле.


[Закрыть].

Всю жизнь чувства Байрона к Аллегре были двойственными. Когда она умерла, ей было всего пять лет и три месяца. Порой он видел в ней продолжение себя, восхищался ее умом и красотой и был польщен, что все вокруг обожали ее. Но Байрона охватывало отвращение, когда поведение и нрав Аллегры отражали его собственные, менее приятные черты, и тогда он хотел, чтобы она была подальше от него. Он пришел еще в больший ужас, когда узнал в ней ее мать. Как метко заметила маркиза Ориго, «…он постоянно испытывал чувство обиды, несправедливое, но вполне естественное, по отношению к своей другой дочери, с которой не мог видеться. Маленькая Аллегра ехала в его экипаже и сидела у него на коленях, но лишь день рождения Ады был записан в его дневнике, портрет Ады стоял на его письменном столе, и он постоянно говорил об образовании и будущем Ады».

Оставалась неприятная обязанность сообщить о смерти Аллегры Шелли. На следующий день Байрон написал: «Этот удар был сильным и неожиданным… Не знаю, есть ли мне в чем упрекнуть себя относительно моего поведения, намерений и чувств к дочери». Байрон еще не знал, что Клер уже в городе. Шелли поспешил отправить ее в Леричи, где его семья и семья Уильяме искали летний дом. Они устроились во дворце Магии у залива и только потом сообщили Клер о смерти Аллегры. Она приняла это известие спокойнее, чем они предполагали, но дала волю своим чувствам в гневном письме Байрону, обвиняя его в плохом отношении к себе и ребенку. Байрон отправил письмо Шелли. Больше всего на свете он мечтал забыть обо всем. Он согласился на просьбу Клер прислать ей портрет Аллегры и позволить ей увидеть гроб с телом в Ливорно, прежде чем его переправят в Англию, но от этого ее отговорил Шелли.

Байрон нашел забвение в заботах о судьбе Титы, потому что в ночь смерти Аллегры к нему пришло известие о намерении сослать его слугу. Байрон через Докинза использовал все свое влияние, но тщетно. Во флорентийской тюрьме Титу вынудили сбрить подозрительную бороду. Шпион Торелли записал в своем дневнике: «…когда ему приказали побриться, он решил, что бороду отдадут его хозяину, лорду Байрону, но, когда его разубедили, он бережно завернул ее в бумагу». Тите, который перестал быть устрашающей фигурой, разрешили вместо ссылки в Болонье отправиться в Лукку, откуда он пробрался к Шелли во дворец Магии.

Байрон понимал, что наказание Титы и семьи Гамба направлено против него самого. Хотя он знал, что для Гамбы будет лучше уехать из Пизы и поселиться в его летнем доме неподалеку от Ливорно, пока не утихнет шумиха вокруг истории с Маси, он все же до середины мая оставался во дворце Ланфранки. Лень и уныние, охватившие его после смерти Аллегры, мешали ему уехать.

Шелли и Уильямсы уехали, а Трелони отправился в Геную, чтобы наблюдать за строительством лодок. Дело Маси еще не закончилось, потому что правительственные чиновники питали подозрение и недоверие к Байрону, а его слуги и друзья способствовали развалу пизанского кружка, начавшемуся после отъезда Шелли. В конце мая Байрон отправил большую часть своих вещей и вещей графа Гамбы на виллу в Ливорно.