Текст книги "Лорд Байрон. Заложник страсти"

Глава 21
«Кавалер-любовник» в Равенне
1820

Байрон, не знавший, что его ждет по приезде в Равенну, был растроган, польщен и несколько смущен приемом. Он был окружен всеобщим вниманием, но понимал, на каких условиях вернулся, потому что было очевидно, что теперь Тереза считала его своим законным «кавалером-любовником». Она гордилась своей победой не столько над мужем и отцом, сколько над самим Байроном. Она верно поняла, что это его нежелание узаконить их отношения, а отнюдь не возмущение графа Гвичьоли было причиной их ссоры в Венеции и попыток Байрона разорвать опутывавшие его узы.

Граф принял Байрона ласково и дружелюбно, как всегда, хотя впоследствии вел себя отчужденно, бесцеремонно и резко, если не сказать – зловеще. Однако радости других жителей Равенны не было предела, не исключая и отца Терезы. Вечером после приезда Байрона дядя Терезы, маркиз Кавалли, устроил в своем доме прием и бал, куда Байрон получил специальное приглашение. «Г. поставила себе целью, – писал Байрон Хоппнеру, – хвастать перед всеми своим возлюбленным, и поверьте, если она наслаждалась своим скандальным поведением, то мне нечего было стыдиться».

После Нового года должен был начаться карнавал, и Байрон стал центром внимания в провинциальном городке. Но через пару недель старые раны вновь дали о себе знать. Он вспоминал, как пять лет назад женился. В канун Нового года Байрон написал Аннабелле печальное письмо с просьбой прислать портрет Ады, чтобы «напомнить мне о нашем прошлом». Вскоре отношения с Терезой стали портиться. Он не мог видеться с ней наедине каждый день и стал воображать себе обман, отсутствие искренности и даже заигрывание при нем с мужем и друзьями, чтобы помучить его. Байрон не мог выносить неопределенности и писал Терезе длинные письма, выплескивая все свои чувства. Ей всегда удавалось разубедить его, потому что он легко поддавался влиянию любой любящей его женщины. В конце концов он сделал то, чего желала Тереза, хотя часто осуждал традиции чичисбейства. Погода по-прежнему стояла плохая, Байрон не мог ежедневно выезжать верхом и постоянно был дома, лишь изредка навещая свою возлюбленную.

Вскоре Терезе удалось убедить графа предложить Байрону верхний этаж дворца Гвичьоли. Его мебель еще не прибыла из Болоньи. Нежелание Байрона соглашаться на это жилье можно объяснить несколькими мотивами, кроме его двусмысленного положения и сплетен. Одним из этих мотивов было подозрение, что Тереза перешла на сторону мужа или предпринимает попытки убедить возлюбленного пойти на поводу у причуд графа. Главной причиной было решение Байрона не появляться в доме Гвичьоли, пока там живет служанка, которую Байрон подозревал в наушничестве. Но тут Тереза соглашалась с мужем, который не желал выгнать служанку. Раздражение Байрона вылилось в письме к Хоппнеру: «Я упорно учусь, как складывать шаль, и давно бы преуспел, если бы каждый раз не складывал ее наизнанку…»

Но через несколько дней, несмотря на гордость, Байрон принял предложение графа, чтобы иметь возможность видеться с Терезой. Поселившись во дворце Гвичьоли с его просторными комнатами и поставив своих лошадей в конюшню, Байрон сразу успокоился и почувствовал себя лучше. Близость возлюбленной тоже усиливала волнение Байрона, потому что им приходилось встречаться в отсутствие графа или когда он спал. Байрон вскоре приобрел верного помощника в лице слуги-негра, работавшего у Гвичьоли. Этот выходец из Восточной Африки был предан Терезе; был и другой, с побережья Гвинеи, который служил графу, и ему нельзя было доверять. Африканец передавал письма Терезы и ответы Байрона и следил за лестницей во время их свиданий.

Время карнавала закончилось, и Байрон вновь стал жить обычной жизнью, которая ему нравилась больше всего: поздно поднимался, ездил верхом на прогулку в лес, вечер проводил с Терезой дома или в театре, а предрассветные часы посвящал творчеству. 19 февраля он отправил в Англию третью и четвертую песни «Дон Жуана».

А тем временем отголоски шума, поднятого первыми двумя песнями, все не затихали. Гарриетта Уилсон, знаменитая куртизанка английского двора, которая видела Байрона на балу в 1814 году и не могла забыть его, прочла поэму и написала автору письмо с упреком: «Обожаемый лорд Байрон, не делайте из себя обычного грубого циника… Когда вам не хватает благожелательности, отложите перо и возьмите немного яду».

За пределами Англии тоже интересовались «Дон Жуаном». Клер Клермонт, находившаяся во Флоренции, вынашивала мысль написать на поэму сатиру, разоблачающую характер Байрона, о чем и поведала в своем дневнике. Поэма Байрона казалась ей «монологом на тему его собственных неудач, неизящным и эгоистичным, словно нищий, показывающий всем свои язвы и вызывающий отвращение вместо жалости». В Лондоне Каролина Лэм отправилась на маскарад в костюме Дон Жуана, и на следующее утро «Морнинг кроникл» сообщила о ее выходке.

Байрону не хотелось возвращаться в Англию, потому что Хобхаус сидел в тюрьме за памфлет, а реформистское движение, которое поэт когда-то мечтал возглавить, влачило жалкое существование, и его героями были ораторы-демагоги Хаит и Коббетт. Арест Хобхауса выявил противоречивость симпатий Байрона. Он рано усвоил либерализм XVIII века, подразумевающий выступление против тирании, которое могло вести к республиканским взглядам, но представляло собой власть аристократии. Такие взгляды вызывали недоверие толпы и отсутствие сочувствия со стороны демократов, рабочего и среднего класса. Но за этими философскими изысканиями крылась гордость своим происхождением, усиливающаяся благодаря социальной нестабильности, часто беспокоившей Байрона, а еще более благодаря предрассудкам, бытовавшим в частной школе и колледже, которые подчеркивали важность титула и классовое чувство и были слишком глубоко запечатлены в душе, чтобы их можно было стереть отстраненному наблюдателю за событиями в Англии, каким Байрон стал за границей.

У Байрона была и другая причина не спешить с возвращением на родину. Хобхаус сообщал ему о последнем поражении их друга Скроупа Дэвиса, который скрывался от долгов, как до него скрывался в Кале Бруммель. Байрон писал: «Итак, Скроуп бежал, совершенно разоренный… Бежал туда, где будет пить допьяна голландское пиво и застрелится первым же туманным утром. Бруммель в Кале, Скроуп в Брюгге, Буонапарт на острове Святой Елены, ты в своей квартире, а я в Равенне. Только представь, как много великих людей! Ничего подобного не было со времен Фемистокла в Магнезии и Мария в Карфагене».

Байрон закончил свое письмо Хобхаусу 3 марта на слегка хвастливой ноте: «Я стал постоянным чичисбеем. Это самое счастливое состояние…» Байрон был предан Терезе. Она по-прежнему была для него восхитительной женщиной, но, разочарованный некоторыми чертами ее характера, он потерял надежду, питавшую его в первые месяцы их связи, – найти в ней идеального спутника по мыслям и духу. Хотя по привычке он пользовался словами, которые говорил ей в начале их романа, его письма и записки дают понять, что теперь он считал ее очаровательным, но своевольным и беспечным ребенком.

Байрон по-прежнему гордился своей дочерью, которую баловали Тереза и слуги. Но Хоппнеру он писал: «Аллегра стала еще красивее, но она упряма, как мул, и тщеславна. Чувствует себя хорошо, судя по цвету лица, ведет себя сносно, если бы не тщеславие и упрямство. Она считает себя красивой и поступает так, как пожелает…»

Несмотря на переезд и размолвки, Байрон продолжал трудиться на литературном поприще. Кроме двух новых песен «Дон Жуана» он отправил Меррею переводы первой песни «Моргайте Маджоре» Пульчи и «Франчески да Римини» из «Ада», а также свою поэму «Пророчество Данте» и длинный ответ на критическую статью в «Блэквудс магазин», в котором высмеял поэтов «озерной школы» и показал превосходство Поупа и Драйдена над современными поэтами. Он извинялся за свой провал следовать примеру Поупа, потому что его попытки писать не являлись серьезной поэзией. «…Почти все, что я написал, – просто страсть… Мое равнодушие – тоже своего рода страсть, результат опыта, а не философия. Поэзия превращается в привычку, как женское кокетство…» В конце Байрон осудил Джона Китса, «озерного головастика», который в своей поэме «Сон и поэзия» (показательное название! – Л.М.) осмелился заявить, что легко подражать Поупу, следуя «жалким правилам и гнусным традициям».

Байрон сочинил балладу, обвиняя Хобхауса в отходе от вигов и слиянии с чернью. Хобхауса особенно уязвила несправедливая по отношению к нему решимость Байрона игнорировать истинные причины его ареста и жертвы, на которые он пошел ради свободы и конституционного правительства. Баллада была написана с вдохновением, которое в другое время Хобхаус бы оценил:

 
Как вы попали под арест,
Мой мальчик Гоббинька пригожий?
«Я гнать велел палату с мест:
им хорошо, мол, и в прихожей».
 

(Перевод П. Холодковского)

Прежде чем Хобхаус получил балладу, его освободили из тюрьмы, и он получил место в парламенте, но все же баллада нанесла ему тяжкий удар, потому что Меррей свободно издал ее, и искаженный экземпляр также был опубликован в «Морнинг кроникл», газете тори. Хобхаус с грустью отмечал в своем дневнике: «…если человек дает волю своим нездоровым желаниям, направленным против того, кто стоял с ним рядом плечом к плечу во всех неурядицах и никогда не отказывал в дружеской услуге, то это печальное доказательство недостатка чувств и, боюсь, принципов». Но 29 марта Байрон прислал ему шутливое и добродушное письмо, и решимость Хобхауса порвать с ним отношения рассеялась.

Весна шла своим чередом, и Байрон начал живо интересоваться итальянской политикой, даже играя роль постороннего наблюдателя. В письмо от 9 апреля Меррею он для забавы вложил программку вечера в литературном салоне кардинала-легата и едко заметил: «Сам кардинал – добродушный старичок, епископ Имолы и легат, ревностный последователь церковных доктрин. Сорок лет у него жила домоправительница для удовлетворения его плотских желаний, но все равно его считают набожным и высоконравственным человеком».

В 1817 году Байрон говорил Муру, что не считает литературу своим призванием. «Но вот увидишь, я в чем-нибудь преуспею, если позволят время и обстоятельства…» А теперь в середине апреля в Равенне время и обстоятельства предоставили ему это нечто. Беседы Байрона с графом Ружжеро Гамбой, отцом Терезы, страстным патриотом Италии и либералом, дали ему понять растущую мощь карбонариев. 16 апреля Байрон писал Меррею: «На сегодняшний день это самое занимательное зрелище – увидеть, как итальянцы прогонят варваров всех наций в их берлоги. Я достаточно долго прожил среди них, чтобы понять, что они – один из самых сплоченных народов в мире, но им нужен союз и принципы, и я сомневаюсь в их успехе. Однако они будут пытаться, а это хорошее дело».

Новые взгляды Байрона охладили его отношения с кардиналом, этим ярым последователем церковного учения, чья власть укреплялась и поддерживалась австрийцами. 23-го Байрон сообщал Меррею: «Прошлой ночью они исписали весь город лозунгами: «Да здравствует республика!», «Смерть папе!» и т. д. В Лондоне этого бы не произошло, потому что стены там неприкосновенны. Но здесь совсем другое дело… Полиция настороже, а кардинал побледнел под своей пурпурной мантией».

Политические и литературные увлечения Байрона теперь занимали его больше, чем общество возлюбленной. Он начал писать трагедию, основанную на истории жизни дожа Марино Фальеро, патриция, который вместе с народом выступал против тирании Сорока, правивших Венецией. «Я так и не написал ни одной полной сцены этой поэмы, – позднее сообщал Байрон Меррею, – без того, чтобы не прерваться: нарушить заповедь Господа и повиноваться женщине… Дама всегда извинялась за вторжение, но вы знаете, какой ответ должен всегда давать мужчина. Таковы обязанности героя-любовника».

От тяжелых раздумий Байрона отвлекали лишь мысли о дочери и ее образовании. Аллегре было уже больше трех лет, и он понимал, что она не получала должного внимания и воспитания. Однако Байрон решительно восставал против назойливости Клер, которая забрасывала его письмами с просьбой разрешить увидеть ребенка. Она просила, чтобы Аллегру привезли к Шелли в Пизу, а потом угрожала приехать в Равенну. Когда Хоппнеры с опозданием передали Байрону первую просьбу Клер, он резко ответил: «…я настолько не согласен с детским воспитанием в их семье, что мне кажется, будто ребенка везут в госпиталь. Разве не так? Разве у них был хоть один ребенок? Здоровье Аллегры отменное, а характер не так уж плох, иногда она ведет себя тщеславно и упрямо, но всегда весела и жизнерадостна, и поскольку через год или два я либо отправлю ее в Англию, либо в монастырь, чтобы она получила образование, то эти недостатки будут должным образом исправлены. Но моя дочь не покинет меня, чтобы умереть от голода и зеленых фруктов или вырасти с убеждением, что Бога нет. При любом удобном случае ее мать сможет увидеться с ней. Так, и только так».

В середине мая отношения Байрона с Терезой и ее мужем накалились. Гвичьоли уже не скрывал своего негодования. То, что он ищет доказательств неверности жены, стало ясно, когда Тереза взволнованно написала, что граф вскрыл ее стол и обыскал его. Тереза полагала, что графа подстрекали насмешки друзей из церковных кругов, которые, подозревая Байрона в приверженности к карбонариям, хотели выслать его из Равенны. Развязка наступила, когда вечером граф застал Байрона с Терезой и раздраженно попросил его прекратить визиты. Тереза в своих воспоминаниях написала, что «они, как обычно, беседовали», но Байрон был более откровенен. Он писал Меррею, что все началось «из-за того, что нас застали вдвоем и, что еще хуже, она ничего не отрицала».

Первым порывом Байрона было уйти и «пожертвовать» собой, а не идти на компромисс и не смущать покой семьи Терезы. Она рыдала и обвиняла его в холодности. Но Байрон с чистой совестью мог сказать, что она неправильно истолковала его стремление уехать. Настоящая причина, возможно, крылась в приверженности Байрона к условностям, как писала маркиза Ориго. Он много лет играл роль бунтовщика. «Но он никогда не оспаривал, как Шелли, ценности социальных норм». Байрон искренне называл себя и Терезу «заблуждающимися». У него было врожденное отвращение к открытой демонстрации излишней вольности в женщине.

Тереза была готова немедленно бросить графа и просить о разводе, но Байрон посоветовал ей «поговорить с папой». И в конце концов ее отец обратился к папе римскому с просьбой дать дочери развод. Решимость Байрона остаться с Терезой, несомненно, окрепла благодаря поддержке графа Гамбы и его друзьям в Равенне. 20 мая он написал Меррею: «…итальянцы на нашей стороне, особенно женщины, да и мужчины тоже, потому что говорят, что он не имел права затевать скандал после целого года снисходительного отношения. Закон против него, потому что он жил с женой после ее признания. Все ее многочисленные родственники, высокородные и могущественные, в гневе на его поведение и нежелание признать себя рогоносцем после нескольких измен, в то время как другие признают после одной».

На отношение графа Гамбы к этому делу повлияла не только Тереза, но и его любовь и уважение к Байрону. Похоже, он тоже был очарован молодым английским лордом и предпочел бы, чтобы именно он был его зятем вместо расчетливого старика, который плохо относился к его дочери. Байрон советовался с отцом Терезы по всем вопросам и предлагал наилучшие действия в борьбе за счастье и репутацию Терезы. Его расположение к Байрону подкреплялось их одинаковыми политическими взглядами.

Байрон с самого начала подозревал, что церковные круги используют любую возможность, чтобы выслать его из Романьи, хотя они и не смели прямо выступить против английского лорда. Можно было досаждать ему, затевая ссоры с его слугами-итальянцами. Самыми его преданными слугами были Лега Замбелли, бывший слуга Гвичьоли, сопровождавший его из Венеции в качестве секретаря, и внешне свирепый, но добродушный гондольер Тита Фальсиери. Байрону повезло, поскольку среди множества врагов из окружения кардинала-легата у него был друг, граф Альборгетти, который, возможно из корыстных побуждений, потому что уже был знаком с щедростью Байрона, но также из восхищения и преклонения перед ним, стал его посредником и агентом. Кажется бесспорным, что Альборгетти пользовался своим влиянием на кардинала, чтобы помочь Байрону и Терезе.

В мае и июне Байрон, как прежде, жил на втором этаже дворца Гвичьоли, играя с животными, тайно встречаясь с Терезой, пока Морелли и негритенок стояли на страже, и поздно ночью сочиняя стихи. Порой его беспокоила кажущаяся слабость Терезы по отношению к мужу, с которым ей посоветовал остаться отец, пока она не получит законного разрешения покинуть его. Может быть, в отношениях графа с женой было что-то более глубинное? Но Байрон решил быть верным Терезе до конца. Одно из писем больше всего поразило ее. Именно в этом она никогда не было уверена. Он написал: «…моя любовь, мой долг, моя честь обязуют меня вечно оставаться тем, кем я сейчас являюсь, – твоим возлюбленным, другом и, если позволят обстоятельства, твоим мужем».

6 июля папа своим указом позволил Терезе расстаться с графом Гвичьоли, потому что «далее ей было невозможно жить в мире и согласии с мужем», но официальное сообщение пришло только 14-го. Граф должен был выплачивать Терезе содержание в размере ста скудо в месяц, равное тысяче английских фунтов в год, писал Байрон Киннэрду. Кардинал согласился не сообщать графу о решении папы, пока Тереза не уедет, чтобы избежать «жестокости и скандала». Последний день во дворце Гвичьоли она провела «в слезах и горе», а граф вел себя недоверчиво. Одной из причин ее волнения была мысль о возможности расставания с Байроном, хотя бы и временно. 15 июля Тереза со слугами покинула дворец и вернулась к отцу, который отвез ее в сельский дом в Филетто, примерно в 15 милях к юго-западу от Равенны. Для возлюбленных это был конец главы. Из чичисбея Байрон превратился не в мужа, как мечтала Тереза, а в нечто более странное: «возлюбленного уважаемой и знатной дамы, разошедшейся с мужем».

Глава 22
Подготовка к революции
1820

Граф Гвичьоли, живущий на первом этаже дворца, оставался по-прежнему загадкой, и молва поговаривала о том, что он строит козни против Терезы и Байрона. После вечерней верховой прогулки в день отъезда Терезы (15 июля. – Л.М.) Байрон отправил своего повара Валериано охранять ее вместе с Луиджи Морелли. С поваром он передал письмо: «В моей любви можешь не сомневаться, а твоя пусть продолжается. Передай от меня наилучшие пожелания своему отцу… P.S. Говорят, что А. (Алессандро Гвичьоли. – Л.М.) в жалком положении. Напиши мне в лучшем стиле Сайта Кьяры. Будь очень осторожна!»

Нежность, смешанная с поддразниванием и иногда легким недовольством, так характерная для писем Байрона, показывает, насколько хорошо он знал Терезу. В его письмах больше нет эмоциональной напряженности тех дней, когда они жили под одной крышей во дворце Гвичьоли и когда Байрон понял, что его возлюбленная выполняет все прихоти своего супруга. Байрон уже почти привык к роли любящего мужа. Страсть не умерла, поскольку Тереза всегда привлекала его, но терпеливая нежность не мешала ему замечать все ее недостатки и жеманство. Вскоре после ее отъезда Байрон начал поиски летнего дома неподалеку от Филетто, где можно было бы поселить Аллегру с няней и спокойно посещать дом семьи Гамба.

Одновременно Байрон с облегчением вернулся к литературной работе и переписке. Он завершил поэтическую драму «Марино Фальеро». Эта тема позволяла воплотить фантастический миф о героическом прошлом пришедшего в упадок города. «Все в Венеции, – писал Байрон в предисловии, – невероятно. Она подобна мечте, а ее история подобна легенде».

Байрона все больше стал занимать процесс над королевой Каролиной, начатый Георгом IV и его министрами-тори, с целью лишить ее прав и привилегий венценосной особы и узаконить развод на основании ее увлечения посыльным Бергами в Италии. Симпатии народа были на стороне королевы, и процесс стал судом над самим королем и его министрами. Помня с благодарностью доброту королевы, когда он посещал ее в 1813 году с леди Оксфорд, Байрон также выступил в ее защиту, хотя и не верил в ее невиновность. С помощью Хоппнера и других знакомых он пытался найти достойных доверия свидетелей и разоблачить тех, кто приехал в Италию, чтобы свидетельствовать против нее.

Байрон так же остро, как Тереза, ощущал одиночество. Ему доставляло удовольствие вспоминать о грубых подробностях их близости, которые она прятала за намеками. Он писал: «Разлука с тобой причиняет мне неудобства, ты понимаешь, о чем я» (все слова подчеркнуты. – Л.М.). Граф Гамба привел к Байрону своего сына Пьетро, только что вернувшегося с учебы в Риме. «Мне очень нравится твой юный братец – в нем чувствуется одаренность и сила духа. Широкие брови! И фигура, которая, я думаю, раздалась, как и у тебя, по крайней мере в… Понимаешь меня? Он, однако, слишком горяч для революции, не следует слишком увлекаться».

Наивность Пьетро, его искренность, верность, юношеский идеализм и даже житейская непрактичность, которая то потешала, то раздражала Байрона, а также его чувство юмора, более яркое, чем у сестры, привлекли поэта, и вскоре они стали друзьями. Пьетро принес свежие вести о неудавшейся и нелепой попытке восстания против тирании Бурбонов в Неаполе. Байрон писал Меррею: «Неаполитанцы не стоят даже проклятия и потерпят поражение, если речь зайдет о драке. Остальная Италия, думаю, выстоит. Кардинал не знает, что делать».

Отец и сын Гамба летом и осенью вводили Байрона в тайные общества Романьи. Романтические названия этих тайных обществ, ночные собрания в охраняемой комнате или в лесу, пароли и мистические ритуалы одновременно привлекали Байрона и вызывали негодование непрактичностью восставших. Однако его симпатии к их делу заставляли его мириться с раздражающей внешней мишурой. Байрон причислял себя к «Turba» – толпе, состоявшей большей частью из рабочих, потому что она казалась наиболее подготовленной к борьбе. Он стал ее почетным «Саро», или вождем. Рабочие называли себя «Cacciatore Americani» («Американские охотники». – Л.М.). Странно, что Байрон, высмеивавший Хобхауса за его симпатии к английской черни, сам присоединился к этой группе и гордился этим. Однако в чужой стране люди из народа выглядели более привлекательно, а их уважение к Байрону как вождю, а позднее поставщику оружия натолкнуло его на мысль, что даже революционеры признавали лидерство джентльмена. Но еще больше сближал его с борцами за свободу тот факт, что все его лучшие друзья, просвещенные аристократы Равенны, являлись движущей силой карбонариев.

Наконец Байрон нашел для Аллегры виллу примерно в шести милях от Равенны. Под предлогом встречи с дочерью он мог совершать поездки в Филетто. Его первый визит туда 16 августа не остался незамеченным для шпионов Гвичьоли. Вилла Гамба была просторным семейным особняком, построенным еще в XVII веке. Она стояла на плодородной равнине, орошаемой каналами, берущими начало в Пинете и Адриатике. Приятные поездки в Филетто летом и осенью напоминали Байрону о поездках в кругу семьи, которой он никогда прежде не знал. Постепенно он полюбил всех членов семьи Гамба, их отменные манеры, бережное отношение друг к другу, распространившееся и на него. Тереза вспоминает, что он очень привязался к ее маленьким сестрам. «Он нежно ласкал их и говорил, что ему нравится, что в их семье все красивые. Он чувствовал себя членом семьи». Однако Байрону нравилась и мужская половина семьи.

В письме к Муру в конце августа Байрон сообщает: «Что бы я узнал или написал, будь я тихим меркантильным политиком или придворным? Человек должен путешествовать, жить полной жизнью, а иначе разве это существование? Кроме того, я просто хотел быть кавалером-любовником и не подозревал, что это превратится в настоящее чувство в духе англосаксонских романов… Теперь я жил в их домах, в уголках Италии, меньше всего посещаемых чужеземцами, многое видел и стал частью их надежд, страхов, страстей и почти превратился в члена семьи. Вот что значит видеть и узнавать людей».

Чтобы развеять грусть Терезы, Байрон посылал ей книги, в основном французские. Одна из них задела ее за живое, потому что ситуация, описанная в ней, была слишком схожа с ее жизнью. Это был роман Бенжамена Констана «Адольф», изображающий мучения неравной любовной связи Констана и мадам де Сталь. Позднее Байрон говорил леди Блессингтон, что это «самая истинная картина несчастья, которое является следствием неосвященного союза». Тереза была опечалена. «Байрон, зачем ты прислал мне эту книгу?.. Чтобы оценить ее и получить наслаждение, надо быть совсем непохожей на Элеонору. А чтобы дать ее прочесть возлюбленной, надо быть либо очень похожим на Адольфа, либо совсем непохожим на него!» Байрон отказался всерьез воспринять ее опасения. Он решил, что лучше всего будет не обращать внимания на капризы Терезы. А следующий его визит в Филетто развеял ее опасения.

Байрону самому пришлось пережить немало волнующих минут, когда появилась весть о том, что его видели в Лондоне по делу королевы, едущим в парном двухколесном экипаже. «…Вы считаете меня шутом или безумцем, – писал он Меррею, – способным на такое предприятие?.. С равным успехом вы могли бы изобразить меня на «коне бледном», на котором едет смерть в Апокалипсисе».

В одиночестве во дворце Гвичьоли Байрон с нетерпением ожидал писем из Англии. Его мнение об английских поэтах не изменилось после прочтения «Питера Белла» Вордсворта. На полях первой страницы Байрон написал на поэму блестящую пародию. Упрекнув Меррея в том, что он не прислал «Монастырь» Скотта среди других книг, Байрон далее написал: «Вместо этого стишки Джонни Китса и три романа бог знает кого…» Нелюбовь к Китсу не стала меньше после появления его нового томика стихов («Ламия», «Изабелла», «Канун Святой Агнессы» и другие поэмы). Кажется, Байрон отбросил его в сторону, не читая.

Пылая гневом и отвращением к английской поэзии, Байрон подумывал о возобновлении и издании «Подражаний Горацию» – продолжения «Английских бардов…», написанных им в 1811 году в Афинах. Байрон считал поэму своей «Дунсиадой», изобличающей пошлость его времени. «Тогда я писал лучше, чем теперь, – говорил он Меррею, – но причиной тому частично то, что я поддался жестокому велению времени. Я вынашивал эту мысль девять лет, никто сейчас этого не делает, кроме разве что Дугласа К.: он выждал свои девять лет, а затем опубликовал поэму».

В течение всего лета Байрона изводили умоляющие и угрожающие письма от Клер, касающиеся Аллегры. Наконец он обратился к Шелли: «Я предпочел бы получить письмо от тебя, поскольку не желаю читать письма Клер, которая ведет себя возмутительно и назойливо…» Шелли ответил, что она несчастна и плохо себя чувствует и к ней следует относиться со всем возможным терпением. «Слабые и глупые подобны королям: они не могут причинить вреда».

Хоппнер, который, как и его жена, обожал сплетни, намекнул на какие-то неслыханные поступки Шелли, но Байрон выступил в его защиту: «Сожалею, что у вас сложилось плохое мнение о Шилохе (прозвище Шелли. – Л.М.), когда-то вы думали по-другому. Несомненно, он талантлив и честен, но как безумный борется против религии и морали… Если Клер считает, что ей удастся повлиять на нравственное и религиозное воспитание ребенка, то она заблуждается: этого никогда не будет. Девочка станет христианкой и выйдет замуж, если возможно… Сказать честно, я считаю, что мадам Клер – дрянь. А вы как думаете?»

Хоппнер немедленно воспользовался отвращением Байрона к Клер, чтобы выложить ему сплетни, услышанные от Элизы, бывшей няни Аллегры, которая вышла замуж за слугу, уволенного из дома Шелли за неподобающее поведение. Согласно этим слухам, Клер была беременна от Шелли, они отправились в Неаполь, а когда ребенок родился, поместили его в приют. Исходя из своих циничных взглядов на человеческую натуру и зная об отрицании условностей в этой семье, Байрон был склонен поверить этой истории, хотя и понимал, что честность рассказчика весьма сомнительна. «История Шилоха, несомненно, правдива, – писал он, – хотя Элиза вряд ли относится к тому типу, который изобличает своих работодателей. Вы помните, как рьяно она стремилась вернуться к ним, а теперь уходит и оскорбляет их. Однако сомневаться не приходится, это на них очень похоже».

Тайные общества Романьи находились в состоянии брожения, ожидая больших событий после восстания в Неаполе. 31 августа Байрон написал Меррею: «Мы здесь собираемся немного подраться в следующем месяце, если гунны не перейдут По, а также, вероятно, если перейдут; больше пока ничего не могу сказать. Поверьте, нам предстоит жаркое дельце, если только итальянцы начнут. Храбрость французов проистекает от тщеславия, немцев – от их вялости, турок – от фанатизма и опия, испанцев – от гордости, англичан – от спокойствия, голландцев – от упрямства, русских – от неразумности, а итальянцев – от гнева. Так что они не пожалеют ничего».

Байрона подозревали в снабжении восставших деньгами и оружием. Кардинал Рускони, заменивший добродушного Мальвазию, располагал достаточной информацией своих шпионов, чтобы оправдать арест дюжин заговорщиков, но боялся, что в состоянии волнения не сумеет собрать нужного количества свидетелей. Рускони написал кардиналу Спина в Болонье: «А также подразумевается участие в этом дерзком заговоре хорошо известного лорда Байрона… По этому вопросу я сообщил все его преосвященству, кардиналу и первому министру иностранных дел (Консалви. – Л.М.), но до настоящего времени правительство не приняло против него никаких мер».

Многие молодые аристократы из организаций карбонариев, такие, как Пьетро Гамба, «рвались в бой», но, хотя Байрон в своих письмах в Англию выражал гнев и нетерпение, по большому счету соглашался со старшим Гамбой и советовал быть благоразумным. Вести, доходившие из Неаполя, не сулили ничего хорошего. Конгресс в Троппау, в котором принимали участие представители высшей власти европейских стран, принял секретный протокол, подтверждающий право единой Европы подавлять опасные внутренние выступления. Англия и Франция не согласились с общим принципом, но остались нейтральными и выразили согласие относительно особого права Австрии защищать свои интересы в Италии, подавляя неаполитанскую революцию. После этого короля Фердинанда пригласили принять участие в совместном конгрессе в Лайбахе будущей весной. Не зная об этих тайных правительственных сношениях, итальянские патриоты продолжали питать надежду на восстание в Неаполе.