Текст книги "Любовники чертовой бабушки"

Глава 18

Глубокой ночью приехали мы в пустынную местность. Урод и стюардесса завели меня в нечто похожее на сарай. Я попыталась сопротивляться, но они с непонятной целью привязали меня к массивному стулу и ушли, закрыв дверь. Оставалось только кричать, что я тут же и сделала. Свой ор пересыпала ругательствами, в чем совершенства еще не достигла, зато имела возможность тренироваться. Я пользовалась этой возможностью на всю катушку, радуясь, что в мою глотку не вставили кляп.

Орала я громко, но абсолютно напрасно. Никто в сарай не пришел, а голос постепенно осип. Другого оружия я не имела и пригорюнилась. Было неуютно на стуле, ужасно хотелось пить, есть и мучило любопытство. Неудержимо хотелось знать, сколько еще придется сидеть в этом сарае.

Меня терзали подозрения, что урод и стюардесса уже не вернутся. Следовательно, рассчитывать приходилось на совершенно незнакомых людей. Всей душой я стремилась к той встрече и прикидывала, что могу для нее предпринять. Возможности были весьма ограничены. Впервые в жизни я пожалела: «Отвратительно, что я стройна. Имей я вес подруги Гануси, через несколько дней похудела бы от голода и спокойно вылезла из веревок».

Правда, Гануся всех убеждала, что голодом невозможно уменьшить объем, но, говорят, в концлагерях толстые не водились. Поскольку голод мне ничем не был полезен, я решила не голодать, а выбираться на волю. Хорошенько раскачавшись на стуле, я рухнула на солому. Теперь я стояла на четвереньках и была способна к легкому передвижению.

Впрочем, «легкому» – неверное слово. Пробовали ли вы передвигаться на четвереньках со стулом на заднице? Если не пробовали, и не пытайтесь. Неудобно, сложно и зверски больно. Начнем с того, что ножки этого стула (будь он неладен!) здорово тормозят продвижение, а перекладина норовит перерезать икры моих, вполне сносных, ног. Но самое неприятное: нет возможности пользоваться руками, в результате чего подбородок скользит по соломе. И вообще, чумовое занятие – глупое и бесполезное.

Не говоря уж о том, что сохранять женственность с привязанным к заднице стулом практически невозможно, впрочем, как и грацию и изящество. Но что было делать? Я приличная девушка: непристойных поз не терплю даже в постели, но надо же было как-то добраться до проклятой двери. Поэтому, презрев все условности, я упрямо ползла.

Вскоре выяснилось, что ползти таким образом гораздо трудней, чем казалось вначале: через каких-нибудь восемь метров я замертво рухнула, уткнувшись лицом в солому, и окончательно заленилась.

Жуя солому, я горевала: «Видел бы Коля меня в такой позе. Не думаю, что я привлекательна, впрочем, как знать? Может, Коля был бы другого мнения…»

Воспоминания о Коле подействовали на меня тонизирующе. Я ощутила прилив новых сил и поползла. Дверь оказалась не заперта – я узнала об этом, толкнув ее лбом. Но куда мне ползти? Кругом, куда ни глянь, лишь трава. К сожалению, в своей позе я могла наблюдать только линию горизонта, а как хотелось окинуть глазом просторы Франции!

И не только просторы. Возникла потребность вернуть стул в исходное положение и осмотреться, нет ли жилых построек. После нескольких бесплодных попыток выяснилось, что подобная процедура абсурдна: стул категорически не желал становиться на свои ноги – он уже привык рассчитывать на мои и не собирался менять привычки. Пришлось ползти наугад.

По счастью, мои экзерсисы со стулом растянули веревку: она чуть сползла и заняла более удобное для меня положение. Руки получили свободу: еще не такую, чтобы я могла с их помощью освободиться, но достаточную для увеличения скорости передвижения.

Я долго ползла, презрев боль в коленях и прочие неудобства. А неудобств было, как любит выражаться Гануся, «ну, е-мое, зашибись!». К вышеупомянутым коленям, которые стерлись до крови, могу прибавить вывихнутые, тоже избитые в кровь руки. И подбородок со щеками выглядели плачевно, не говоря уж о шее, которая не оправилась до сих пор.

«Как бездарно провожу время во Франции», – вдобавок ко всему невыносимо страдала я.

Все чаще и чаще на меня нападала лень. Хотелось принять удобную позу и заснуть, но я точно знала, что голод этого не позволит. Есть хотелось так сильно, что я порой принималась щипать густую траву.

Кроме боли, злости и раздражения одолевало удивление. Удивляло многое. Особенно, почему я так долго ползу и все еще во Франции, а не в Сахаре? Ведь любая из наших родных областей размером легко может соперничать с этой страной, а я все ползу. И нет никого на пути. Вымерли, что ли, французы?

Рассвет я встретила, спускаясь с пригорка, который сделал мое продвижение со стулом на заднице особо мучительным. Было невыносимо больно ползти. Плюнула бы давно на эту затею и легла бы на бок спокойно себе умирать, кабы не мучитель надежда. Ничто не доставляет человеку по жизни столько мучений, как чертова эта надежда! Надежда – наш палач и сатрап! Разболталась веревка, руки мои освободились еще больше, и теперь, опираясь на них, я гораздо реже билась подбородком о землю. Это одновременно и дало мне надежду, что доберусь до людей, и обрекло на мучения. Я ползла.

Не могу описать своей радости, когда вдали показалась дорога. Это явно не была оживленная трасса, но и по слабенькому шоссе вполне могла проехать машина.

«Пусть только появится, а я уж найду средства ее остановить», – чрезвычайно самоуверенно планировала я.

После мысли такой окончательно разленилась, даже на бок легла – насколько это было возможно, имея за спиной чертов стул.

Лежать пришлось долго. Солнце простилось с горизонтом и смело двигалось в центр небосвода. Назревала жара. Я все лежала.

Я была в трех шагах от отчаяния, когда услышала шум автомобиля. С невероятной прытью приняла я привычную позу и задвигалась на четвереньках так быстро, что поразилась сама. При особом желании это можно было даже бегом назвать. Бежала я на карачках, разумеется, но все же бежала.

Мелькнула ужасная мысль: видела бы все это моя изысканная бабуля!

Мысль сильно мешала делу, поэтому я от нее избавилась.

Таким образом бежала я вдоль дороги, изредка даже подпрыгивая и энергично совершая движения тем местом, к которому был привязан (родной уже) стул. Движения эти, по моему разумению, должны были сделать меня особо заметной. При этом я вопила так громко, как только могла. И вопила не что-нибудь, а гимн революционеров и Франции – Марсельезу. Правда, по-русски, но старательно и выразительно. Несмотря на то что голос мой осип и охрип, я иной раз брала столь высокие ноты, что вполне могла гордиться собой.

Если учесть, что ползла я в короткой юбчонке, похожей на набедренную повязку, то можно представить, с каким изумлением смотрели на меня проезжающие мимо французы! Правда, сначала они на высокой скорости пролетели мимо. Это повергло меня в такое отчаяние, что я, наплевав на боль в руках, ногах, шее и горле, заскакала со стулом на заднице с силой молодой гориллы. И звуки, которые я издавала, нетрудно представить, если речь зашла о горилле.

И еще! Ради полноты картины не стоит забывать о моих волосах. Длинные, цвета спелой пшеницы, они спутались и придавали мне экзотический вид. Думаю, все это изумительно сочеталось со стулом, сроднившимся с моей задницей, – слава богу, она единственная осталась цела. Кстати, орала я уже не одну Марсельезу, а и «мать вашу» и многое другое.

Наверняка это выглядело зрелищно, потому что французы, проскочившие далеко, не поленились развернуться и устремились ко мне. Когда они дружным семейством в составе пяти человек высыпали из дешевенького (для них) «Пежо», я как раз покончила с Марсельезой и перешла к русской народной песне «Ударили Сеню кастетом по умной его голове…» Я так увлекалась вокалом, что порой забывала о танце. Да-да, ко всему я еще и пританцовывала, но иногда пыталась филонить. Правда, всякий раз быстро спохватывалась и компенсировала недостаток движений довольно высокими (если не забывать про стул) прыжками.

Семейство было в восторге и разразилось дружными аплодисментами. Учуяв, что стою на верном пути, я грянула удалую «Гоп со смыком – это буду я». Опус удостоился продолжительных оваций. Я поняла, что понравилась им и могу обратиться с просьбой. Вот только не знала, каким образом разъяснить, что хочу избавиться от проклятой веревки, превратившей в сиамских близнецов нас со стулом. Из французского помнила я лишь «о-ля-ля» и «па-де-де». Кстати, последнее весьма символично для нас со стулом, ведь па-де-де в буквальном переводе с французского – танец вдвоем. Пришлось заменить количеством качество: я произнесла то, что знала, но несколько раз подряд – для убедительности. И снова сорвала овации. Семейство, чувствовалось, неплохо проводит время.

Меня это начало раздражать. Я опять попробовала вступить в контакт и объяснить, для чего так старалась. Попробовала и прозрела: оказывается, не зная языка и не имея свободы рук, человек, по сути, лишается коммуникабельности. Точнее, коммуникабельность-то у меня была, да еще какая, но плодов она не принесла. Глаза французов струили скуку и ожидание, и началось это с ними сразу же, как я перестала дрыгаться и вопить.

Когда они окончательно приуныли, я пришла в ярость и стала зверем бросаться на них. Вот тут французы оттянулись по полной программе. Они то убегали, то возвращались и дразнили меня, как собаку. Я выдохлась, легла на бок и зарыдала. Французы отметили это событие сумасшедшими рукоплесканиями, бросили мне деньги и, шумно обмениваясь впечатлениями, погрузились в свой дешевый «Пежо». На прощание (уже из машины) мне махали руками и посылали воздушные поцелуи. Это было ужасно. Это был полный провал.

Я с ненавистью смотрела им вслед и ругала свою дырявую память. Она не хотела мне возвращать то, что я когда-то наивно доверила ей, пусть и в малом количестве: каких-нибудь десять-двадцать французских слов – и я спасена. Но память капризничала.

Заслышав шум приближающегося автомобиля, я воспряла. Решила на этот раз не лениться, а скакать и орать энергичней, продуманней и спокойней, чтобы было видно, что я человек трезвый, интеллигентный и здравомыслящий. Исполняла лишь Марсельезу, но с огромным достоинством. Но и эти французы, очарованные моим выступлением, тронулись в путь, осыпав меня деньгами.

Третий автомобиль так быстро проехал мимо, что я даже стараться не стала. Стояла себе на четвереньках, провожая их грустным взглядом. И все же они задним ходом вернули свой «Ситроен» и минут пять не решались его покинуть: открыв рты, испуганно наблюдали меня из закрытых окон.

Нервы мои уже изрядно подорвали предыдущие две семьи, поэтому этих я обругала отборнейшим русским матом – натренировалась в сарае. Пока материлась, упрямо гоняла мысль по извилинам мозга и нашла-таки там французское слово.

– Бульденеж![1]1
  «Бульденеж» (boule de neige) по-французски – снежный ком, снежок.


[Закрыть] – яростно завопила я. – Бульде-неж!

Французы открыли окна.

И меня понесло: на ум приходили слова, одно за другим.

– Мсье! Мсье! – заходилась я в радостном крике, не забывая крутить задом, точнее, стулом.

Двери «Ситроена» слегка приоткрылись.

– Тужур! Бонжур! – что есть мочи орала я, не оставляя стула в покое.

Толпа молодых людей высыпала из автомобиля. Их было четверо, симпатичных молодых парней. Охотно познакомилась бы с ними в любое другое время, но в том виде, в котором была, попыталась бежать от позора, не жалея локтей и коленей. Голодная и измотанная, я готова была на все, но не утратила двух вещей: достоинства и желания вызывать восхищенье. В этом смысле ободранные щеки, колени и руки не помогали, а стул просто гадил.

Дернула я от них на запредельной скорости (не забывайте о стуле!), но молодые люди меня поймали и разглядывали с сочувствием. От их тепла я вспомнила целую фразу соотечественника Кисы Воробьянинова.

– Мсье, же не манж па си жур![2]2
  Господин, я не ел шесть дней!


[Закрыть] – с чувством произнесла я, мучаясь совестью из-за того, что сильно преувеличиваю.

На самом деле я не ела всего второй день, но французы, услышав, что я не ела шесть дней, пришли в жуткий ажиотаж. Самый сообразительный из них, крикнув: «Э бьен!» – помчался к машине. Остальные ломанулись за ним. Чем только не кормили меня! Начали с мягчайшей французской булочки – кормили с рук, как корову. Я стояла на четвереньках, жадно ела из симпатичных французских рук и ломала голову: как объяснить своим благодетелям, что веревку можно и развязать? И что у нас, в России, принято есть своими руками.

Не подозревая о моих страданиях, они радовались поеданию булки и приговаривали: «Са ва бьен», что, как выяснилось позже, равнозначно нашему «все идет хорошо».

Действительно хорошо, я не возражаю. В сравнении с тем, что было, даже отлично, но лучшему нет предела. Доев булку, я презрела прочие сладости и, выругавшись по-русски, вспомнила, что прекрасно владею английским. И все пошло как по маслу. По-английски я объяснила, чего хочу, и французы невиданно удивились. Пришлось спросить:

– Что же вы думали, я привязала себя к стулу сама, дала обет не развязываться и чесанула на карачках гулять по Европе?

И подумала: поразительно, как глупы эти французы. И еще бабуля моя утверждала, что любовники они непревзойденные. Впрочем, возможно, бабуля права, но как это может мне сейчас пригодиться?

Короче, в конце концов меня развязали. Я поднялась во весь свой немалый рост, явив при этом массу женских достоинств. Мои спасители только присвистнули: «О-ля-ля!»

Вот когда я поняла, что они не бросят меня в беде! Поняла и возмутилась:

– С чего вы взяли, что я сама себя привязала к стулу?!

В ответ они выразили изумление: почему я не перегрызла веревку, а так над собой издевалась?

Действительно, почему?!

Я обычная дура, они же приняли меня за изощренную мазохистку. Мои зубы действительно дотягивались до этой проклятой веревки, так почему я не сообразила ее перегрызть? Остается тешить себя надеждой, что мой склад ума предназначен исключительно для каких-то масштабных деяний.

– В следующий раз обязательно перегрызу веревку, – успокоила я своих французских спасителей.

Глава 19

Сидя на заднем сиденье «Ситроена», сытая и без стула, я была близка к счастью. Франция уже снова казалась великолепной страной: какие люди! какие дома! какая природа!

Придя в себя, я поведала французам о черствости их соотечественников, а они рассказали, что в Европе множество модернистских течений. Девицей, ползущей со стулом на заднице по обочине дороги, во Франции никого уже не удивишь. Здесь видали покруче виды.

Из благодарности я придумала байку, что на меня напали такие вот модернисты. Об истине почему-то говорить не хотелось. Французы отнеслись к моему устному творчеству с огромным сомнением, но на дальнейшем развитии сюжета из деликатности не настаивали. Они любезно согласились подбросить меня до местечка, от которого до Парижа рукой подать. Чем ближе к Парижу мы подъезжали, тем мрачнее я становилась. Без документов, вещей и с жалкими евро, заработанными аттракционом со стулом, я нуждалась в помощи Тонкого. А Тонкого я потеряла. И он меня потерял.

Когда я подвела итоги своего путешествия, то решила, что лучше бы оставалась дома с русскими трупами, чем загибаться от голода с живыми французами. Возможно, я и сгущала краски, но в любом случае, согласитесь, оказаться на чужбине в одной мини-юбке, в которой нет даже карманов, ужасно – если ограничиться лишь приличными выражениями. Вы не подумайте, на мне еще блузка была, но и она не решала проблемы, поскольку выглядела я настоящей грязнулей. Ночное ползание по траве, разумеется, отразилось не только на коленях, локтях и подбородке, но и на одежде. Короче, я решила ехать в Орли на поиски сумки.

Да, забыла сказать: итоги я подводила уже на обочине автострады, куда высадили меня французские парни. Видимо, без стула я была значительно привлекательней: проезжающие мимо мужчины пытались скрасить мое одиночество. Как только я решилась ехать в Орли, немедленно откликнулась на призыв симпатичного француза на потрясной спортивной машине алого цвета. Откликнулась и тут же пожалела об этом. Молодой стиляга-француз воспользовался моей беспомощностью: я не могла нецензурно выругать его по-французски, и поэтому он лихо демонстрировал все возможности своего скоростного автомобиля. После этой поездки в Орли я искала уже не сумку, а туалет.

Впрочем, выйдя из туалета, я вспомнила и про сумку. Долго бродила по залам и внимательно изучала все вывески, соображая, куда обратиться по поводу багажа. Тут-то и нашел меня Тонкий. От радости я расцеловала его, а он по-прежнему был всем недоволен.

– Где ты болталась? – сердито спросил Тонкий.

– Будто не знаете, – с обидой ответила я. – Зачем вы за мной увязались, если меня хватают в заложники все кому не лень? Я думала, вы должны меня охранять.

Тонкий внимательно, сузив глаза, посмотрел на меня и рявкнул:

– Разберемся. Пойдем.

– А сумка? – разволновалась я.

– Сумка тебе не понадобится, – презрительно бросил Тонкий.

У меня снова возникла потребность посетить туалет.

* * *

Тонкий привез меня в трехэтажный дом, очень красивый, утопающий в зелени. Там, совсем как в шпионских фильмах, в плетеном шезлонге сидел мужчина в плавках и с бокалом в руке. Действие происходило у громадного бассейна: в неестественно голубой воде плавали экзотические рыбы. О прочих прибамбасах и рассказывать не хочу. От великолепия я не обалдела, но гордость моя (четырехкомнатная квартира в центре Питера) показалась убожеством. Да что там я со своей квартирой – даже высокопоставленный старик (друг бабули) со своей роскошной дачей выглядел нищим на фоне этого дворца с бассейном. А он все же, не хухры-мухры, крупной державы идеолог и все такое прочее. Кто же тогда этот, в плавках?

Пролетарская гордость меня спасла. Я всеми способами демонстрировала, что все эти буржуазные навороты меня не колбасят: скучны они мне до безобразия.

Мужчина с бокалом уставился на мои ноги, стертые в кровь, и лениво спросил по-английски:

– Как ты собираешься все это объяснять?

А Тонкий подкрался к нему и с подобострастием шепнул что-то на ухо.

– Вы о чем? – демонстрируя независимость, небрежно бросила я, мысленно опасаясь наделать от страха в штаны.

Тонкий, зараза, не пустил-таки меня в туалет.

Демонстрация моей независимости подействовала на мужчину в плавках странным образом: в нем проснулась галантность. Он указал жестом на стул и задумчиво произнес:

– Присаживайся пока.

Меня передернуло: стул был хуже расстрела. Я испуганно осведомилась:

– Можно, я лучше в кресло?

– Как хочешь, – удивился мужчина.

От его цепких глаз не скрылась моя реакция. Пришлось ему рассказать о ночном приключении.

Мужчина с бокалом, немало потешившись, мазнул взглядом по Тонкому и спросил:

– Где вы нашли эту дуру?

– Было сложно, но мы старались, – с ужасным акцентом прошелестел Тонкий.

На лужайке перед бассейном вдруг вырос Седовласый, читавший в самолете проспекты.

– Почему ты помешала совершить выстрел агенту? – спросил мужчина в плавках, кивая на Седовласого.

Пришлось поправку внести:

– Книга, не я.

Тонкий прикрикнул:

– Это неважно, отвечай на вопрос.

– У меня два ответа, – нехотя проворчала я.

– Давай оба, – усмехнулся мужчина в плавках.

– Первый ответ: я не знала, сэр, что это агент, он не представился. Второй ответ: не было уверенности, сэр, что агент хоть как-то умеет стрелять.

Мужчина в плавках хихикнул:

– Что, так плохо держал в руке пистолет?

– Хуже некуда. Для пользы нашего общего дела, сэр, я прикинула: будет лучше, если террорист увидит мое хорошее к нему отношение и оценит его.

– Но он не оценил. Как думаешь, почему? – поинтересовался мужчина в плавках.

Я пожала плечами:

– Сэр, чужая душа – потемки.

Мужчина в плавках кивнул, сделал глоток из бокала и обратился к Тонкому:

– Девчонка круглая идиотка. Уверен, отношения к террористам она не имеет. Связаться с ней может лишь такой придурок, как ты.

Тонкий с поклоном угодливо осведомился:

– Может, заменим ее?

Мужчина в плавках отмахнулся опустевшим бокалом:

– Теперь уже поздно. На переправе коней не меняют.

В этом месте почему-то захотелось внести поправку: мол, я не конь, а скорее кобыла, так что можно и заменить. Но я и рта раскрыть не успела, как мужчина в плавках грозно скомандовал:

– Приведите в порядок ТО, что есть, и пусть работает ЭТО, раз не нашли ничего поумней.

Тонкий воскликнул: «Есть!», грубо схватил меня за руку и резво потащил к автомобилю. Делать прощальный реверанс мужчине с бокалом пришлось на бегу, но он уже толковал с Седовласым.

– Что слышно от Ника? – донесся до меня его строгий вопрос.

Ответа я не услышала, но тоже очень хотела знать, что слышно от Ника? Я была абсолютно уверена, что Ник – это мой Николай, то есть Коля.