Текст книги "Мир и война в жизни нашей семьи"

Алексей Павлович рассказал, что у штаба он никого не нашел. Зашел внутрь здания: везде валяются бумаги, все двери раскрыты. Валяются бумаги и у здания. Видел удаляющуюся машину. Люди бегут группами. Видел отдельных красноармейцев с винтовками.

Попытки побега. Надо бежать. Передал я Кривошеину деньги, что взял у них в квартире. Он попросил меня подождать минутку. Забежал в квартиру, взял еще кое-какие вещи, и мы побежали к своим в рожь. Но быстро бежать я не мог: ногу больно. Машина интенданта уже ушла. В том месте, где оставили своих женщин, никого нет. Глядим, к нам бежит Лена и говорит, что они перебежали к дереву. Подошли мы к дереву. Вера и Тося плачут: «Мы боялись, что вас убили. Мы видели, что где-то около нашего дома был взрыв». Женщины немножко успокоились. Увязали мы покрепче чемоданы и узлы. Решили, что надо уйти подальше от Калварии. Когда прекратятся взрывы, а наши дадут должный отпор немцам, тогда мы вернемся домой.

Лена через город к своим родителям возвращаться испугалась. Говорит, что будет с нами. Взрывы продолжаются. Самолеты летят уже мимо. Мы побежали. У меня на руках Люся и большой чемодан, у Веры маленький чемодан, она тяжелое нести не может. У Лены узелок. Мне бежать тяжело. Больно ногу. Тяжелый чемодан. Направляемся к дороге, идущей на Каунас. За шоссейной дорогой видна железнодорожная станция. Мы решили, что сядем на какую-нибудь машину или пойдем на железнодорожную станцию – может быть, уедем поездом.

Взрывы раздаются со всех сторон. Видим, что бегут красноармейцы, человек десять, все с винтовками, но одеты не по форме, некоторые в одном нижнем белье. Летит низко самолет, и красноармейцы в него стреляют. Самолет продолжает лететь. Над дорогой снижается, и раздается пулеметная очередь. В районе железнодорожной станции взрыв. Сзади, недалеко от нас, где мы только что пробегали, тоже раздается взрыв. Мы бежим!

Летит еще самолет. Нам кажется, что прямо на нас. «Мама, аись!» – кричит Люся. Все лежим. Самолет пролетел. Красноармейцы бегут далеко впереди нас. На железнодорожной станции горит. По шоссейной дороге едут отдельные машины и бегут небольшими группами люди. Летят самолеты. Снижаются над дорогой. Раздается пулеметная очередь. Одна машина остановилась. Бегут люди от машины. Машина загорелась.

От мысли бежать к дороге мы отказались. Бежим полем, параллельно дороге, на расстоянии от нее метров 200. Устали. Руки отвисают. Бежать тяжело. Плачет ребенок у Тоси. Люся молчит, прижимается ко мне. Несмотря на тяжесть, я иногда бегу впереди. Люся в таких случаях кричит: «Мама, не отставай!». Выдыхаюсь. Остановился. Все решили немного передохнуть. Мы с Верой надумали произвести ревизию вещей, чтобы освободиться от более тяжелых и менее ценных. Открываю чемодан. Сверху месиво из разбитых яиц на шелковой подкладке. Выкидываем яйца, шелк и еще кое-что. Чемодан стал полегче. Побежали дальше. Сзади вдали виден пожар в Калварии. Раздаются тяжелые взрывы далеко впереди. От Калварии отбежали, наверное, километров пять. По дороге движение почти незаметно. Устали ужасно. Отдыхаем. Что же делать дальше?

Решаем бежать на Каунас. Вернее, не бежать, а идти. Теперь уже и не идем, а еле-еле плетемся. Вначале отдыхали через каждые полчаса, затем всё чаще и чаще. Чемодан у меня хоть и опорожнился наполовину, но он мне кажется еще тяжелее, чем когда был полный. Маленький чемоданчик у Веры также почему-то стал тяжелее. Лена тоже еле-еле тащит сумку. Остановились. Решили еще раз пересмотреть весь груз. Несли мы самые ценные и дорогие для нас вещи. Но жизнь дороже всего. И произвели мы переоценку ценностей. Уже теперь на каждую вещь смотришь не с точки зрения ее денежной стоимости, а с точки зрения полезности каждой вещи в данной ситуации, и оказалось так, что самые дорогие вещи: изящные дамские туфельки, красивые платья, серебряные ложки, какие-то дорогие антикварные побрякушки – оказались бесполезными.

Взрывы снарядов слышны со всех сторон, но уже не вблизи от нас. Немецкие самолеты с черными крестами летели вперед. Наших самолетов мы не видели. Надежда на возвращение в Калварию теряется. На всякий случай, от всех менее полезных вещей, хотя и дорогих для нас, – приобретение каждой вещи стоило для нас больших трудов, жалко было всё, – решили освободиться. Всё перетрясли, всё переоценили, и с сожалением, а вернее, уже и без сожаления, набили большой чемодан этими бесполезными ценностями, поставили его в кусты и даже замаскировали.

Пошли уже налегке. Теперь у меня на руках была самая дорогая ценность – это Люся. У Веры – легкая сумка, у Лены – небольшой узелок, а у меня еще маленький чемоданчик. Теперь можно идти. Пошли быстрее. Впереди показался небольшой и небогатый хуторок. Остановились. Решили послать на разведку Лену. Лена для нас оказалась незаменимой помощницей. Никто из нас не знал по-литовски. Набор литовских слов у нас весьма ограничен: лаба дена, лаба вакира. Раз, два и обчелся. Лена сходила и узнала, что в доме живут бедные люди – старик и старуха. Очень боятся прихода немцев. Сказали, что сейчас сильно бомбят Каунас. По радио всё время играет музыка – марши. По радио всё больше говорят по-немецки, а по-литовски очень мало.

Все мы проголодались, вернее, не проголодались, а очень хотелось пить. Зашли мы к старикам. Попили воды. Детям старуха дала немного молока. Дорогой мы жевали только хлеб. Теперь, когда напились, то захотелось и есть. Старики очень сочувствовали нам. Старик говорил хорошо по-русски, старуха – только по-литовски. Старик когда-то служил в русской армии и участвовал в Первой мировой войне. Говорит: «Немцев я знаю. Они любят только себя, и если они придут сюда, плохо нам будет. Вам с детьми далеко не убежать. Да и куда вы побежите? Каунас бомбят: там мост через реку Неман. Вот в первую очередь и бомбят, наверное, мост. Вам за Неман надо переправиться где-то в другом месте».

Спросили мы у старика, нет ли у него какой-либо карты. «Нет, – отвечает он. – Я ведь политикой не интересовался. Хотя подождите. Посмотрю, нет ли в книжке внука? Его школьные книжки остались у меня. Учился он в 4-м классе. Недавно дочка забрала его обратно в Каунас». Карты не оказалось, да и какая карта может быть у школьника 4-го класса. Но вот среди книг мы обнаружили учебник по географии и там на одной из страниц было показано, в размер примерно открытки, очертание границ Литовской ССР. На этой схеме было показано несколько речек и точками – города, в том числе Каунас, Вильнюс, Приены и другие. Карта вне-масштабная, но мы поняли, что ближайший к Каунасу по Неману город Приены, и решили идти на Приены. Старик поддержал нашу идею.

Мы рассказали старику, где мы спрятали чемодан. Сказали: «Берите себе всё». Старуха тоже поняла, что мы говорили про чемодан и куда-то вышла. Через несколько минут она несет нам буханку хлеба и большой кусок сала, наверное килограмма 3. «Эта лошена у нас лежит уже второй год, недавно достали». Сало было толщиной около 15 см и какое-то желтое. И еще дала бутылку молока. Мы очень были благодарны старикам.

Отдохнув, мы пошли быстрее. Направление взяли на Приены. Шли таким путем, чтобы не заходить на хутора. Обходили их подальше. Шли мы довольно-таки быстро. Никак не могли представить, что там, где мы идем, когда-то будут немцы. От дороги мы ушли далеко. Шума машин не слышим. Глухие, но очень мощные взрывы слышны со всех сторон. Мальчик Кривошеиных иногда засыпает у Тоси на руках. Проснувшись, начинает плакать. Тося начинает причитать, сожалеет, что нечем ребенка накормить: «Вовочка, потерпи еще немножко. На, попей молочка. Леша, надо же что-то придумать! Георгий Георгиевич, что же будем делать, а?»

А что делать?! Цель у нас – дойти до Немана и перебраться на другую сторону. А там свои. Хотя груз у нас был и небольшой, но мы в пути, наверное, часов 12. Устали. Тося говорит, что идти больше не может. Вера тоже очень устала, но безропотно идет и всё время всех подгоняет: «Давайте пройдем еще немножко, вот до того дерева, вон до того сарая». Первое время бежали без разбора прямо по посевам, по ржаному полю. Рожь уже большая, скоро будет колоситься. Идти сквозь густую рожь трудно. Шли гуськом: впереди я или Алексей Павлович, женщины следом за нами. Затем стали выходить на полевые дороги. По дорогам идти легче.

Люся дремлет у меня на руках. Несколько раз Вера пыталась сменить меня, но не могла – было очень тяжело. Кое-где Люся шла сама за руку с Верой. Люся не плакала. Первое время, когда были близко взрывы или близко летел самолет, Люся кричала: «Мама, аись! Ена, Ена, аись!» – и крепко прижималась ко мне или к Вере. Теперь и Люся стала стонать. Всё чаще просила есть. Молоко уже всё выпито. Люсе от бутылки досталось несколько глотков, большую часть выпил Вовочка. Он еще совсем маленький. Всё время на руках. Ходить еще не умеет.

Устали мы все, очень устали. Надо отдыхать и где-то устраиваться на ночлег. На хутора заходить не решились. Увидели впереди в отдалении от хутора какой-то сарай и решили: «Сейчас немного отдохнем здесь под кустами, а к вечеру пойдем к этому сараю». Время было уже позднее, быстро стало смеркаться. Мы пошли к сараю. Сарай оказался заброшенным. Одна сторона сарая не обшита. Вернее, это был не сарай, а навес. В одном углу лежала небольшая куча прошлогодней сопревшей соломы и сена, а в другом валялись поломанные бороны и несколько коряг. Мы устроились на соломе. Невдалеке от сарая протекал ручеек. Лена пошла и набрала бутылку воды. Напоили детей. Попили Тося с Верой. Нам с Алексеем Павловичем воды уже не досталось. Женщины стали устраивать логово. Разровняли солому и улеглись с детьми. Мы с Алексеем Павловичем пошли к ручью. Умылись там, напились и набрали воды в бутылку. Когда мы вернулись под навес, дети и Лена уже спали. Вера с Тосей о чем-то шептались. Мы с Алексеем Павловичем договорились, что спать будем по очереди. Женщины тоже быстро уснули. Говорить ни о чем не было охоты. Хотелось только спать. Дремлем. Алексей Павлович курил. У него оставались спички и папиросы, но папирос мало, и он их экономил. Два раза он меня будил, два раза я его. Мне, правда, казалось, что я засыпать и не успевал. Под утро стало очень холодно. Кожаным пальто были укрыты Вера с Люсей и Лена. Люся лежала посередине, и лежали они очень плотно. Пальто хватило для того, чтобы накрыть их всех. Когда приходила моя очередь спать, я прижимался к Вере, но накрыться пальто мне не хватало. Я клал на себя солому. Заснуть не мог, только дремал. Где-то далеко иногда раздавались взрывы. Во сне или наяву иногда слышались приглушенные голоса то Веры, то Тоси, а иногда и Люси: «Спи, миленький, спи», «Мама, аись», «Я тут, Люсенька, я с тобой, моя дорогая». Крепче всех, мне кажется, спала Лена. Устала она очень, ведь старалась нести тоже побольше. Но организм молодой, способный быстро переключаться.

К утру совсем стало холодно. Заснуть уже невозможно. Наступила моя очередь дежурить. Я побежал к ручейку. Умылся холодной водой. Над ручейком туман. Рассветает. Заплакал Вова, проснулись Тося и Вера. Вову укачала Тося. Но сами женщины уже заснуть не смогли. Укрыли получше детей и встали. Пошли к ручейку. Ежатся, холодно. Умылись и вернулись. Начали готовить еду. Нарезали хлеба, сала, сделали бутерброды. Проснулись Люся с Леной. Вера пошла с ними к ручью. Поели мы бутербродов с салом, запили водой. Сборы были недолги. Двинулись дальше в путь.

Хутора обходим. Идем по полевой дороге. Прямо полем идти невозможно, на траве роса. Невдалеке от дороги увидели мужчину, привязывающего к колу на лужайке корову. Мы послали к нему на разведку Лену, чтобы узнать, правильно ли идем на Приены. Сами сели и ждем. Лена что-то долго разговаривает. Наконец, дождались. Лена нам рассказывает, что мужчина этот – батрак, привязывал свою корову, а сейчас пойдет выводить хозяйскую скотину. Лене он сказал, что у Приены мы тоже Неман, пожалуй, не перейдем. Там тоже вчера сильно бомбили. Лена не сказала, что мы русские, а представилась так, что якобы ее дом разбомбили и мы, ее родители, и другая семья идем в Приены к родственникам. Он рассказал, что вчера к ним на хутор уже заходил новый полицейский и сказал, что если увидят где русских солдат, то чтобы их ловили и доставляли в волость. В волости уже немцы. Где сейчас находится фронт, он не знает. К ним на хутор ни немцы, ни русские солдаты не заходили. Взрывы раздаются далеко, но со всех сторон. Хозяин всё время слушает радио. Немцы говорят, что их войска уже подошли к Ленинграду и что в Москву они войдут через несколько дней.

Мы в растерянности и не знаем, что делать. Посидели, подумали и решили изменить направление пути – пойти на пересечение с Неманом где-нибудь в промежутке между Каунасом и Приенами.

На Алексее Павловиче была военная гимнастерка, а я в гражданском костюме. В чемодане у меня лежала еще синяя суконная ненадеванная толстовка. Мы испугались, что если нас увидят литовцы, то Алексея Павловича могут принять за красноармейца. Он снял гимнастерку и забросил ее в кусты. Надел гражданскую рубашку. Но в одной рубашке идти холодно. Пришлось нам дать ему мою толстовку.

Пошли мы опять по открытому полю. Слева виден лес, и мы хотели к нему приблизиться, чтобы нас не так было заметно, и идти опушкой, но видим, что из леса медленно выходит большая (человек так 20–25) группа людей. Мы сели в рожь у дороги. Опять послали Лену на разведку.

Толпа из леса вышла и двинулась по направлению к богатому хутору, не пересекая нам пути. На сей раз мы начали сожалеть, что послали Лену. Сидим, а ее нет уже около получаса. Толпа уже скрылась за пригорком. Наконец, видим: идет наша Лена. А мы, по правде сказать, испугались, что останемся без проводника. Вернее, не без проводника, а без переводчика. Ведь мы с литовцами говорить на литовском языке не могли.

И вот что нам Лена рассказала. Оказывается, несут убитого немцами молодого литовца – сына богатого хозяина того хутора, куда направляется толпа. Откликаясь на призыв немцев не оказывать никакого содействия советским войскам, а вылавливать красноармейцев, несколько литовцев – сынков богатых хуторян – достали где-то оружие и начали расстреливать бежавших красноармейцев. Вчера вечером они решили пойти в лес: видели, что туда побежали красноармейцы. Лес они знали хорошо и стали искать в нем красноармейцев. Вдруг в лесу на дороге показались немцы на двух мотоциклах с колясками. Литовцы, видя немцев, вышли из укрытия. Хотели им представиться и похвалиться, что помогают немецкой армии. Литовцы были в гражданской одежде и с разным вооружением: у кого винтовка, у некоторых обрезы. Немцы остановились, вскинули автоматы и кричат: «Хенде хох! Вер ист партизан?» Литовцы отвечают: «Я, я партизан. – Да, да… Мы ловим русских партизан». И тогда раздалась автоматная очередь по литовцам. Их было пять человек, и они сразу все упали. Немцы, видя, что ответных выстрелов нет, больше стрелять не стали, а сели на мотоциклы и уехали. Из пяти литовцев один был убит наповал, двое ранены, а двое остались невредимы и упали с перепугу. Раненые и невредимые долго не поднимали головы. Увидев, что немцев нет, они встали, побросали свое оружие и побежали домой. Убитый остался на месте. Лишь только сегодня утром эти вояки сказали родственникам убитого литовца, что он лежит в лесу. И вот сейчас его несут домой.

К лесу мы не стали подходить. Пошли прямо, полевой дорогой по открытому пространству. Хутора в стороне от дороги. Идем быстро. Глухие далекие взрывы раздаются слева и справа. Идем часа четыре. Начали уставать. И вот видим: вдали по дороге, перпендикулярно нашему пути, движется колонна автомашин. Расстояние примерно километра два. Мы стали приглядываться и видим на бортах некоторых машин красные полотнища. Мы обрадовались: «Наши!» Усталость прошла, и мы пошли быстрее. Колонна бесконечным потоком движется. Мы идем быстрее и быстрее. У нас поднялось настроение, мы повеселели. Наконец-то будем со своими. Не успели мы помечтать о своем будущем, как вдруг я четко разглядел на красных полотнищах черную свастику. За мной и все остальные разглядели этого страшного паука, которого мы раньше видели только на карикатурных плакатах. Всех нас обуял страх. Мы остановились как вкопанные: «Вот теперь всё! Это конец!». Всё опустилось. Сели. Хотя машины и далеко, но они впереди. Куда же теперь идти? Если впереди немцы, то и сзади они, они ведь оттуда и пошли. Что же делать? Сидим. Не можем же мы тут долго сидеть. Надо что-то предпринимать.

Колонна прошла. И решили мы всё-таки идти вперед. Нам бы только пересечь дорогу, а там, может быть, и наши близко. Гадаем, предполагаем, но ничего не знаем. Неизвестность хуже всего угнетает. Может, идем к своей погибели, но сидеть и ждать нельзя. Ничего мы не высидим. Надо идти к какой-то определенности. Идем. Не знаем, куда идем: к свободе или к погибели?

Вдруг видим: навстречу нам едут два мотоцикла. Значит, нас заметили. Теперь конец! Если узнают, что мы русские, то тут же расстреляют. Но как можно узнать о человеке, кто он? По документам. А у нас при себе советские паспорта. И сразу сработала мысль, что, конечно, они нас расстреляют и заберут себе наши документы: они им пригодятся. Знали мы по кино, как к нам проникали шпионы с фальшивыми паспортами, а тут подлинные документы. Мы сразу решили: нас уничтожат, но нельзя, чтобы с нашими документами кто-то вредил не только нашему советскому народу, но и непосредственно нашим родным. Мысль работала мгновенно и сумбурно, но основное: нельзя допустить, чтобы нашими документами воспользовались фашисты. Решили все документы сжечь. Торопимся, дрожим. Собрали паспорта, детские метрики. У меня еще кандидатская карточка, военный билет. Вера говорит: «Может быть, детские-то метрики не надо сжигать?». Ну, какие же метрики нужны мертвым?! Всё, всё сжигать! Метрики-то советские!

Зашел я за кусты, сложил документы в кучечку и поджег. Документы сгорели быстро. Пепел я присыпал землей. Теперь мы никто!

Возвращение в Калварию. Только я подошел к своим, и тут же подъехали мотоциклы. В мотоциклах сидели полувоенные люди: костюмы гражданские, а на головах форменные фуражки, но не немецкие. Оказывается, это фуражки досоветской литовской полиции. Один, который постарше, спросил по-литовски, кто мы. Спрашивает документы. Мы смотрим на Лену, чтобы узнать, о чем спрашивают. Она говорит нам по-русски, что спрашивают документы. Мы отвечаем, что документы остались на квартире в Калварии. Когда мы с Леной разговаривали по-русски, то видели, что полицейский всё понимает, но по-русски он говорить не стал, а сказал Лене, что если мы не хотим, чтобы нас всех расстреляли, то немедленно должны до вечера обязательно заявиться в полицию. «Есть приказ немцев и распоряжение литовской полиции: всех подозрительных, не подчиняющихся немецким приказам, и партизан расстреливать на месте. Так как в Калварию вам сегодня не добраться, то вы должны заявиться в любую полицию», – полицейский указал, куда нам идти. Я сейчас уже забыл, как то местечко называлось. До него быстрым шагом километров шесть-семь.

Под вечер мы пришли в местечко. Нашли полицию. Лена рассказала, кто мы – советские инженеры-строители. Когда мы шли через местечко, то встречные нам литовцы, узрев в нас беженцев, провожали нас взглядами. Некоторые смотрели на нас сочувственно, а другие, побогаче одетые, – весьма недружелюбно. Проходили мы как сквозь строй. Дежурный полицейский, пожилой мужчина, говорил по-русски. Начал ехидничать над нами: «Ну, где же ваши войска-то? Немцы-то уже в Ленинграде, а завтра будут в Москве!». Мы молчали. Мы были парализованы. В полном упадке физических и духовных сил. Усталые, голодные и, главное, убитые морально! Не видя никакой радужной перспективы, мы изнемогали и, главное, не знали, что будет с нами дальше.

Дежурный полицейский сказал: «Раз у вас нет документов, то я вас задержу до утра, а когда утром придет начальник, то он и решит, что с вами делать». Запер нас полицейский в камеру. Кое-как переспали мы на голом полу.

Утром пришел начальник и стал на нас кричать: «Вы агенты НКВД! Расстрелять вас надо!». Женщины и дети начали плакать. Лена стала объяснять, что мы инженеры-строители, а не агенты, что она нас знает, мы – гражданские.

– Ну, черт с вами! Идите в Калварию. Если вы врете, то всё равно вас там кокнут. Или по дороге. Некогда мне с вами возиться. Ведь надо будет хоронить, а то будет вонять русским духом. Убирайтесь вон!

Вышли мы из полиции и задумались. Действительно, сейчас каждый, настроенный против русских, может нас кокнуть и отвечать никто за нас не будет. Документов у нас нет, и пропадем мы в безвестности. Стоим мы в растерянности и не знаем, что же с нами будет. Что же нам делать дальше? И здесь нас гонят, и в дороге нас могут прикончить. И решили мы, что надо нам теперь идти в Калварию. Ведь там наших было много, все убежать не могли. И не могут же ни за что, ни про что расстреливать безоружных гражданских.

Но как идти без документов? Вернулись тогда женщины с Леной в полицию и стали просить, чтобы до Калварии сопроводил нас полицейский. В полиции на них накричали, но женщины были с детьми, дети плакали. В конце концов им дали бумажку, где было написано, что мы следуем в Калварию, где жили. На бумажке за подписью начальника полиции стоял штамп.

К вечеру мы дошли до Калварии. Зашли домой. Дом был полуразрушен. В квартире был полный разгром. Дверь выбита. У нас в комнате ничего ценного не осталось, всё очищено, вплоть до последней тряпки. На полу валяются книги и рваные бумажки. Вера стала перебирать все бумажки и книги в надежде найти деньги или отыскать какой-либо документ, где хотя бы упоминалась наша фамилия. Ни денег, ни документов не оказалось. И вдруг из поднятой книги «История партии» выпала синяя книжечка – мой диплом об окончании института.

Мы хотели устроиться в квартире на ночевку. Лена пошла домой к родителям и обещала позднее прийти к нам и принести чего-нибудь поесть. Зашел хозяин квартиры и сказал, что ночевать он нам не разрешает.

– Всех советских собирают в лагерь. Пойдемте, я вас провожу в полицию.

В полиции хозяин подтвердил, что мы жили у него, что в Литву приехали недавно и что мы – гражданские.

Женщин с детьми тут же один полицейский повел в лагерь. Лагерь советских женщин, в основном членов семей военных, располагался в больнице для умалишенных.

Меня с Алексеем Павловичем отвели в немецкую военную комендатуру. Комендант, узнав, что мы русские, отправил нас в сопровождении немецкого солдата в арестный дом. Арестный дом организован был как раз напротив здания, где находилось УНС. Во дворе арестного дома продовольственный склад. В арестном доме нас поместили в камеру, где уже сидели два русских гражданских молодых человека. Одного из них звали Иваном Митрофановичем, ему было лет 25. Небольшого роста, курносый, с чисто русским лицом. Он, оказывается, работал в военной офицерской столовой поваром. Убежать не успел. Второй представился Иваном Ивановичем Ивановым – украинцем. Лет 20–22, среднего роста, полный, говорил с украинским акцентом. Позднее он нам рассказал, что он военный санинструктор. Как только началась война, был ранен. Его подобрали местные жители. Он нам сознался, что он никакой не Иван Иванович, а… и назвался еврейским именем. Имя я не запомнил. Мы его всё время звали Иваном Ивановичем. Сказали ему только, что уж очень подозрительно называться Иваном Ивановичем, да к тому же Ивановым, не имея на это документов. Правда, на еврея он не похож. Акцент украинский, сам он родом из Каменца-Подольского. Парень очень общительный, веселый. Подобравшие его раненым были тоже евреи. Они дали ему гражданскую одежду, и он сошел за гражданского русского.

В камере под соломой мы обнаружили много обрывков красноармейских книжек и порванных комсомольских билетов. Оказывается, до нас здесь сидели военнопленные красноармейцы, но их немцы увезли в г. Сувалки.

К нашей камере для охраны был приставлен солдат-немец с ружьем. Наружную охрану нес полицейский-литовец с пистолетом.

Когда мы огляделись и освоились с нашим положением, то установили, что в одной из камер осталось несколько раненых красноармейцев, а в другой камере сидели литовцы, человек 7. Говорят, коммунисты. Полиция уже знала, что Иван Митрофанович повар, и его привлекли для приготовления еды для всех арестованных.

На продовольственном складе, помимо прочих продуктов, обнаружено несколько ящиков концентрата пшенной каши. Концентрат пшенной каши представлял собой спрессованную массу пшена, смоченную маслом. Эта масса была упакована в бумагу порциями по 250 граммов. Для приготовления каши достаточно размять этот кусок и поварить в кипятке минут 20. Никакой заправки не требовалось. Каша была уже слегка масляной и по вкусу соленой.

Мы были у Ивана Митрофановича помощниками по кухне: топили плиту, подносили воду, мыли посуду. Сами каши мы ели до отвала и старались накормить досыта всех арестантов. За водой мы ходили на р. Шяшупа. Двор одной стороной примыкал к реке. Один раз, когда мы пошли за водой, увидели на той стороне наших женщин – Веру и Тосю. Они отпросились в город купить какой-нибудь еды. Женщины нам рассказали, что им еды никакой не дают, содержат под строгой охраной, из лагеря выпускают только по 2–3 человека, но без детей – дети в лагере остаются как бы под залог.

У Веры положение совсем плохое – менять на продукты было нечего. Когда нас разъединили, оставались у нее в чемоданчике несколько отрезов легкой материи и новые туфли, но когда их из полиции повели в лагерь, то полицейский заставил Веру открыть чемоданчик. Увидев лежащие сверху новые туфли, отобрал их. Хорошо еще, что отрезы лежали на дне чемодана под детским старым бельем. Денег у Веры что-то очень мало. У Кривошеиных деньги были, так как незадолго до войны они получили подъемные.

Мы договорились, чтобы они, когда пойдут обратно из города, опять подождали нас на берегу, – может быть, нам удастся в это время выйти за водой. Когда примерно через час Вера с Тосей вернулись из города, нам тоже удалось подойти к реке. Мы узнали, что они идут почти пустые. Удалось купить только две бутылки молока и теперь не знают, чем будут кормить детей. В этот раз нам удалось перекинуть им на ту сторону шесть пачек концентрированной каши.

Женщины рассказали нам, что условия их содержания ужасные. В корпусе, где они размещаются, раньше содержались душевнобольные. И мы, говорят, наверное, скоро тоже будем сумасшедшими. В лагере собраны советские женщины с детьми.

Всего в лагере около 400 человек. В палатах койки стоят почти вплотную. Для каждой семьи отведена одна койка. У некоторых женщин имеется достаточное количество вещей, они из города не бежали и кое-что успели сохранить. Их вещи лежат на койках и под койками. У некоторых даже есть кое-какая посуда (кастрюли, чайники) и кое-какие продукты. Они уже освоились и приспособились выменивать кое-что на продукты через полицейских или при выходе в город.

Появился немецкий часовой, и наши разговоры прекратились. Мы договорились, что принесем еще концентрата. Женщины тоже обещали, если удастся, опять прийти. К сожалению, больше нам увидеться не пришлось. Когда мы в следующий раз ходили за водой, то ни разу никого не видели.

Как только кончался обед, нас запирали в камеру. Окно камеры с решеткой выходило на улицу, и мы через щели разглядывали, что делается на улице. Людей проходило очень мало.

В Калварии до войны среди местного населения было много евреев. И вот теперь для них установили особый режим. У каждого еврея на одежде (на груди и на спине) были нашиты желтые шестиконечные звезды. Чтобы каждый видел, что это еврей! Евреям не разрешалось ходить по тротуару: они должны ходить только по мостовой, а если вдруг идут два еврея, то они ни в коем случае не могут идти рядом, а только гуськом. Наблюдая улицу, мы однажды видим такую картину.

Идет по тротуару мимо нашего окна красивая девушка. В это же время из-за угла вышел молодой немецкий офицер в длинной шинели, в белых перчатках, высокий, стройный, с высоко поднятой головой да к тому же и с высокой фуражкой на голове. Вдруг слышим, немец кричит: «Юден, хальт!» Девушка останавливается, и мы видим: у нее на одежде желтые звезды. И снова громкий приказ немца: «Ком, ком!» Девушка поворачивается и медленно подходит к офицеру. Немец неистово вопит: «Шне-е-ель!» Девушка подбегает, останавливается. Немец размахивается и ударяет девушку изо всех сил по лицу. Девушка падает на мостовую. Немец с криком «Швайн, юден!» показывает на мостовую рукой и, видно, повелевает ходить только по ней. Затем немец отряхивает руку, поправляет фуражку и с высоко поднятой головой следует дальше по тротуару. Еврейка поднимается, трогает покрасневшую щеку и, отряхнув платье, тихо бредет по середине мостовой вслед за удаляющимся с гордо поднятой головой и поднимающим высоко, как журавль, ноги арийцем.

Однажды часов в 9 утра к арестному дому подходят пять полицейских, четверо из них с винтовками. Открываются ворота. Полицейские входят. Слышатся скрипы затворов в расположенной рядом с нами камере, где сидят литовцы. Раздается крик: «Быстро, быстро! Расселись, как паны. Рапуга (жаба)». И еще какие-то ругательные слова по-литовски. Видим, что из ворот выходят полицейские и в их окружении с заведенными назад руками семь арестованных. Арестованных увели. Открывается наша камера. Нам приказывают готовить обед, т. е. варить кашу и готовить кипяток. Полицейский, литовец, молодой красивый парень, словоохотливый, доволен своей работой. На лице счастье. Сообщает нам, что коммунистов повели на допрос. Теперь коммунистов не будет: «Дабар бус герай. Тваркой! (‘Теперь будет хорошо. Будет порядок!')».

Когда мы уже приготовили обед, то видим, что открываются ворота и медленно входят, опять в окружении полицейских, арестанты-литовцы. Вид арестантов страшный. Одежда на них вся порвана. Двое арестантов поддерживают с двух сторон третьего, у которого голова висит, а руки болтаются как плети. Двое идут, поддерживая друг друга. Еще один идет, одной рукой поддерживая другую. Лица у всех белее полотна с кровоподтеками и синяками. Еле-еле они добрались до камеры.

Через некоторое время нам предложили отнести порции каши в камеру литовцам. Литовцы сидели на полу. Пятеро кучкой, один в углу и один лежал посредине камеры лицом вниз на животе. Литовец, сидящий в углу, поддерживал одну руку другой и стонал. Пятеро сидящих вздыхали, охали, что-то тихо говорили. Лежащий посреди камеры не издавал никаких звуков. Спина у него открыта. Она вся какая-то темно-синяя, бурая, с заметными оттеняющими полосами и с кровяными застывшими ранами. Смотреть на эту иногда вздрагивающую, студнеобразную массу страшно. Но смотреть нам и не дали.