Текст книги "Мир и война в жизни нашей семьи"

Я тоже так подумала. Знаю, когда остановишься перед набросившейся на тебя собакой, она тоже остановится и замолчит. Стоит только сдвинуться или того хуже бежать, так тут же собака начинает тебя кусать. Наверное, так и волки будут делать. Мы стоим, держим за поводки коров и не знаем, что делать. Волки тоже все смотрят на нас, не шевелятся и тоже, наверное, что-то думают. Не знаю, сколько бы мы так стояли, устали мы от страха. Не знаю, думают ли что коровы. Наверное, что-то тоже думают. Ведь живые, ведь что-то соображают, едят, пьют, ходят, ложатся и когда их позовешь – подходят, откликаются – мычат. Ласкаются, лижут руки, когда им даешь хлеб. Бьют хвостом, когда больно дергаешь за соски. Ну, наверное, тоже соображают. Не знаю из каких соображений, но вдруг моя Зорька дернула за поводок, пошла вперед. Невольно и я потянулась за ней. Я испугалась при этом пуще прежнего, но все же иду за Зорькой и даже немного начинаю ее подталкивать. А сама в это время всё не спускаю глаз с волков. Надежда тоже сдвинулась и идет за нами с Зорькой. Я иду за Зорькой, как за щитом каким, и про себя говорю: «Ну иди, иди, милая Зорька, не бойся, мы с тобой». Говорю и всё вперед смотрю. Совсем уже подходим близко. Волки не движутся. Зорька моя идет как ни в чем не бывало, хвостом помахивает. Меня им задевает. Как бы говорит: «Не бойся, иди, ничего не будет». Я ее вроде и понимаю. Поглаживаю и не отпускаю от нее рук. Она теплая, живая, и ее тепло переходит ко мне. И всё же как бы я мысленно ни разговаривала с Зорькой, я всё время не спускаю глаз с глаз волков, а они тоже всё время смотрят на меня. Подошли мы совсем близко к волкам. Когда я стала ощущать тепло Зорьки, дрожь у меня стала проходить. Я как-то смелее стала смотреть вперед. А они стоят на месте. Страх у меня стал не такой страшный. Я как-то с ним уже свыклась. И… отвела свои глаза от волков. Стала смотреть на их тело. Думаю, что же они не шевелятся и даже хвостами не машут, разглядываю внимательнее. Подошли совсем близко. Глаза сверкают, а они совсем не движутся и даже ничуть их не слышно, не дышат. Подошли к ним уже вплотную, а они на нас не бросаются, что они не живые, что ли?

Голова Зорьки поравнялась с волками, и я вдруг сразу поняла – какие же это волки, убежали они что ль? Мы ведь и не видели, чтобы они убежали, а глаза оставили. Лежит у дороги рядом с пнем толстое и мягкое, наверное, гнилое бревно. Отошли мы от бревна, оглянулись, а оно опять сверкает.

Ну говорить вам, что мы пережили тогда, не стоит, но когда мы пришли домой, то домашние заметили, что у меня появились седые волосы.

Поседели, наверное, в то время, когда от страха волосы вставали дыбом.

После встречи с «волками» вскоре мы вышли из леса, и показались огоньки деревни.

После этого с нами уже никаких происшествий не было. Шли уже только по-светлому.

Домой пришли на третий день к вечеру. Зорька моим всем понравилась.

Я ее очень полюбила. Страх мой сблизил меня с ней. И она помогла мне перебороть его. Зорька меня тоже очень полюбила. Как только утром я входила в хлев, она мычала и помахивала хвостом. Я ей давала хлеб с солью. И садилась доить. Мы понимали друг друга. Она никогда не прижимала молоко. Она как бы помогала мне доить. Отдавала молоко до капельки. Когда я доила, она помахивала хвостом, но никогда крепко не хлестала, а только слегка касалась моей головы, как бы гладила.

Когда я ходила на полдни, я ее никогда не искала, она всегда подходила ко мне сама, пока я еще доила комолую.

Вечером Зорька домой всегда приходила самая первая. И я всегда встречала ее, угощая куском хлеба с солью.

Вот так я любила свою мечту – Зорьку. На второй год Зорька раздоилась. Кормила я ее хорошо, всегда старалась, если мало корма, всё же ей дать побольше.

И она меня отблагодарила. Стала «ведерницей». Я от нее одной надаивала по целому ведру – 10 литров за один удой. И всё же мы с ней расстались…

На следующий год в Павшине был большой пожар, в селе сгорело четыре дома. И в том числе дом дяди Мити Вуколова. А дядя Митя – это муж тети Паши – младшей сестры мамы. И вот мама с папанькой решили отдать тете Паше на погорелое место одну из трех коров. И выбор пал на Зорьку. Потому что от старых коров – Буренки и комолой – толку было мало.

Жалко было Зорьку, но если помогать, так помогать.

Первое время вечером, когда пригоняли стадо, Зорька всё время приходила к нам. И тетя Паша отводила ее к себе от нас. И даже на полдни Зорька всегда подходила к маме. И маме приходилось ее доить. Она еще очень долго не давалась доить тете Паше.

Мама работала в колхозе. Работала мама в полеводческой бригаде. Она всегда была очень трудолюбива и все работы всегда выполняла очень быстро и качественно.

Из-за плохого слуха мама не принимала участия в разговорах совместно работающих с ней колхозниц. А они, беседуя, конечно, приостанавливали работу, и иногда надолго. Тем временем мама уйдет от товарок далеко вперед.

– Саш! Ты бы отдохнула. Послушала бы о чем говорят-то.

– Да что отдыхать-то. Я ведь не разбираю, о чем вы там говорите-то. А сидеть так я не могу.

В первые годы в колхозе работали неважно. Были годы, когда колхозники деньгами ничего не получали. Как говорят, работали за «палочки», то есть за выработанный трудодень начислялась единица и за эти единицы получали осенью натуроплату (капустой, картошкой и др.).

Семья у нас была большая. И хотя в доме не было просторно, но для того чтобы иметь в доме хоть сколько-то денег на крайне необходимые расходы (на покупку спичек, керосина…), пришлось потесниться и одну каморку сдавать в наем. В разные годы в каморке жили: Николай Петрович – Верин брат, затем Николай из Рахманова – племянник Павла Петровича, мужа Екатерины Петровны, затем Осип.

А в конце войны в половине дома жила даже целая семья – муж и жена с ребенком.

Когда мама работала в колхозе и во время войны, основной доход, можно сказать, был от усадьбы. Вся усадьба – площадью около 20-ти соток – засаживалась картошкой.

Последние годы папаньки

Арест папаньки. Мои хлопоты. Очень тяжело переживала мама арест папаньки и его осуждение. Все заботы о семье легли теперь на одну маму. Папанькино положение она переживала тяжелее, чем он сам. Осознание, что человек осужден несправедливо, подрывало силы мамы. Она предпринимала безуспешные хлопоты, чтобы доказать, что папанька ни в чем не виноват, что он вообще кристально честный человек. Основная его вина, что он доверчив, это его и погубило. Он бесхитростен.

Большую поддержку маме в этот момент оказывали ее близкие и родные. И особенно зятья – Иван Иванович и Иван Феофанович. Был нанят защитник. Некий Брауде.

Деньги он получил не только официальные, но также и сверх того. Но ничего не помогло. Кстати сказать, мне кажется, защитник и не стремился защитить. Помнится, что решение суда было написано очень неграмотно.

Я в то время учился в институте.

Мне было очень тяжело. Я получал стипендию 140 рублей. Это было ничтожно мало. Из них я, конечно, в семью ничего вкладывать не мог. И мама мне тоже ничем не могла помочь. У меня в ту пору не было даже ботинок. Мне приходилось какое-то время ездить в институт в одних галошах.

Со своей стороны я тоже предпринимал попытки как-то помочь папаньке. Я добился приема у прокурора республики Рочинского.

Прокурор на меня накричал.

– Ты что – кулака пришел защищать?

Оказывается, в деле папаньки была справка, по всей вероятности, от сволочного человека – бывшего председателя сельсовета Курделева.

Я пытался возражать и сказал, что отец не кулак. И хлопочу я за своего отца, честного человека, и от отца отказываться не собираюсь.

Я ничего не добился.

Но после этого, то ли по инициативе автора письма, то ли по наущению Курделева, в институт пришло послание от Савиной Нюры – сестры моих товарищей Савиных – Александра и Егора, что у меня отец осужден.

В то время я был комсоргом группы.

В институте дело дошло до того, чтобы меня исключить из состава студентов. Всё же я доказал и меня поддержали товарищи по группе, что отец мой не враг народа, и я буду хлопотать за него. Тем не менее, как говорят ныне, санкции ко мне были приняты: я был отстранен от обязанностей комсорга.

Маме в то время я об этом не говорил. Ей и так было трудно. Тяжело было, но мы жили, перебиваясь, как говорят, с хлеба на воду. Письма от папаньки из заключения шли бодрые. Он учитывал наше положение и писал, что ему там хорошо. Это, конечно, нас успокаивало. Но мы знали, чего же там хорошего?

Освобождение. Папанька добросовестной работой, хорошим поведением и, главное, своими собственными хлопотами доказал, что осужден он необоснованно. И из 10-ти лет, вынесенных ему приговором суда, он не просидел и 3-х лет.

Выйдя из заключения, папанька не особенно обижался на судьбу. И говорил, что человек должен пройти через всё.

Хотя папанька и был освобожден, но Курделев опять продолжал делать пакости. Он всячески препятствовал прописке папаньки по месту жительства. И папаньке на какой-то период пришлось выехать в Калининскую область к знакомым людям, где папанька и устроился на работу. Мама видела, как тяжело всё это переживал папанька, хотя виду и не подавал.

Как-то мама даже сказала во время болезни папаньки, что лучше бы он умер: ей горько видеть, как он мучается не от болезни, а морально.

Затем папаньку всё же прописали в Павшине. Но он был больной. Физически долго работать не мог. Посильно, однако, работал и опять включился в общественную работу. Снова стал писать. Сотрудничал в районной газете «Красногорский рабочий» и иногда в центральных газетах.

Хотя смолоду папанька был крепок здоровьем, но после ареста его здоровье сильно пошатнулось. Правда, и до того уже было потрясение – толчок, когда его сократили в Рублеве. Он чувствовал обиду. Ведь его сократили не за плохую работу, а лишь потому, что был связан с сельским хозяйством, а тогда была безработица и надо было давать рабочие места безработным. То был первый толчок для сердца. Возвратился из заключения папанька уже с сильными болями в сердце.

Перед войной у нас вроде бы все наладилось. Все дети подросли, все работали и не женатыми остались только двое – братья Коля и Ваня. Как говорят, жить бы да жить. Но здоровье у папаньки было подорвано. Сердце пошаливало. И вот весной 1940 г. на Пасху ночью у папаньки схватило сердце. (В тот год Пасха была 28 апреля. – Л. 3.)

Папанька не был верующим в бога. Когда работал в Рублеве был членом партии большевиков, хотя в детские годы ходил в церковь, тем более что учился в церковно-приходской школе, где изучал Закон Божий. И папанька за прилежание и хорошие успехи по окончании школы в награду получил от школьной инспекции Евангелие с дарственной надписью.

И вот с вечера за несколько часов до смерти он сказал маме:

– Давай, мать, послушай – я тебе пропою пасхальную церковную службу.

У него была хорошая память. И хотя он давно уже не ходил в церковь, но службу запомнил с детства.

Смерть папаньки. Ночью у папаньки схватило сердце. Он разбудил маму и говорит:

– Мать, я умираю, пошли поскорее за Раей.

Умер он, как говорят, спокойно, безболезненно. В одночасье.

Я в то время был на Дальнем Востоке. Служил в Красной Армии на действительной службе второй год. Мне было присвоено звание младший воентехник. Жил я на съемной квартире с Верой и дочкой Люсей.

О смерти папаньки мы узнали только через месяц после похорон из письма Вериной сестры – Надежды.

Читая письмо и дойдя до слов «…Юра! Все вы, наверное, переживаете смерть Егора Николаевича…», я был ошеломлен и потрясен и в первые дни никак не мог опомниться, представить себе, что теперь у меня нет в живых дорогого мне человека, давшего мне жизнь, – моего отца…

В день смерти мне была послана телеграмма. Но она почему-то не дошла…

Мама после смерти папаньки и в войну

После смерти папаньки все заботы о доме, о хозяйстве, о детях легли полностью на маму. Хотя и при папаньке хозяйство вела мама, но, как говорят, хозяином был всё же папанька.

Папанька, хотя и больной, всё делал сам и не любил обращаться за помощью.

Теперь мама иногда была вынуждена обратиться к соседям или родным за помощью для выполнения какой-либо тяжелой или несподручной работы. И ей всегда оказывали эту помощь с удовольствием брат дядя Петя, дядя Леня Мусатов и другие, так как она за эту помощь всегда старалась отплатить сторицей. Она и накормит, и выпить даст, и деньгами заплатит.

Помню, уже после войны купила мама уголь. Машину выгрузили на улице. Только машина ушла, тут же прибежали ребята соседей – Алексеевы Виктор, Николай и Толька – и говорят:

– Тетя Саш, скажи, куда убирать уголь-то.

Они знали, что она отблагодарит. Мама всегда была очень благодарна.

Она никогда не оставалась в долгу.

– Я лучше передам, но чтобы совесть у меня была чиста.

Правда, папанька называл её жадной. Но быть скупой в семейных расходах ей приходилось из-за малых доходов. Она соизмеряла расходы с доходами.

Трудно было маме во время войны. Она осталась одна. Младший сын Иван, с которым она жила перед войной, ушел на фронт. Рая с семьей эвакуировалась на восток вместе с предприятиями, на которых работали она и Иван Иванович. Перед войной и Рая, и Иван Иванович, и их дети часто заходили к маме и, в чем нужно, всегда ей помогали. Коля перед войной был на действительной военной службе в Забайкалье и во время войны был переведен в действующую армию.

Старший сын Александр с первых дней войны также был призван в действующую армию.

Обо мне и о судьбе моей семьи маме ничего не было известно с самого первого дня войны.

Изредка только Поля с Иваном Феофановичем навещали маму. Они жили и работали в Москве.

Уже в первые месяцы войны немцы приближались к Москве. А жить надо было. Тыл очень напряженно работал на войну. Оставшиеся в колхозе женщины работали очень напряженно не только за себя, но и за ушедших на войну мужчин. Мама в колхозе работала с большой отдачей, а тут еще больше прибавилось работы и по дому. Самой пришлось заготавливать дрова, одной обрабатывать усадьбу. Жила-то только за счет усадьбы, за счет картошки, собираемой с нее.

Ночевать одной в доме было страшно.

Хорошо ей в это время помогала семья ее сестры Матрены Семеновны Мусатовой. Ее дочка Тоня часто ночевала у мамы, а ее муж, дядя Леня, помогал в заготовке дров. Они вместе с мамой ездили на санках в осинничек за Москву-реку за дровами. Одной, конечно, ей не спилить дерево.

К началу войны маме было 56 лет. Она была в полном здравии и для своих лет красивая. Стройная, всегда подтянутая, аккуратная, и на нее часто заглядывались мужички. И пытались ухаживать. Один даже, работающий почтальоном, делал предложение о замужестве.

Очень часто, якобы по дружбе детства, к ней заходил Михаил Емельянович Куликов.

Но мама никакой глупости не допускала и поползновения ухажеров отвергла.

Несмотря на тяжелую жизнь, мама не унывала и всегда была жизнерадостна.

Тоня Мусатова говорила, что с мамой было очень интересно жить. Она всегда остроумна. Вечерами много рассказывала всяких историй из своей жизни, обладала юмором.

Однажды после обеда, идя по улице на работу, не видя перед собой и сзади никого, она освободила желудок от скопившихся газов с громким звуком. А в это время сзади из калитки вышел мужчина и с усмешкой несколько повышенно-приглушенным интимным голосом говорит:

– Бабусь, потеряла!

Мама смутилась, но не растерялась и отвечает:

– Ничего, милай, подбирай, уменя еще есть.

И смеясь, еще пустила очередь.

– Ну, бабка! Ты даешь!

Мужику ничего не осталось, как тоже громко расхохотаться.

Несмотря на неграмотность, мама всегда была в курсе политических событий, происходящих как за рубежом, так и внутри страны. Она всегда внимательно прислушивалась к читающим газеты.

При всяком удобном случае папанька, когда была возможность маме слушать, читал вслух.

И как говорят, с кем поведешься, от того и наберешься. А в нашем кругу большинство были проводниками коммунистического мировоззрения. Оба зятя были коммунисты. Папанька в прошлом тоже был большевиком, да и всю свою жизнь был активным проводником справедливости и коммунистической морали.

Мама коммунизмом считала что-то чистое, возвышенное, что интересы общества ставит выше личных интересов.

Это ее понимание проявлялось во всем, даже в мелочах.

Однажды сосед, Липилин Петя, вылил грязные помои на улицу. Мама ему сделала замечание:

– Петюньк! Что ж ты улицу-то грязнишь. Ведь тут народ ходит, а небось коммунист.

В войну она боялась, что немцы могут прийти и в Павшино. И чтобы не оставить немцам ничего из бумаг, которые могли как-то помочь узнать, что за семья живет в этом доме, чтобы не дать повода немцам для преследования ее детей, она сожгла все наши книги и письма. Это было в конце 1941 г., когда немцы приближались к Москве.

Мама всегда горой была за советскую власть и была на все сто процентов уверена в своих детях, в том, что они тоже такие.

И когда в колхозе стало известно, что Кабанов Виктор расстрелян за предательство, а затем была арестована его мать – тетя Оля, которая работала напарницей с мамой в колхозе, то некоторые женщины говорили маме, что вот и твои дети могут быть такими. Тогда мама твердо заявляла:

– Вот голову пусть мне отрубят, но с моими детьми этого случиться не может. Они идейные коммунисты. Они за родину жизнь отдадут, но предателями быть не могут.

Она верила в своих детей до конца своей жизни. И дети ее не подвели. Воспитание она дала правильное.

В войну маме было очень тяжело. Можно сказать, что Павшино было в прифронтовой зоне.

В первые дни войны часто были налеты фашистских самолетов на Москву, а летели-то все ведь мимо Павшина. Бросали бомбы и на Павшино. Одна бомба упала и взорвалась в районе колхозных парников.

Все жители Павшина должны были рыть вблизи своих жилищ щели для укрытия. Мама тоже вырыла большую щель у себя на усадьбе.

Единственная отрада у мамы была – получать письма от своих детей, ждала их с радостью и тревогой. Многие получали похоронки. И вот пришла беда и к маме. Сноха Настя получила в 43 г. похоронку на Александра. Его призвали в первые дни войны. Он был уже опытный боец. Участвовал в финской войне. На фронте он был шофером на грузовой автомашине, подвозил к передовой снаряды. Погиб при исполнении боевого задания. Машина наехала на мину.

Мама очень плакала.

Жила мама в основном за счет усадьбы, и, конечно, много помогали, чем могли, Поля с Иваном Феофановичем. Они получали продукты на карточки.

От колхоза мама получала мало, хотя трудодней и было много. Вся продукция шла на нужды армии.

Как-то колхозницы спросили у мамы:

– Саш, а тебе капусту привезли?

– Нет, не привозили. А разве всем развозят?

– Да нет, не всем, а только семьям погибших, по указанию райвоенкомата.

Пошла мама в райвоенкомат. Никогда она раньше по учреждениям не ходила. А тут осталась одна, и пришлось и это дело ей осваивать. Ей там секретарь ответил:

– Что Вы спрашиваете? Вы ж получили!

Добилась она своего, дошла до начальника.

– Как же я получила, если мне не привозили?

– Да вот Ваша подпись.

– Какая подпись: я неграмотная!

И узнала, что, оказывается, действительно для мамы капусту привозили, но эту капусту перехватила Савина Нинка (Нина Александровна). У нас фамилия раньше была тоже Савины. Вот этим она и воспользовалась. И кажется, с этих пор они так же присвоили себе фамилию Зубковых.

Сказала потом мама Нинке, что нехорошо так делать. Но капусту так и не получила. С Нинкой спорить было бесполезно. Она в то время работала в аппарате райсовета.

Кстати, вспоминаю случай из детства.

Прибегает с улицы Мишка, мой двоюродный брат – тогда мы жили вместе, и плачет и жалуется, что у него отняла какую-то игрушку Нинка Савина. Я тут же побежал на улицу с намерением отнять эту игрушку у Нинки. Но вернулся ни с чем. Она и меня избила. Она была старше меня на год или два. Плакать было стыдно, но героя-загцитника из меня не получилось.

Маме после извещения о гибели сына Александра установили пенсию на погибшего. Но когда она узнала, что пенсия выплачивается или матери погибшего, или жене, она пошла в военкомат и отказалась от получения пенсии в пользу жены – Насти.

А горя у мамы было много. Два года назад пришла похоронка на старшего сына. Младшие два служат в действующей армии. Воюют на танках, идут вперед, получают награды. А вот теперь уже старший сын с семьей неизвестно где.

Работал на границе и с первого дня войны о нем нет никаких известий. Мама вся извелась, думая о нем. Но всё же надеется, что он и его семья живы.

Несмотря на тяготы войны, мама не поддавалась унынию. Надо было жить. Бодрилась, не падала духом. Была остроумной и могла пошутить. И в тот раз немного посмеялась с этим мужчиной.

На другой день после шутливой перепалки с незнакомцем также в обеденный перерыв кто-то стучит к маме в дверь. Мама открывает, и перед ней стоит вчерашний шутник, он оказался новым почтальоном. Увидев маму, он смутился:

– Ах, это Вы. Вот Вам письмо.

Мама так же, как и он, почти одновременно с ним сказала:

– Это Вы!

Затем одернула кофту и говорит:

– Что ж мы стоим? Вы проходите в дом-то.

Он очень смущен.

– Вы, пожалуйста, извините меня за вчерашнее, за мою глупую выходку.

– Ну что Вы! Я ведь тоже на старости лет наозорничала.

– Еще раз извините, берите письмо-то.

– Нет, нет. Прошу Вас проходите, пожалуйста. Я Вас прошу. Хочу просить Вас прочитать письмо.

– Ну что Вы. Мне как-то неудобно читать чужие письма.

– Но я прошу еще раз, очень прошу. Мне хочется поскорее узнать, от кого письмо.

– Ну Вы сами прочтете, зачем же я буду читать…

– Мил человек, ну разве я стала бы так просить, если бы могла сама прочитать.

– А почему же сами-то не хотите прочитать?

– Мил человек, ну как же я прочитаю, если я неграмотная.

– Да что Вы! Неужели Вы неграмотны! Вот никак бы не подумал. Вы такая находчивая и так мне вчера, как говорят, врезали за мою глупость. Еще раз прошу меня простить. Конечно, если Вы действительно неграмотны, я уж теперь верю, я вижу, что Вы говорите искренне. Хорошо-хорошо. Идемте в дом, – конечно, прочитаю.

Прошли вперед. Сели за стол. Достал почтальон солдатский треугольник с адресом: Павшино, Садовая, 44.

Развернул, начал читать. На внутренней стороне этого военного конверта:

Дорогая мамаша, посылаю Вам записку от Вашего сына, может быть, уже отпетого Вами. Много о Вашем сыне я написать не могу, я был с ним всего минут пять во время отдыха на немецкой земле. Он шел в колонне в СССР, а мы – на Берлин. Когда мы сидели близко друг к другу, он спросил:

– Есть кто из Москвы?

Мы оказались земляки. Я из Щукина, он из Павшина. Он успел Вам написать записочку и очень просил ее Вам послать, что и выполняю. Немца бьем. Скоро конец войне.

Когда почтальон это читал, мама все время утирала слезы.

– Где, где эта записка-то? Читайте скорее.

– Вот она, вот. Тут уже написано простым карандашом:

Дорогая мама! Наконец-то представилась через столько лет возможность сообщить тебе и всем родным: я и вся моя семья – Вера, Люся и Нина – живы. Мы почти всё время вместе. Писать нет времени. Теперь постараюсь как-нибудь еще написать. Всё.

Мама уже стала открыто плакать и всё время сквозь слезы повторять:

– Живы, живы.

Почтальон начал маму успокаивать.

– Ну как же не плакать-то. Радость какая – живы!!! Ой, мил человек, дайте я Вас поцелую. Радость какая – живы, все живы. Мил человек, посидите, пожалуйста, немного. Давайте пообедайте со мной.

– Спасибо, спасибо, мне как-то неудобно.

– Я быстро. Радость какая!!!

Уговаривать больше не стала, а быстро поставила на стол тарелки, ложки. Открыла шкаф, поставила две стопочки и начатую уже бутылку с водкой. В бутылке было наполовину отпито.

– Разливайте, пожалуйста, разделите со мной радость, а я достану щи. Разлила щи. Достала третью тарелку и в ней принесла горячую, слегка подгоревшую очищенную картошку.

– Извините, хлеба нет. Я привыкла к картошке. Мне нравится.

Выпили за радостную весть. Мама рассказала, что сын перед войной уехал в Литву и работал на укреплении границы. Выпили, закусили и мама попросила еще раз прочитать письмо. И уже после этого допили остатки за скорейшее окончание войны и за встречу с сыновьями, которые воюют, и за встречу со всей семьей, за пропавших без вести.

Когда читали и после, мама все ломала голову (правда, почтальону ничего не говорила), что еще за Нина появилась у них.

Р. S. Наверное, у мамы было что-то с головой не в порядке. Когда в октябре-ноябре 1945 г. приехали Вера с детьми после этой ужасной разлуки, то Нина стала говорить:

– Баба Саня! А я тебя помню!