Текст книги "Мир и война в жизни нашей семьи"

– Да! Долго еще нам сидеть…

– Нет, не долго, не волнуйтесь! Русские сдаются. Немцы немножко задержались. Но еще один удар, и России не будет.

В камере рассказал я Алексею Павловичу, что сюда приходили Вера с Тосей, но они не знают, здесь ли мы, что выпускать нас не собираются и сидеть нам здесь, как говорят, до «морковкиных заговин». Долго ли мы протянем на баланде?

Мы с Алексеем Павловичем были в очень расстроенных чувствах. Главное, нас беспокоило, что о нас ничего не знают наши родные жены, что они беспокоятся и что мы тоже не знаем, как они там в лагере живут.

Как-то двоих из камеры брали на уборку конюшни, и они пронесли в камеру несколько корок хлеба. Рассказали, что хлеб нашли в кормушках у лошадей. Через несколько дней меня также в группе арестантов вывели на уборку свинарника и конюшни, и нам тоже удалось найти в кормушках несколько кусочков хлеба. Мы тогда иронизировали, что «едим свиные отбивные», в полном смысле «отбитые у свиней».

Мы совсем доходим. Еле-еле ходим. Вернее, уже не ходим, а сидим. Охранник видит через глазок, что мы сидим, но уже не раздается крик: «Встать!».

Как-то под усиленной охраной вывели нас на работу за ворота тюрьмы. Мы поправляли наружную ограду из колючей проволоки. Должны были поменять несколько подгнивших столбов.

А на воле хорошо! Вдали видно: проходят без охраны люди. Вон проехал на дробине крестьянин. К тюрьме примыкает поле. Непосредственно у ограды поле засажено кормовой свеклой. За свекольным полем видно ржаное поле. Рожь уже большая. Поле уже желтое. Значит, скоро созреет. Уже, наверное, колосья наливаются зернами. Сейчас бы поесть зерен. Ведь зернами тоже можно наесться. Они, верно, сейчас налитые, мягкие. У того крестьянина на повозке тоже, видимо, есть что-нибудь съестное. Если он едет на базар, то, наверное, взял с собой и лошеню, и дуону (сала с хлебом). Эх, кусочек бы сейчас хлебца!

Столбы поправили. Собираем инструмент. Рядом с лопатой растет свекла. Незаметно для охраны выдергиваем ее. Каждый успел вырвать по две-три штуки. Свекла еще небольшая, без ботвы меньше кулака. Как ее пронести в камеру? Знаем, что будет беглый обыск. Кто-то предложил положить по одной свеклине под мышку. Прижав руки к телу, можно незаметно пронести свеклу в камеру. Похищение удалось. Нас было 5 человек, и все мы пронесли в камеру по две свеклины. Сырую кормовую свеклу я съел с удовольствием, с аппетитом.

В конце августа сразу после раздачи хлеба нас стали по одному выводить из камеры. Куда, зачем, неизвестно. Дошла очередь до меня. Привели в канцелярию. Проверили фамилию по списку. В канцелярии находится крестьянин с кнутом. У него спросили фамилию, адрес. Деревня Шиловайте. Затем он расписался в списке против моей фамилии. Мне сказали: «Будешь в его распоряжении. Возврат к нам, в тюрьму, зависит от него».

Работа на хуторе. Открыли ворота. У меня в руках маленький узелок с грязным нижним бельем. На улице яркое солнце. Глазам больно смотреть. Кружится голова. Ноги подкашиваются. Хозяин подхватил меня под локоть, довел до дробины. Помог взобраться на повозку. Я сел на сено, покрытое дерюгой, и мы тронулись. Хозяин говорит по-русски: «Я за тебя расписался, я за тебя отвечаю». Начал меня расспрашивать, кто я, где родился, сколько мне лет, кто родители. Поинтересовался, знаком ли я с крестьянскими работами. Я в первую очередь спросил, нет ли у него с собой хлеба. Хлеба у него не оказалось. Он сказал: «Потерпи. Нам ехать недолго. Скоро будешь есть досыта. Но сейчас, видно, работник из тебя плохой». Узнав, что мои родители крестьяне и что я могу выполнять сельхозработы, заметил: «Это ничего, что ты инженер. Лишь бы не забыл, как держать в руках лопату, косу, грабли и вилы». И пошутил: «Шаки и шакути» (‘вилы и вилку’). Вскоре мы приехали на хутор.

Хутор по размеру земельного надела на пределе того, что разрешалось иметь по новой земельной реформе в Советской Литве. Около 30 гектаров. У хозяина было 4 лошади, коров, кажется, 6 голов, овец – штук 20, свиней – штук 10. Куры, гуси. Большой дом площадью, наверное, около 100 кв. м. Большой сарай для скота и еще больше для сена, соломы и упряжи.

Хозяин ввел меня на кухню, представил хозяйке. Сказал, что звать меня Юргис. По-литовски это соответствует русскому Георгию. Хозяин мне сказал: «Извини меня, но я тебе сейчас много еды не дам. Вдоволь наешься после». Налили мне небольшую миску густых щей и дали небольшой кусок хлеба.

«На первый раз пока хватит. Тебе вредно сейчас наедаться досыта. У соседа недавно умер русский пленный. Он привез из Каунаса пленного. Парень молодой, но настолько истощен, что даже ходить не мог. А он, сосед, поставил ему много еды и говорит: “Наедайся и скорей поправляйся”. А он и поправился – богу преставился. Ты не бойся. Потом наешься. А сейчас уж потерпи. Я хочу, чтобы ты у меня работал. Если, как ты говоришь, ты – крестьянский сын, то, наверное, знаешь, как надо работать на земле – до поту. Но я вижу, что сейчас из тебя работник плохой. Я знаю это. И не бойся: тяжелую работу пока давать не буду. Ну, немножко червячка заморил, и ладно».

Я, конечно, еще бы поел. Но то, что съел, по калорийности составляло, вероятно, пятидневную тюремную норму.

Хозяин повел меня из дома. Вывел на лужайку. Там ходят свиньи. «Вот, – говорит, – посматривай за ними, чтобы не разбежались. Устанешь стоять и ходить, можешь посидеть. Не давай только им заходить на картофельное поле». Я про себя подумал: «Вот тебе раз! Инженер – свинопас».

Позднее я всегда говорил хозяину «спасибо» за то, что он мне не дал много есть.

Постепенно я пришел в норму. Внял советам хозяина и постарался воздержаться от переедания. Первое время вылезал из-за стола с чувством голода. Первоначально и хозяин не давал тяжелой работы.

У хозяина два взрослых сына. Один уже отслужил, еще до советской власти, в армии. Второй студент. У него каникулы. Была еще семья батрака: муж, жена и ребенок. Жили они в отдельном домике.

Хозяин спросил меня, не забыл ли я, как косить: завтра будем косить рожь. Я сказал, что рожь я не косил. У нас рожь жнут серпами. «Ну, ничего. Научишься. Если траву можешь косить, то и рожь сумеешь. Правда, ее косить потяжелее». Дал мне хозяин косу. Но она устроена немного по-другому. Напалок у косы другой. У нас напалок сделан дужкой, а у них на шипе ручка вставлена в косье. У нас косу носят на плече назад косьем, а у них – вперед. Для подбора ржи к косью пристроено подобие граблей. Я понял и быстро освоил литовскую косу. Хозяин подобрал мне косу по моему росту и не очень большую.

На следующий день на утро пошли косить рожь. Впереди пошел старший сын, за ним младший, затем я и за мной хозяин. Сыновья косят хорошо. Захват широкий, косят чисто, идут быстро. Я стараюсь тоже захватить пошире и не хочу отставать от них. Коса косит хорошо. Дело у меня идет. Но я быстро стал уставать и немного отстаю от сыновей. Кошу чисто. Но косить становится всё тяжелее и тяжелее. Тянусь, но выдыхаюсь. Хозяин идет за мной по пятам. Он видит, как я кошу, видит, что и захват у меня не меньше, чем у сыновей, и что чисто я кошу. Заметил также и то, что косу я стал тянуть с большим усилием, нет легкости, той, когда я только приступил к косьбе. Тогда он говорит: «Полаук (‘подожди’). Так ты много не накосишь. Сейчас упадешь. Я вижу: ты стараешься. А силы-то у тебя пока еще нет. Ты на Ёнаса и Петруся не смотри. Они у меня здоровые. Если так же косить, как они, ты быстро запалишься – как лошадь, которую долго гонят вскачь. Ты вот что. Иди немного боком. Делай захват поменьше и тогда не будешь от них отставать. Я тоже так делаю, когда устану. Они от меня никогда не оторвутся, я всё время у них сижу на пятках».

Хорошо хозяин научил. Я стал захват брать поуже. Быстро догнал хозяйских сыновей и теперь от них не отставал, регулируя свой ход шириной захвата. Хозяин сзади покрикивает: «Давай! Давай, не отставай!» Кивает мне головой, усмехается. Хозяин видит, что я работаю добросовестно. Моей работой доволен. Косить я всегда любил. И мне эта сельхозработа нравилась. Но рожь косить всё же тяжело.

Хозяйка прямо на поле принесла подкрепление. Пища не изысканная, но калорийная. Сало, мясо, хлеб, помидоры, молоко. Едят литовцы много, но и работают много.

Казалось бы, по нашим представлениям, мой хозяин очень богатый. У нас крупные кулаки столько скота не имели. Но, оказывается, чтобы жить в Литве хорошо, надо иметь еще больше. Правда, в еде они себе не отказывали, но вся еда со своего хозяйства. Покупного ничего нет. Только чай и сахар. Одежда в большинстве своем домотканая. На троих взрослых мужчин только одни хорошие выходные сапоги. По дому ходят только в клумпах. Работают от зари до зари круглый год. Если едут на базар, то это большое событие. Вина не покупают. Пьют только самогон. Папиросы курят только дешевые. Правда, сами они здоровые, упитанные, как и скотина у них породистая, но удовольствия получают от жизни мало. Только работа, работа и работа. С соседями общаются мало. Расстояние от хутора до хутора 0,5 километра, а то и больше. Радиоприемник есть не у каждого. Электричества нет, а батарейки не каждый раз купишь. Поэтому радио включают редко. Книг читают мало. Да и не до книг. После тяжелой работы скорее бы до постели добраться.

Прожив несколько дней у хозяина, я быстро поправился. Несмотря на еду до отвала, на сравнительно большое богатство хозяина, я им не завидовал. Все помыслы у них направлены на приумножение богатства. Но духовно они бедны.

Взгляды у мужчин на жизнь, на советскую власть разные. Сам хозяин в разговорах о советской власти осторожен. Ему она ничего плохого не сделала. Но вращаясь среди более зажиточной части крестьянства, он, чувствуется, подвергался в их среде антисоветской пропаганде. Все они настроены против колхозов, так же, как и у нас в первые годы строительства колхозов. Излюбленным приемом антиколхозной агитации было «общее одеяло», будто ничего не останется личного, всё будет общее. А хуторская система развивает сугубо индивидуалистические взгляды: «Это мое. Это я». И в семье тоже зарождается антагонизм.

По литовским обычаям (и наверное, это как-то узаконено) хозяйство не делится. После смерти хозяина хозяйство переходит к старшему сыну. И уже с детства старший сын чувствует себя хозяином. Ему всеобщее внимание семьи. Остальные сыновья должны строить свою судьбу по-другому. Если семья особо дружная и к тому же богатая, то бывали случаи, когда для второго сына покупалось еще одно хозяйство у какого-нибудь разорившегося крестьянина. Бывало и так, что второй сын оставался у старшего брата. Заводил свою семью, но жил и работал у старшего брата как батрак. А было и так, что второй сын уходил в город и там устраивал свою жизнь.

Классический случай был и у моего хозяина. Старший сын Петрусь уже почти хозяин. Человек он малоразговорчивый. За хозяйство держался крепко. Чувствовалось, что мужик будет прижимистый. И если удастся, то хозяйство станет приумножать.

Младший сын учился в институте, окунулся уже в городскую жизнь. Настроение у него, пожалуй, больше просоветское. Он успел испытать много хорошего. Хотя он и мало учился в институте, вследствие начавшейся перестройки программы он уже изучал основы марксистско-ленинского учения. В институте, конечно, сохранилось большое влияние старых порядков. Но новое уже вводилось, и среди студентов первого курса оказалось много рабочих и бедных крестьян, и их влияние на студенческую массу в целом заметно. В общем, взгляды Ёнаса еще совсем не сформировались, но он уже почувствовал, что при старых досоветских порядках ему, пожалуй, учиться было бы трудно, да и вряд ли возможно. Ведь тогда ему пришлось бы за учебу платить. Всё зависело бы от того, смогли бы и захотели бы помогать ему родные.

Новостей о войне я получал мало. Из хутора никто не отлучался. Радио не слушали. Стояла страдная пора. Надо скорее убирать урожай. Рожь убрали быстро. Хозяин на уборку пригласил из города еще каких-то знакомых или родных женщин, и они помогали вязать снопы. Как только рожь в снопах просохла, ее тут же свезли в сарай. Молотить не стали, а занялись другими полевыми работами.

Когда только последний сноп ржи убрали с поля в сарай, хозяин, довольный, устроил «побойктуве» (‘поокончание’). Обед немного задержался. Люди всё убрали. Хозяин говорит:

– Ну хорошо поработали. Сегодня после обеда можно отдохнуть. Пошли в хату.

Народу набралось порядочно. Заходим на кухню. Стол большой. Расселись кругом по двум лавкам, на торцах – на приставных стульях. За столом человек 15. На столе стоят несколько тарелок с вареным салом, помидоры, хлеб, очищенная горячая картошка. Хозяин принес большую бутылку с желтоватым самогоном, уселся. Хозяйка подала ему маленькую стопочку. Емкостью, наверное, граммов 25. Хозяин налил в стопочку самогону. Держа в руке стопочку, обращается к соседу слева и говорит: «Инсвейката!» (‘3а здоровье!¹) – и выпивает. Затем наливает в эту же стопочку опять самогона и передает ее соседу. Этот сосед берет стопку в руку и, обращаясь к своему соседу слева, тоже говорит: «Инсвейката!» – и выпивает. Выпивши, уже он наполняет стопку из бутылки и передает ее соседу, за здоровье которого он пил. И так стопка идет по кругу. Я сидел где-то напротив хозяина, и до меня стопка дошла, когда уже, наверное, раз восемь было сказано «Инсвейката». Выпивши 25 граммов самогона, я ничего не почувствовал. Вторая стопка до меня дошла теперь уже минут, наверное, через десять. После второй стопки уже все заговорили («засакили»: сако, сако, сакик).

Надо отдать литовцам должное, что таким способом угощать гостей хозяину выгодно. Принимая водку маленькими порциями и с большими интервалами, пьянеть начинаешь от меньшей дозы. Пока до тебя дойдет следующая стопка, ты, как говорят, весь слюнями изойдешь, а без слюны, наверное, алкоголь более действен для организма.

Хозяин потом мне рассказывал, что когда они собирают гостей по каким-либо праздникам или семейным торжествам, то угощение-пир совершается в передней комнате. Стол накрывается, конечно, лучше. Из угощения кое-что покупается в городе, и каждому гостю дается отдельная рюмка. Но балы у них справляются редко.

2 сентября хозяин с утра поехал в Мариамполь купить кое-чего по хозяйству и, кстати, отвезти женщин, которые ему помогали в уборке урожая. Когда хозяин вернулся, я должен был распрячь лошадей и прибрать сбрую. Начал я распрягать лошадей, а хозяин говорит:

– Полаук биски (‘Подожди немножко’). Послушай, что я тебе расскажу. Я знал и раньше, что немцы – нехорошие люди, но такого не предполагал и никогда не думал. Это не люди. Это звери. Эти чудовища хуже всякого дикого зверя.

Расстрел евреев в Мариамполе. В изложении папы, вчера в Мариамполе днем была «Варфоломеевская ночь». Проявление высшего зверства, что-то чудовищное. В аду, наверное, таких страстей не будет.

За несколько дней из всего Мариампольского уезда собрали в Мариамполь всех евреев. Наверное, не только из Мариампольского уезда, но и из соседних уездов. Говорят, всего собрали что-то около 8 тысяч человек. Собрали их под предлогом, что будут увозить в Германию на работу. На сборы давали несколько минут. Предлагали брать только самое ценное и то, что можно донести. Поместили их в военные казармы. В округе на воле не оставили ни одного еврея. В казармы привезли даже больных евреев из больницы. Женщин из родильного дома, если они еще не успели родить и мучились в схватках, и уже родивших с ребенком. Где бы только еврей ни находился, его тащили в казарму.

За день до этого недалеко от кладбища вырыли большой глубокий ров. Рыли мужчины-евреи и специально мобилизованные рабочие-литовцы. А утром партиями по несколько сот человек в сопровождении немецких солдат и литовских полицейских стали выводить евреев из казармы к этому рву. Ко рву согнали много рабочих-литовцев. Некоторые подошли из любопытства.

Вначале картина была такая. Стоит несколько сот евреев. Мужчины, женщины, старики, старухи, дети, держащиеся руками за родителей. Женщины с грудными детьми на руках в окружении солдат с автоматами. Напротив стоят литовские рабочие, окруженные полицейскими. Перед этими толпами людей стоит небольшая группа немецких офицеров с черными повязками на рукавах и несколько литовцев – видно, тоже какое-то начальство. Рядом с этой группой стоит кинооператор с камерой и крутит ручкой. Камера поворачивает объектив попеременно то на группу ораторствующих немцев, то на толпу евреев, то на рабочих-литовцев.

Немец говорит, литовец переводит. По окончании короткой речи переводчик подымает руку. Полицейские, окружающие литовских рабочих, также подымают руки и заставляют то же делать рабочих. Несколько рабочих, которые стояли рядом с полицейскими, подняли руки. Кинокамера в это время была направлена на группу рабочих. Оказывается, немец говорил, что, учитывая просьбу и требование литовцев, немецкое командование поддерживает и удовлетворяет их желание уничтожить всех «юдов». Камера зафиксировала, что литовцы голосуют за уничтожение всех евреев.

Отдана команда всем евреям раздеться и разуться. Немцы отбирают у них все узелки, сумки, у кого они еще остались, и складывают в отдельную кучу. В эту же кучу кидают одежду и обувь, если видят, что она в приличном состоянии. Каждого раздетого еще раз осматривают немцы. Если видят у кого на руках кольца, то с силой снимают их. Если у некоторых женщин не сняты серьги, то немцы, придерживая голову, отрывают их прямо с мясом. Некоторые женщины-еврейки, видя это, сами быстро снимают и кольца, и серьги и отдают немцам, а некоторые снимают драгоценности и бросают их на землю.

Раздетые и осмотренные евреи (мужчины в одних трусах или кальсонах, женщины в рубашках) выводятся из кольца окружавших немцев и гонятся в ров. Некоторые женщины ведут своих детей одетыми и в ботиночках. К ним подскакивают немцы и срывают с детей платьица и ботиночки. Матери держат детей, не выпускают их из рук. Дети плачут. Матери ревут. У многих рабочих текут слезы.

Вначале было какое-то оцепенение. Люди – как евреи, так и литовцы, – молча, только дрожали. Затем начался плач, крик, рев. А немцы всё время кричат: «Лос! Лос!» (‘Давай! Пошел!’). Загнав людей в ров, немцы, стоящие на бровке оврага, открывают пальбу. Расстреливаемые падают. Убитые они или раненые, неизвестно. Стрельба продолжается и по лежащим. Немцы, если сверху замечают, что какое-то тело шевелится, вновь направляют в ту сторону стрельбу.

Вот заметили, что из-под взрослого тела выдвинулась детская ручка и всё время что-то хватает. Пулеметная очередь направилась туда. Детская ручка не перестает двигаться. Ребенок лежит под матерью. Мать загородила ребенка собой. Она уже убита, но своим мертвым телом загораживает еще живого маленького человечка. Сквозь беспорядочную пальбу, плач взрослых и крики «Лос! Лос!» слышится детский безвинный плач. Плачет ли это ребенок, еще находящийся наверху, или ребенок, лежащий под матерью, разобрать невозможно. К плачу, крику добавились стоны еще не совсем убитых, в которых еще теплится жизнь. Детская ручка резко дернулась, пальчики растопырились и застыли. Кое-где еще вздрагивают руки, ноги. Слышны стоны. Постепенно во рву все затихает. Раздаются отдельные выстрелы по изредка вздрагивающим телам.

Полицейские кричат на рабочих, чтобы они засыпали землей убитых. Один из немецких офицеров приносит стрелявшим несколько бутылок со шнапсом и бутерброды. Немцы выпивают, раздаются смешки.

В стороне идет обработка следующей партии. К обыску и раздеванию ведут вторую партию. Всё время крики «Лос! Лос!». Детский плач. Раздетые мужчины и парни идут молча, нагнув головы. Некоторые идут, поддерживая друг друга. Некоторые что-то шепчут. Но почему-то в основном люди идут безропотно. Не было ни одной попытки бежать. Конечно, убежать невозможно. Кругом вооруженные немцы. Но всё же осужденных (вернее, конечно, не осужденных, а обреченных) гораздо больше. В ров завели следующую партию. На бровке стоят несколько ящиков с патронами. На ящиках несколько автоматов. Стоят бутылки со шнапсом. Подвезли еще ящики с патронами и ящик с бутылками шнапса.

Поток приводимых из казарм обреченных на смерть увеличивается. Число обыскивающих немцев тоже увеличилось. Выход выгоняемых раздетых и готовых к расстрелу также быстро возрастает. У спуска в ров для регулировки ввода в ров стоят два немца с автоматами. Они наблюдают за тем, чтобы все заведенные в ров были убиты, а когда во рву уже не замечают шевеления тел, дают команду загонять следующую партию.

Командующий этой вакханалией, маленький хромой немец с какими-то высокими отличиями, начал бегать от одной группы немцев к другой, покрикивая и на тех, кто подготавливает евреев к расстрелу, и на тех, кто расстреливает: «Шнель, шнель! Лос! Лос! Лос!!!».

Расстрел пошел быстрее. Обреченных стали загонять в ров, уже не дожидаясь, когда прекратятся шевеления тел и стоны, когда мертвых присыплют землей. Обреченные идут по живым еще телам и падают, пораженные пулями, – раненые или уже мертвые – подчас на еще живого человека. Стрельба не утихает.

Литовским полицейским тоже подвезли шнапсу, а может быть, и самогону. Дают самогону и рабочим с лопатами, которых охраняют полицейские. Некоторые рабочие пытались убежать от этого страшного зрелища. По ним также раздалась стрельба – правда, поверх голов.

Первое время у места расстрела стояла толпа любопытных. Затем любопытные, когда услышали крики, плач, стали расходиться, а когда раздались выстрелы над рабочими, начали быстро с плачем разбегаться. Люди потрясены. Они не могли себе представить такое зверство. Рабочим с лопатами и полицейским немцы привезли еще бутылок с вином и чуть ли не насильно стали их спаивать. Полицейских тоже заставили стрелять в ров. Сами немцы стреляют не переставая. С некоторых течет грязный пот: им некогда его вытирать. Рожи красные. Глаза налились кровью.

Эту страшную картину невозможно описать никакому художнику. Не знаю, были ли в истории такие события, чтобы за несколько часов уничтожали люди подобных себе людей. Это было какое-то сумасшествие. Обреченные евреи оцепенели от страха. Они все, вся их громадная масса, словно загипнотизированы, и трудно представить, чтобы к ним приходило на какой-то период сознание. Оцепенение это действовало на всю массу, и уж из этого оцепенения не могли выйти отдельные личности. Есть много всяких поговорок, пословиц, мудрых изречений, например: «На миру и смерть красна». Наверное, в тот момент никто не мог уже вырваться из-под действия какой-то сверхъестественной силы, подчинившей своей воле эту громаду людей.

Немцы всё делали автоматически. У них была одна цель – уничтожать живое. Я не могу представить, работала ли у них мысль. Они завелись, как автоматы. Могла ли у них мелькнуть мысль, чтобы подобное могло совершиться. Они были все сумасшедшие.

Но, наверное, кое-кто выходил из-под власти оцепенения, хоть и ненормальным образом. И тогда вдруг со стороны литовцев стали проявляться какие-то здравые реакции на это сверхъестественное явление. Вдруг один из полицейских бросает винтовку и начинает смеяться. Громко хохочет, начинает плясать, начинает бегать. Он сошел с ума. К нему подключился второй полицейский и еще, кажется, двое рабочих. Они сошли с ума. Однако сумасшедшими были все.

Машина заведена и наладила свой неумолимый ритм. Процесс этой мясорубки действовал безотказно. Стрельба не прекращалась. Сперва мясо подавалось порциями, затем пошло непрерывным потоком. И уже ни в одной из цепей этого процесса задержки не было, несмотря на первоначальные шероховатости с раздеванием и обыском. На этом участке добавили несколько немцев. У них к тому же выработался автоматизм. Жертвы тоже уже сами готовились, и из казарм стали вести людей уже наполовину подготовленными.

Стрельба из беспорядочной превратилась в беспрерывную однотонную. Первое время она была как будто такой, как при заводе мотора мотоцикла. Отдельными взрывами звука. А затем мотор отрегулировался и стал трещать беспрерывно. Лишь изредка были выхлопы. Когда один автомат вдруг прекращал стрельбу, он тут же замещался другим. Смазка (шнапс) подавалась вовремя.

Страшное дело подходило к концу. Загоняется последняя партия. Идут все больные, немощные. Большинство идут группами по два-три человека, поддерживая друг друга. Такими группами выравнивают поверхность тел во рву. Пока еще живых заставляют подходить к местам, где слой тел меньше, чтобы уже мертвыми они заполнили замеченные неровности и сами устранили этот непорядок во рву. Немцы любят порядок.

Хромой немец – начальник – обходит поле боя. Дает команду складывать на повозки одежду и обувь расстрелянных евреев. Ценности сложены в металлические ящики. Всё заготовлено заранее. Немцы любят порядок.

Всё делается так, как будто бы это обычное дело и делалось уже не раз.

Хромой подходит ко рву. Добиваются последние жертвы. Кое-где заметно шевеление тел. Хромой вытаскивает пистолет. Прицелился в шевелящееся тело. Выстрел. Тело замерло неподвижно.

Немец достал белоснежный платок. Протирает пистолет. Убирает его в кобуру. Складывает аккуратно платок. И медленно, не спеша кладет его в карман. Немцы любят порядок. Немцы аккуратны.

Расстреливаются патроны, находящиеся в затворах. Немцы протирают автоматы. Команда рабочим засыпать ров землей. Немцы, погрузив ящики с ценностями и хорошую одежду и обувь на повозки, повезли их в город. Оставшуюся гору одежды и обуви также грузят на повозки навалом, отвозят на базарную площадь и сваливают всё это в большой сарай…

Хозяин эту страшную историю слышал от очевидцев – от рабочих, которых согнали закопать ров. Даже если слышать ее в пересказе, ее никогда не забудешь. А очевидцы, наверное, до самой своей смерти будут вспоминать эти кошмары. Хозяин рассказывал это мне со слезами на глазах и дрожью в голосе, а в конце признался, что никогда не проявлял особой любви к немцам, но теперь стал их ненавидеть.

И немудрено. Как бы немцы ни разводили пропаганду против евреев, как бы литовские националисты ни подпевали им, всё же у здравого человека никак не может уложиться в сознании, что человек может без всякого разбора уничтожать живых людей только за то, что они другой нации. Немцы утверждают, что евреи не любят работать и вообще прицепляют им массу недостатков. Но причем же тут дети? Вообще с теорией фашистов спорить или доказывать им противное бесполезно. Это все равно что говорить с бессловесным зверем. Он ничего не поймет. Он не способен здраво мыслить. Здравому человеку трудно представить, что такое преступление возможно. Но оно было.

Многие литовцы не знали еще фашизма и не верили, что фашизм – это попрание всякой свободы. Многие даже ждали немцев как освободителей от Советов. Но когда литовцы увидели фашизм вблизи, когда увидели, как внедряется новый порядок – «Дойчлянд, Дойчлянд юбер аллее» (‘Германия превыше всего’), когда услышали, что немцы – арийцы – нация высшего порядка, а остальные нации должны быть рабами, подчиненными власти немцев, тогда литовцы поняли: фашизм – это кабала всем народам. Даже заядлые националисты поколебались в своей вере.

Попытка соединиться с семьей. Хозяин уже знал, что я женат и семья моя в лагере. Чувствуя его некоторое расположение к обиженным судьбой, я заговорил с ним о том, не мог бы хозяин взять и мою семью жить к себе. Он поинтересовался, а может ли моя жена работать по сельскому хозяйству. Небось, жена инженера – белоручка, долго спит, любит хорошо покушать и почитывает книжки. Я сказал, что жена у меня родилась в крестьянской семье, труда не боится, все сельскохозяйственные работы знает и даже может доить коров. Тогда хозяин согласился и сказал, что работник ему нужен, хотя, конечно, зимой работы и маловато, но всё же работа найдется. Чтобы не было никаких недоразумений, мне пришлось сказать, что дочке нашей уже четвертый год. Хозяин сказал, что это ничего. «Она много не съест и работе, думаю, не помешает. Как-нибудь уж прокормлю вас». Тогда мне пришлось сказать, что Вера в положении. Тут хозяин сразу изменился и сказал: «Э нет! Значит, она не работница, и это мне придется кроме тебя кормить еще три рта. Нет, Юргис, так не пойдет. Такую обузу я на себя не возьму. У меня свое хозяйство, а не социальное обеспечение. Ты работай, живи. Тебя я кормить буду, а уж семью твою кормить не буду. Пусть живут в лагере».

Все мои надежды рухнули. Что же делать? А к тому времени от русского работника, проживающего на соседнем хуторе, я узнал, что в Мариамполе живут несколько русских советских семей, и я думал, что мне тоже удастся воссоединиться с моими родными – Верой и Люсей. Надеялся, что вместе нам стало бы легче переносить неволю.

Хозяин иногда ездил в Мариамполь на базар, а иногда и в другие местечки. Я поинтересовался, а не поедет ли он когда-нибудь в Калварию. Он поколебался. Но затем, видя, что я очень расстроен, подумал и сказал, что особой-то нужды и нет, но кое-что продать нужно. «Ну ладно. Там по субботам бывает базар. Вот на будущей неделе съездим. Я тебя возьму». Приехали мы на базар. Отпустил меня хозяин, но наказал, чтобы я ходил не более часа: «Я хотя тебе и верю, но ведь я за тебя отвечаю, так что ты меня не подводи».

От базарной площади до лагеря советских женщин (до дома сумасшедших) надо было идти минут 15–20. Я пошел. Прохожу по знакомым местам. Иду мимо УНС, мимо арестного дома. Иду по мосту через р. Шяшупе. Дом сумасшедших обнесен оградой. У ворот проходная сторожка. Захожу в сторожку. За столом сидит охранник-полицай. Спрашивает, что мне надо. Когда узнал, что я русский, что я работаю у хозяина в д. Шиловайте, он начал на меня кричать, что я не имею права ходить вольно, что он сейчас же отведет меня в полицию, как только придет ему смена. Через окно я увидел во дворе сумасшедшего дома женщину. Я попросил разрешения поговорить с ней, чтобы мне хотя бы только узнать, тут ли моя семья. После моей настоятельной просьбы охранник, наконец, разрешил мне поговорить с женщиной. Женщина подошла к проходной. Я поговорил с ней, но она мне ничего хорошего сообщить не смогла: «Здесь нас около 400 человек». Когда я назвал ей фамилии Зубковой и Кривошеиной, она как-то неопределенно сказала, что вроде бы фамилии такие и слыхала, но она их лично не знает. Тут подошел полицейский-сменщик. Я успел передать женщине сверточек со своим грязным бельем, просил передать его Зубковой. Женщина обещала это сделать.

Полицейский предложил мне следовать с ним и повел меня в полицию. Так я и не увидел своих. В полиции меня начали допрашивать, кто я такой, как я сюда попал. Для выяснения личности решили меня посадить в предварилку. На мое счастье, в полицию заходит полицейский молодой парень Ёнас, который охранял нас в арестном доме в первые дни войны. Я с ним поздоровался, говорю: «Лаба дена, Ёнас!». Он меня узнал. Когда Ёнас подтвердил, что он меня знает, я рассказал, что приехал сюда с хозяином. Тогда начальник распорядился, чтобы я привел в полицию хозяина, и приказал Ёнасу сопровождать меня до базара. Нашел я на базаре хозяина, и когда сказал, что ему надо зайти в полицию, он не на шутку рассердился на меня: «Связался я с тобой, а ты меня подводишь». В полиции хозяину тоже досталось, но всё же при содействии Ёнаса мне удалось уговорить и начальника полиции, и хозяина еще раз уже в сопровождении Ёнаса сходить в лагерь.