Текст книги "Мир и война в жизни нашей семьи"

– Я тебя не видела и не слышала. Я слышу-то плохо.

– Ну, бабка, благодари бога. Еще минута и была бы ты на том свете. Что же мне теперь с тобой делать-то? Ведь ты замерзнешь. И мне некогда с тобой возиться. Я иду на станцию за врачом, у меня дочь заболела.

Я уж благодарила-благодарила. Было у меня с собой немного денег, я достала и хотела ему отдать. Говорю:

– Мил человек, возьми вот, что у меня есть. Тут немного, я и больше бы дала, но нет у меня сейчас ни здесь, ни дома.

– Да ты что, мать! Ну что ты! Разве можно так? Ты же ведь погибала. А ты мне деньги… Да как же я возьму? Что же я – лиходей какой? Да как же в таком деле. Ведь эти деньги мне руки сожгут. Ведь мне тогда не жить. Меня совесть замучает. Я человека спас, а мне за это деньги. Ну разве можно так… Да ты знаешь, как мне сейчас хорошо. Как я доволен, что тебе помог. Хоть у меня сейчас свое горе, но я рад, я очень рад. Ведь это я всю жизнь не забуду.

– Ну спасибо, мил человек, дай я тебя поцелую. Спаситель ты мой, дай бог тебе здоровья. Дочка твоя выздоровеет. Бог тебе поможет.

У меня голос дрожит, и он весь расстроен. Поплакали мы немножко.

– Ну, мать, я побегу. А ты вся дрожишь. Ты вот что: здесь никто не видит, ты поскорее сейчас же раздевайся, все выжми и надень. Что у тебя в узле? Может, есть какие тряпки? Там, кажется, не все промокло.

(А узел он, как только меня вытащил на берег, достал палкой: он ещё плавал.)

Развязала я узелок. Было у меня там для отца две пары нижнего белья, две пары носков, портянки и теплый свитер.

Свитер совсем промок. Сухими остались только одна пара носков и портянки. Одна нижняя рубашка была не очень мокрая, я ее мокрую часть сильно отжала. Портянками, они были длинные, обвязалась выше пояса, сверху натянула нижнюю рубашку. Надела носки. Отжала свое промокшее платье, надела. Немножко согрелась и побежала.

Да, я забыла сказать, что человек все же успел спросить меня, чья я и куда иду, я сказала, что я издалека, иду в деревню Марьино к мужу. Он мне показал, как пройти в Марьино: оно покажется сразу за перелеском, до деревни не более 2-х верст.

А я-то, дура, совсем опростоволосилась: когда мой спаситель побежал дальше, я хватилась, что не знаю даже его имени. Кричу ему:

– Мил человек! Как тебя звать?

А он пошел еще быстрее, обернулся ко мне, махнул рукой и говорит:

– Да ладно, мать.

Я кричу да кричу, а он идет, не оборачивается. Я стою и плачу от счастья, что жива. Стою и смотрю ему вслед. Гляжу: он добежал до бугорка, остановился, помахал мне и показывает рукой, чтобы я быстрее бежала, пока не замерзла.

Отец мне писал, что живет в деревне у одинокой старушки.

Дошла я до деревни, а вернее – почти добежала. Крайний дом стоит немного в отдалении от других. Дом небольшой, о трех оконцах. Почти врос в землю. Крыт соломой.

Постучала я в дверь, никто не отвечает. Обошла вокруг дома: никого не видно. Постучала еще и слышу: что-то зашумело в доме, кто-то идет и что-то про себя говорит. Открывается дверь, появляется старушка. Худенькая, маленькая, спросонья, но какая-то аккуратная и приятная и говорит:

– Что ж ты, милая, стучишь-то? Ведь дверь-то не заперта у меня: запора нет. Входи-входи. Ты, наверное, жена моего постояльца? Давно он тебя ждет. Ну, входи, входи!

– Да наслежу я.

– Да входи, входи. Не такие ж у меня хоромы-то, да и не мыла я сегодня пол-то. Что-то мне не здоровится. Вот только что прилегла немного, заснуть не смогла. Если бы заснула, то тебе долго пришлось бы стучать. Ну что ты стоишь-то? Проходи!

– Да я наслежу.

– Да ну что ты говоришь-то! Ничего не наследишь. Давай, снимай пальтушку. У меня тепло. Милая, а чтой-то пальтушка-то мокрая? Неужели дождь? Когда я ложилась, дождя не было. Вот кости болят, всегда к дождю. Так оно и есть.

– Да нет, бабусь, дождя нет. Это я тонула.

– Как тонула?! Да ты что ж сразу-то не сказала? Да ты вся мокрая. На тебе, я вижу, ни одной сухой нитки нет. Ну-ка, ну-ка, раздевайся, снимай платьишко. А чтой-то на тебе мужская рубашка-то? Что, такая мода что ль? Ой, да и рубашка-то мокрая. Ты что ж на самом деле тонула? Где же тебя угораздило? Ведь у нас и утонуть можно только в «Чёртовой яме» на том ручейке. Ой, да что я расспрашиваю. Ты вся дрожишь. Вот что, милая, раздевайся-ка скорей. Тебя надо в чувство приводить. Раздевайся, раздевайся совсем, не стесняйся. Егор Николаевич еще не скоро придет, а так ко мне никто почти не ходит. С краю я живу-то.

Ложись на топчан, быстро-быстро. Сейчас я тебя водочкой натру. Вот так. Хорошо, я бутылку-то припасла. Сама-то я не пью, а всё надо иметь. Ведь если кто мне что-нибудь сделает, я тому лафитничек и поднесу.

Ну как, отходишь? Вот и тело начинает краснеть.

– Бабусь, не надо. Я уже согреваюсь. Мне бы сейчас горячего чайку.

– Ничего, и чаек будет. На вот, надевай мою рубашку. Ты не брезгуй, она чистая, и я не больная. Правда, маловата, наверно. Ну, налезло. Ну вот хорошо. Теперь вот надень пока эту шубейку. Ничего, что будет жарко. Сейчас я с печки валенки достану. Ну вот полежи немного так. Сейчас самовар поставлю.

Ну вот, как ты? Отогреваешься? Ну-тка, милая, пока самовар поспевает, давай-ка прими теперь из этой бутылочки внутрь.

– Да я не пью.

– Да ведь я тебя пить и не заставляю. Пей, как лекарство, для сугреву. Вот лафитничек выпьешь, и хорошо будет.

Выпила я водки, сразу как-то теплее стало. Тут поспел и самовар. Напоила меня чаем с малиновым настоем и уложила на печку. Поговорили мы немного с бабулей. Я половины и не слышала сквозь дрему. На печке было очень тепло. Меня быстро разморило, все согрелось. Чувствую, что во мне горит как снаружи, так и изнутри. Хорошо мне стало, и я не заметила, как заснула. Правда, я говорила бабуле, что я сегодня же, как только придет отец, посижу еще часок и пойду на станцию, мне надо обязательно сегодня домой.

Я легла часа в 4 дня. И, наверное, долго спала. Ну, конечно, в тот же день я не уехала домой. На другой день отец отпросился с работы пораньше. Проводил меня до станции. Через тот ручеек мы проходили по мостику: оказывается, можно было пройти, и не промочив ноги.

Не знаю, как я не заболела. Наверное, от болезни меня спасла баба Агаша (так звали эту старушку). Всю дорогу я думала о том добром человеке, что меня спас, и ругала себя, что ничего про него не знаю. Не знаю, кто он и где живет, как его звать. Молюсь за своего спасителя и не знаю, кто он. Помоги ему, боже! Пусть он будет здоровый. Пусть скорее поправится его дочь. И не знаю, какая дочка-то – большая или маленькая, как ее звать, чем она болеет. Так меня измучила мысль, что я такая неблагодарная. Меня человек спас от смерти, а я его даже не могу никак отблагодарить. Я бы для него ничего не пожалела.

Еду, молюсь, молюсь. Приехала домой к вечеру. Хорошо, дома у нас всё в порядке. Только все плачут, почему я не приехала вчера, как обещала. Ну когда я им все рассказала, что со мной случилось, они уже меня не ругали, а опять стали плакать. Плакать и от горя, и от счастья, что я жива.

Совесть меня все время мучила, что я не знаю ничего о своем спасителе. Ругала себя все время. Была очень расстроена.

Меня уже ребятишки по-всякому успокаивали. А я все мучаюсь и мучаюсь. Все думаю о том человеке. Какие же есть хорошие люди! Всё я передумала. И мне уже тоже стало совестно, что я ему предлагала деньги. Конечно, такие добрые дела за деньги купить нельзя.

В первое же воскресенье я пошла к ранней обедне и решила отслужить по моему спасителю молебен. Пришла в церковь и опять задумалась: «А как же батюшка-то, за кого он будет молиться?».

Подошла я заказать молебен и не знаю, за чьё же здоровье молиться-то.

Стою у свечницы и думаю. Та видит, что я стою рядом, держу кошелек, а деньги не вынимаю. Она меня спрашивает:

– Ну что, милая, свечку тебе, что ль?

– Да я уже и не знаю – свечку или еще что. И вспомнила тут, как когда-то мне отец читал о свечке с лошадиную ногу. Да и подумала: если бы можно было отблагодарить так, чтобы тому человеку стало хорошо, я бы не пожалела свечку не то что с лошадиную ногу, но и с ногу слона.

И рассказала я тогда свечнице, что мне нужно отслужить молебен за здоровье очень хорошего человека, за здоровье его дочки и за здоровье всех его родных. Но я не знаю его имени и фамилии. Сказала, что он мне спас жизнь.

Свечница тут же оживилась, заинтересовалась моей историей и говорит:

– Случай тут такой, что жалеть денег не надо. Я поговорю с отцом Николаем. Он что-нибудь придумает: за какого раба божьего молиться и как молиться. Давай деньги-то.

Я, когда шла в церковь-то, решила сперва купить свечей на целый рубль. Пусть горит и освещает память доброго человека. Когда же поговорила со свечницей, то решила: раз будет батюшка молиться, то надо дать не меньше трех рублей.

Открываю я кошелек. Рубль-то, который был, я отложила и достаю, ублаготворенная, трёшку. Просвирня как-то просветлела, берет трояк и видит, что у меня в кошельке лежит еще пятерка. В глазах у нее что-то засверкало, как у жадных людей. И она масляным голоском говорит:

– Ну, милая, у тебя такой случай! Тебе человек жизнь спас, ты что жмешься? Давай, давай все деньги! Отслужить надо получше. За богом не пропадёт.

Когда она посмотрела с жадностью на кошелек и на ту пятерку, которая у меня была припасена на черный день, мне стало как-то нехорошо и совестно за свечницу, за ее жадность. И деньги мне стало жалко. Но уже не отдать я не могла и отдала ей и трояк, и пятерку, и остался у меня в кулаке только рубль.

Я почувствовала себя совсем плохо. Тут же вышла из церкви, увидела убогих на паперти и подумала: «Лучше бы отдала те деньги им». Они, когда берут копейки, то искренне благодарят подающих и желают им всего наилучшего – здоровья, счастья. Совсем расстроившись, хотела тоже дать мелочь этим убогим. Вынула кошелек-то, там и мелочи нет: лежит один рубль. Посмотрела я, посмотрела на рубль и подумала: «Вот ведь как: 8 рублей не пожалела отдать свечнице, которая так жадно смотрела на деньги. А вот этим убогим немощным бедным людям жалеешь». И отдала я этот рубль первой калеке. Та взяла мой рубль. Слезы у нее потекли, руки дрожат. Смотрит на меня, плачет и говорит: «Нужда меня заставила здесь сидеть, я и сижу. Спасибо тебе, дочка. Чувствую по твоим деньгам, что было у тебя большое горе, но ты счастливая, тебе будет хорошо. Спасибо, милая. Добрая ты, здравия тебе».

Когда я отдала тот последний рубль и увидела, как довольна старушка, мне стало на душе легко. Я почувствовала себя хорошо и счастливо.

Была удовлетворена тем, что доставила какое-то счастье не богу на небе, а убогому человеку на земле.

А еще был такой случай.

Зорька. Было это в середине двадцатых годов.

Семья у нас большая. Жизнь тяжелая. Доходы только от сельского хозяйства. А земли мало, и прокормиться от продажи картошки не было возможности.

Пожалуй, основной доход составляли деньги, выручаемые от продажи молока. Из местных жителей покупателей молока очень мало. Поэтому молоко возили продавать в Москву. Некоторые владельцы коров скапливали молоко за 2–3 дня и сами отвозили в бидонах по 20–30 литров для продажи на рынке в Москву, но большинство продавали молоко на месте скупщикам.

Скупщики отвозили в Москву молоко ежедневно на лошадях.

В деревне было несколько таких скупщиков, которым крестьяне почти ежедневно сдавали свои излишки молока. Скупщики, как правило, принимали молоко вечером. Вечерней дойкой коровы у хозяек завершался трудовой день. После этой дойки мама начинала обычно приводить себя в порядок, переодевалась в более приличную одежду, надевала чистый и поглаженный платочек, брала чистое с крышкой ведро, наполненное парным молоком, и говорила:

– Ванюшк! Скорей принеси бирку.

– Мам, а где она?

– Да там, где и должна быть, на столике.

Бирка – это палочка, на которой записывается количество кружек молока, сданных скупщику. Бирка изготавливалась из легкого дерева и состояла из двух половинок. Одна половинка была с упорчиком, а вторая без оного. Одна половинка хранилась у приемщика молока, вторую – приносили с собой сдатчики.

Запись производилась таким образом. Обе половинки складывались вместе и выравнивались вплотную до упора. И острым ножом одновременно на обеих половинках делали нарезь римскими цифрами, т. е. поперечными разрезами. Один разрез за одну кружку (1 литр).

В то время у нас было две коровы. Одна из них, комолая, старая, и молока давала мало. Мы решили заменить ее другой. И начала мама понемножку прикапливать деньги на покупку новой коровы.

Накопить деньги было очень трудно. Но наша мама всегда выходила из трудного положения. Ее всегда выручали люди. Заняла она немного денег у Веры Ивановны Ашмариной, но основную сумму ей дали вперёд под сдачу молока Волковы.

Можно было и продать комолую корову, но в Павшине все бабы знали, что она старая, молока уже дает мало и денег за неё много не дали бы.

С большим трудом мама наскребла денег, и вот решили они с Гуляевой тетей Надеждой идти покупать коров вдалеке от Павшина.

Слыхали они, что где-то под Ржевом в д. Оленино крестьяне завели хороших удойных коров, и там они намного дешевле, чем близко от Москвы.

Маме в ту пору было немногим более 40 лет. Она была крепкая, на здоровье не жаловалась. Тетя Надежда хотя и была немного старше мамы, но тоже женщина была еще крепкая и не робкого десятка.

Основным видом транспорта в то время был конный. Но ехать на лошади в такую даль, а это было около 50 верст, было начетисто, и поэтому пошли они пешком. Оделись потеплее; чтобы не истрепать полусапожки, надели на них старые галоши. Взяли с собой немного свежего хлеба, сухарей, сахару и чая.

Вышли из дому, когда только начало рассветать. Осенью дни короткие, они до Оленина дошли только на 2-й день, хотя шли очень быстро и почти не отдыхали. В первый день они прошли что-то около 40 верст. В какой-то деревне решили заночевать. В богатый дом они зайти постеснялись. Зашли в бедный, крайний дом деревни. Выпили по две чашки чаю, съели только по сухарику, и попросили хозяйку разрешить им у нее переночевать. А у хозяйки полный дом мал мала меньше ребят. И ночевать в доме было негде. Устроились они ночевать на сеновале во дворе. Попросили хозяйку чтобы она их разбудила, как будет выгонять корову. Они не надеялись, что встанут рано сами, так как очень устали и могут проспать. А им обязательно надо часам к 10 быть в Оленине. В этот день там будет базар, и надо там быть как можно раньше.

Устроились они на сеновале. Раздеваться не стали, было прохладно. Сняли только полусапожки. Как только устроились, то сразу заснули мертвым сном. Часа в два ночи вдруг над самым ухом у мамы прокричал петух: «Кукареку!», а маме в это время уже что-то снилось. Она слышит «Караул!» и просыпается. В первое время никак не поймет, где она. Никак не может распрямиться, вся запуталась в пальтушке. Потом очнулась, сразу поняла, где находится, стала окликать Надежду. Та тоже проснулась. Хотелось еще спать. Да и тело еще не отдохнуло, а ноги гудели.

Но бодрость пришла быстро, так как было холодновато. Хотя еще темно, но по петуху они определили время – наверное, часа два ночи.

На соседнем дворе тоже запели петухи, и началась перекличка.

Хотя спать и хотелось, но бабы наши решили, что теперь уже все равно не заснешь. Петухи теперь не скоро угомонятся.

Слезли Надежда и Саша с сеновала, отряхнулись от сена. Слышат что-то в доме зашумело. Из дома выходит хозяйка с ведром и фонарем доить корову. Видит наших путешественниц уже вставшими.

– Ну вот, вы уже встали, а я только хотела вас будить. Ну заходите в дом-то. Сейчас я подою корову и самовар поставлю. Попьете чаю и пойдете.

– Да нет, хозяюшка, мы уж пойдем: лучше пораньше прийти на базар. Чай не уйдет от нас и там. Ты нам лучше расскажи, хозяюшка, как нам быстрее добраться до Оленина-то.

– Да две дороги-то туда. Одна – лесом. Она короткая, версты на три, наверное, короче. А другая – полем. Но лесом сейчас, пожалуй, вам не стоит идти. Темно еще. Хотя дорога-то там и прямая, а все равно можно сбиться. Советую вам лучше идти полем. Полем не собьетесь – дорога одна. Ну, может быть, на час попозже придете, да все равно рано придете. Сейчас времени-то мало, наверное, часа два или половина третьего.

– Послушали, – говорит мама, – мы хозяйку и пошли полем. Она нам вдогонку кричит:

– Обратно-то пойдете, заходите опять ко мне.

Хозяйка-то была добрая, всё извинялась, что негде ей было положить нас в доме. Ну мы тоже у нее в долгу не остались. Оставили ей сахару ребятишкам, наверное, фунта два и чаю почти полную пачку. Ведь из нее мы взяли только две щепотки на заварку.

Вышли мы рано. Было темно. И хорошо, что пошли полем. Лесом, конечно, мы заблудились бы. Пошли быстро. Узелки наши легкие. На улице довольно-таки прохладно, небольшой ветерок. Это нас бодрило. Мы быстро отошли ото сна. Хотя и мало спали, но всё же отдохнули. Довольны были тем, что рано проснулись, и теперь надеялись, что к открытию базара успеем. Каждая про себя строила планы, какую корову она купит. Хотелось бы купить молодую корову лет 3-4-х. Пусть первое время и поменьше дает молока, ведь хорошие, породистые коровы раздаиваются. Надо только получше ухаживать и лучше кормить. Как говорят, «у коровы молоко на языке». Ухаживать за коровами мама умела. А уж кормить тоже знала как. Весной, когда сено на исходе, научились кормить даже соломой. Солому нарезали мелко-мелко, распаривали в бочке и затем посыпали отрубями. Хорошая корова с хорошим аппетитом и от такого корма давала много молока. Хорошо бы купить не только молодую корову, но и красивую – черно-белую с крупными пятнами. Как на рисунках. Вот бы обрадовались все домашние, увидев красивую корову!

Настроение было хорошее, шли они быстро. К дороге уже пригляделись. Стало чуть-чуть рассветать. И они стали смотреть уже не только под ноги, но и вперед. Уже видели контуры кустиков на расстоянии, сперва в десять шагов, затем всё дальше и дальше. Глаза присмотрелись. И хотя всё еще было темно, но дорогу они видели вперед саженей на 15–20, а затем и больше.

Когда видишь цель, когда видишь дорогу вперед, идешь быстрее.

Прошли наши путники, наверное, версты три, к дороге пригляделись, взгляд стал острый, и вдруг показалось маме, что впереди на горизонте кто-то стоит в белом и машет. Мама думает, что показалось, но затем явно стала различать, что человек стоит высоко и всё машет и машет. Мама не спускает глаз с человека. В темноте расстояние определить трудно. Маме представляется, что это покойник в саване. Если бы она была одна, то совсем перепугалась бы. У нее и так уже пошли мурашки по телу. Но Надежда идет с ней, хотя идет немного сзади. Пока незаметно, чтобы она испугалась чего-то. Мама остановилась, стала пристальней рассматривать. Надежда тоже вдруг увидела что-то белое, и тоже ей сразу представился покойник. Тем более что она совсем недавно похоронила своего мужа Николая. И у нее сразу же сработало воображение, что это он зовет ее. Остановились они обе. Каждая молчит, думает, что это ей одной показалось. Но долго так они стоять не могли. И Надежда, как стоявшая позади, говорит:

– Ты что, Саш, остановилась-то?

– А ты видишь что-нибудь?

– Да, вижу!

– А ведь это нас зовут.

– Ну пропали мы теперь. Что ж будем делать, а? Может, пойдем назад… Да куда ж назад-то? Ведь все равно догонит, далеко ведь бежать.

– Что ж делать, а?!

– Господи, и надо ж нам было пойти ночью.

– Вот теперь, что хоть, то и делай!

Испугались мы очень сильно. Думаем каждая про себя. Всякое воображение разыгралось. Но всё же мы вдвоем. И как-то, когда рядом стоит свой человек, какая-то есть опора. Нам было очень страшно, но, как говорят, «на миру и смерть красна». Постояли мы, постояли. От мысли бежать обратно отказались.

А впереди тоже он и не двигается, он только всё сильнее машет.

Думали мы, думали, постояли, наверное, минут пять и решили всё же идти вперед.

– Ну что, пойдем, Надежда. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Если смерть пришла, то от нее не уйдешь.

И пошли мы потихоньку. Идем. Глаз не спускаем с привидения. А оно стоит на одном месте и не двигается, а всё только машет и машет, как бы манит к себе.

Вот, наверное, когда подойдем ближе, тогда и набросится на нас и задушит.

Вначале-то я шла впереди, а Надежда – след в след за мной. Но потом я уже не могла идти впереди, и мы пошли рядом плечо в плечо. Идем и не спускаем глаз с привидения. И никуда головы не поворачиваем. Тянет уже нас какая-то нечистая сила. Мы уже остановиться не можем, хотя идем всё медленнее и медленнее к своей погибели. Я иду, боюсь остановиться. Знаю, что если я остановлюсь, то и Надежда остановится. А если остановимся, то он, конечно, сразу на нас набросится. Что ж, надо идти. Будь что будет. Всё-таки Надежда рядом. Дрожим, хотя на всем теле и выступил пот. Но пот холодный. Идем. Приготовились ко всему. А идти надо. Страшно! Правда, каждая решила, что просто так безвольно жизнь не отдадим. Будем бороться и посмотрим, кто кого поборет.

И вот тут-то, когда у меня появилась мысль не отдать жизнь без борьбы и до привидения осталось шагов двадцать, я вдруг разглядела (глаз с привидения я все время не спускала), что машет белое, а стоит черное. И когда пристальнее стала разглядывать, то поняла, что стоит крест. А на перекладине белое. И когда мы еще больше приблизились, а глаза стали смотреть еще острее, то мы окончательно разглядели, что машут не руки, а повешенную на крест холстину ветром хлещет. Вот тут-то всё и отлегло. Хотя страх и не прошел, но мы поняли, что это не человек, что это не живое привидение. Хотя ночью видеть крест и страшно, но он уже тебя схватить не может. Отлегло у нас. Дышать стало как-то легче. Мы всё время смотрели на это привидение с замиранием сердца, и даже не знаю, работало ли оно у нас в то время. Когда мы разглядели этот крест, то пошли уже смелее до креста и не останавливались, но еще тихо прошли мимо него, затем прибавили шаг. И ничего не говоря и не оглядываясь, пошли всё быстрее и быстрее. Затем так быстро пошли, что чуть не бежали. Не помню, сколько времени мы так шли. Стало совсем рассветать. От бега и напряжения сильно устали. Шаг немного убавили. Страх стал проходить. Голова от напряжения тоже устала. Взгляд с дороги мы стали отводить… Где-то слева виден огонек. Мы остановились и сразу обе оглянулись назад. Креста не видно.

Наверное, мы много пробежали. Напряжение спало, мы почувствовали усталость.

– Давай, Надежда, отдохнем, посидим.

Недалеко от дороги мы заметили копешку прелой соломы. Сели. Обтерли пот с лица. Отдохнули. Немного повеселели. Страх прошел.

Поговорили немного, обе, оказывается, думали, что нам пришел конец. И мысленно уже прощались с родными. Жалели, что мало пожили. Жалели, что иногда в жизни не так вели себя с ближними.

Появились добрые мысли. И решили мы, что как только придем в Оленино, то сперва зайдем в церковь и помолимся.

Пришли в Оленино рано. Было воскресенье. Старушки уже идут в церковь. Зашли и мы. Помолились. Всю заутреню до конца не стали стоять, поставили по свечке. Перекрестились и вышли.

На паперти подали по несколько копеек убогим, инвалидам и пошли на базарную площадь.

На базаре народ только начал собираться. Обошли мы весь базар. Коров пока еще не приводили. Рядом с базаром – чайная. У чайной уже много повозок. На телегах стоят корзины, ящики. Мужики подкладывают лошадям сено. Некоторые надевают на морды торбочки с овсом. Зашли мы в чайную. Народу уже много, но свободные столы есть. Все спросонья. Между столами бегают половые.

Заказали мы половину пары чая. В узелках у нас была еще кое-какая еда. Съели мы по яйцу, хлеба с солью. Выпили по две чашки чаю. Нагрелись. Народу в чайной все больше и больше, и в то же время никто не засиживается. Некоторые мужики и хотели бы посидеть, но бабы их поторапливают. «Нечего, – говорят, – рассиживаться, мы приехали сюда не чаи гонять. А на базар. Вот продадим хорошо, тогда и можно попить чаю с баранками». Мы тоже не стали рассиживаться. Пошли на базар. Увидели, что на базаре уже появилась скотина. Слышно: визжат поросята, гогочут гуси. И услышали мычание коровы.

Пошли на зов коровы. На базаре только одна корова. Какая-то худая, маленькая. Расстроились мы. Нет коров! Походили мы по базару. Поспрашивали, будут ли коровы-то.

Молочницы, которые торговали молоком, заверили нас, что будут-будут коровы-то, еще рано. Часам к десяти-одиннадцати их будет много. Сейчас много продают. С кормом в эту зиму будет плохо.

Походили мы еще по базару. Народу стало прибавляться. Видим, что коров ведут. И договорились мы с Надеждой не очень торопиться с покупкой, подождать, когда будет побольше коров. Видим мы, что и у коров покупателей-то не очень много.

Походили-походили мы по базару, и вижу я: ведет к базару женщина мою мечту – черно-белую корову.

Я Надежде сразу говорю:

– Ну это моя!

Надежда говорит:

– Ну что ж, торгуйся, перебивать не буду.

Корова, что мне и нужна была: молодая – не больше 4-х лет. Хорошо упитанная. Хозяйка говорит:

– И не стала бы продавать кормилицу нашу. Да горе у меня. Погорели мы.

Я много торговаться не стала. Уж очень мне понравилась Зорька, так хозяйка ее называла. Зорька меня тоже не отвергла. Я ее всё гладила и хлебом с солью кормила. Да и хозяйку я пожалела. Сейчас уже и не помню, сколько за нее отдала. Но знаю, что торговаться не стала. А еще кроме того, как сговорились, дала пять рублей на погорелое место.

Вскоре тут же мы купили и Надежде корову. Тоже хорошую. Но постарше – наверное, лет семи. Времени было уже около двенадцати часов. И мы решили сегодня же дойти до той деревни, где ночевали. В чайную уже заходить не стали, да там уже и сесть негде. Полным-полно. Купили мы хлеба, колбасы и подойник. И решили мы обратно до этой деревни пойти лесом. Знали, что с коровами очень быстро не пойдешь, а дорога, говорят, прямая и ближе на три версты. Время было не позднее, и мы подумали, что до вечера еще далеко и если сейчас пойдем, то засветло дойдем. Еще раз мы переспросили, как дойти до Лунина лесом. Все уверяли нас, что дорога прямая и не более семи-восьми верст. Лес не сплошной, перелески и крупного леса мало. Большой лес только уже у самой деревни Лунино.

Перекусили мы немножко и потихоньку двинулись в путь. Я, как всегда, впереди, Надежда сзади. Сперва мы шли довольно быстро. Затем Надежда понемножку стала отставать. Наверное, ее корову вели на базар издалека. Мы не догадались спросить. Про мою Зорьку я многое выспросила: и из какой деревни, и сколько ей лет, и даже какая семья у хозяйки. А тут мы торопились и главное было подешевле купить, и разговор шел только об этом.

Прошли мы версты три и решили хоть полчасика отдохнуть. Мы-то с Надеждой шли бы и шли, да надо коровам дать отдохнуть. Остановились на лужайке. Моя Зорька начала щипать траву, а Надеждина щипнула два раза и легла. Наверное, сильно устала. Еще довольно светло, времени, наверное, что-то около трех. Мы посчитали так, что половину дороги прошли, и решили отдохнуть как следует, чтобы уж потом без всякой передышки идти до Лунина.

Посидели мы, посидели. Я подоила свою Зорьку. Доилась она хорошо. Правда, молока дала немного. Наверное, от перемены обстановки, а может, и поела за день-то мало. Надежда тоже попробовала подоить свою Буренку, но она ей почти ничего не дала. Выпили мы всё молоко, отдохнули хорошо и двинулись в путь. Коровы пошли быстрее. Как всегда, я впереди, Надежда сзади.

Прошли мы, наверное, с час, начало смеркаться. Вошли мы в большой лес. Стало еще темнее. С темнотой приходит страх. Вспомнилось мне, как мы сегодня ночью испугались креста. Как только я это вспомнила, мне иногда стало казаться, что за деревьями кто-то стоит. Но я уж знаю, что мне это только кажется. И потому внушаю себе: нечего бояться. Когда Надежда меня догнала, прошу ее, чтобы она уж не отставала. И говорю, давай пойдем побыстрее. Слыша сзади шаги Надежды и дыхание двух коров, я перестала бояться. Но взгляд напряженный, смотрю всё время вперед на дорогу. Прошли мы так немного плотной кучкой, как мне показалось, что впереди что-то сверкает, а уж совсем стемнело. Сперва я подумала, что, может, это огоньки из деревни сквозь лес просвечивают. Стала шире смотреть и влево, и вправо. Сверкает только впереди на дороге.

Я уже не спускаю глаз с этих светящихся точек, и эти точки тоже не двигаются. И тут я вспомнила, что утром мимо базара прошли два человека в сапогах с высокими голенищами. С ружьями – наверное, охотники. И упомянули что-то о волках. Как только я вспомнила это, я сразу поняла, что это сверкают глаза волков. Я так испугалась! С детства вошло в мою голову, что самое страшное – это волки. Ещё когда нянька мне рассказывала сказку о Красной Шапочке и Сером Волке. Да и отец мне перед этим читал, как один человек ехал зимой на лошади и еле-еле ускакал от стаи волков. Знала, что волки нападают на людей. Как только мне пришло всё это в голову, я остановилась и говорю Надежде:

– Ты видишь?

– Да, вижу. Кто-то лежит на дороге. Я давно уже вижу. Но раз ты идешь, то и я иду. Ничего тебе не говорю.

Я тоже стала различать, что на дороге большая кучка. И глаза стали различать многое. Стоим мы с Надеждой, затаив дыхание, молчим и дрожим. И испытываем тот же страх, что был утром. Глаз не спускаем с глаз волков. Волки тоже никаких звуков не подают, притаились. Наверное, думают, как на нас броситься и на кого первого. Тихо-тихо. Только очень громко стало слышно, как коровы пережевывают жвачку. И от коров пахнет молоком. Мы-то с Надеждой молчим, может быть, волки бы нас и не заметили, может быть, мы и спрятались бы от них. Но коровы-то жуют, молоком-то от них пахнет. Волки-то это всё, небось, чувствуют. Значит, вот-вот набросятся на нас.

Стоим. Замерли, даже шептаться боимся. Не шевелимся. Глаз с волков не спускаем. Вмиг пролетела в голове вся жизнь. Про корову я уж и забыла. Детей мне стало жалко. Как же они вырастут без меня? Страх такой напал на меня, чувствую, что я вся мокрая. Мурашки по телу бегают, волосы встают дыбом. Дрожу. Не помню уж, сколько мы как в оцепенении стояли. Но всему бывает конец. Мы стоим, не падаем. Начинаем приходить в себя. Повернулась я к Надежде. Лица в темноте не видно, но она стоит, тоже оцепеневшая. Я опять поворачиваю голову на глаза волков. Они замерли. Ну когда же они будут на нас прыгать-то, когда же, наконец, конец-то? Молчим. А коровы жуют.

Шепчу:

– Надежда, что же делать-то?

– Не знаю.

– Что ж до утра будем стоять? Давай пойдем.

– Да как только сдвинемся, так они на нас и бросятся.