Текст книги "Новейшая история России в политико-социологическом измерении"

Глава III
Социально-политическая реформация российского общества: незавершенность процесса и революционный финал

В результате Великих реформ, осуществленных во второй половине XIX в., Россия разительно изменилась. Существенные сдвиги произошли в области совершенствования государственного устройства. Все более активно пробивались ростки гражданственности, все большее число умных и образованных людей самим временем и духом общественных перемен мобилизуются на службу идеям обновления, готовятся к законодательной и другим видам общественной деятельности. Однако для того, чтобы сделать этот процесс необратимым, правящая элита должна была иметь в виду, что непоследовательность и «откаты назад», а также неподготовленность замысливаемых мероприятий, включая создание соответствующей социальной опоры, мобилизации части общества, способной осуществлять реформы – чревата расколом общества, усилением конфронтации различных политических сил и социальных групп и, в конечном итоге, революционным взрывом.

Наиболее разумные и действительно патриотично настроенные общественные деятели России, понимая опасности, проистекавшие из идейно-политической поляризации общества и стремившиеся предотвратить ее пагубные последствия, указывали власти и ее непримиримым оппонентам на необходимость преодолевать социально-политические разногласия путем взаимных уступок, поиска нужных соглашений, без радикальных потрясений основ общественного бытия. Здесь особо выделялся своей конструктивностью голос В. А. Маклакова, известного правоведа и политика, стоявшего на правом фланге либерального движения. Голос, к сожалению, не услышанный тогда ни властью, ни оппозицией, хотя усилия его обладателя были направлены на преобразование российской жизни исключительно на правовых, легитимных основах в рамках зарождавшегося гражданского общества. Может быть не расслышанный потому, что российский социум был в целом настроен на иную социо-политическую тональность.

Размышления В. П. Маклакова о причинах и факторах, обусловившие революционный финал развития императорской России, делаемые им и по ходу происходивших событий и уже потом, в годы эмиграции, сводились к тому, что революция произошла не «вдруг» и была вызвана отнюдь не только мировой войной. По его мнению, революция имела бы другие формы, пришла бы в другое время, но «столкновение власти и общества и временное торжество бессмысленных утопических элементов… было бы неотвратимо». Просчеты правящих кругов и незаконченность реформационного процесса в России рассматривались Маклаковым в качестве первопричины того, что произошло в 1917 г. Он считал, что глубинные истоки революции необходимо искать уже в эпохе реформации второй половины XIX в., образно замечая, что с этого времени «два паровоза» были поставлены на рельсы и в зависимости от разных обстоятельств «могли столкнуться». Таким узлом столкновения и стал перманентный конфликт власти и общества, подчас напоминавший диалог глухого со слепым. В итоге между ними пролег ров недоверия друг к другу.

Этот ров расширяли и углубляли представители как власти, так и оппозиции. Особую ответственность несет правящая элита во главе с последним российским императором, не создавшая режима наибольшего благоприятствования для реформаторов типа С. Ю. Витте и П. А. Столыпина. Известны симпатии Николая II и его ближайшего окружения к черносотенцам, которых Витте не без основания называл «революционерами справа».

Министр внутренних дел князь П. Святополк-Мирский пытался воздействовать на императора. При встрече с ним 22 ноября 1904 года он заметил: «Если не сделать либеральной реформы и не удовлетворить вполне естественных желаний всех, то перемены будут уже в виде революции». Естественно, что требования реформации общества исходили от российских либералов. Один из активных кадетских деятелей П. Родичев советовал власти «платить вперед» по счету, предъявляемую ей народом. Это, по его мнению, оправдает себя.

Возникает вопрос – всегда ли проводимая реформа должна соответствовать, как писал П. Сорокин, «базовым инстинктам народа». Если под такими «инстинктами» рассматривать естественное стремление улучшить качество жизнь, повысить социально-психологический комфорт, то это так. Однако не следует данное положение рассматривать упрощенно, – власть де постоянно должна «сверять» свой курс с общественными настроениями, буквально подстраиваясь под ритмику пульса масс, пытаться делать политический процесс как можно более «народным». Беря ответственность за результаты проводимого курса, она должна избегать популистских действий, не бояться не популярных мер. История показывает, что нередко именно они дают позитивный итог, а игра политических лидеров во всенародную популярность оканчивается общенациональным крахом. Следует понимать, что «активность масс» нередко являет симптом социально-политического неблагополучия в стране. Нормальное общественное устройство ориентировано на «мандат доверия» большинства социума инициативному меньшинству, транслирующему общенациональные интересы на уровень государственной политики. При этом предполагается наличие более или менее разветвленной и институционально оформленной системы контроля над властной политической элитой, позволяющей через демократические процедуры менять ее персональный состав, если ее деятельность не отвечает интересам большинства населения страны. Однако самодержавная власть не шла на конструктивную реформацию, в том числе и собственного облика.

Понятия конституционализма, парламентаризма и других категорий гражданского общества с трудом вписывались в мировосприятие правящей элиты. В первую очередь сам император и его ближайшее окружение делали максимум возможного, чтобы помешать Государственной Думе сформировать реальное правовое пространство. Не стало политической реалией разделение властей, исполнительная власть, находящаяся под неусыпным контролем самодержца, вступала в постоянную конфронтацию с властью представительной. При этом возникавшие коллизии нередко решались силовым путем, в том числе и роспусками Думы. Но и последняя в лице революционаристски настроенной части депутатского корпуса, видевшей функцию Думы в том, чтобы быть рупором «народного гнева» не всегда демонстрировала должное уважение к закону.

Но на пути реализации передовых идей, у российских мыслителей оказалось много непреодолимых препон, в том числе и низкий уровень правовой культуры населения вообще, правящих верхов и интеллигенции в частности.

Революционаристски настроены по отношению к власти подчас были представители не только социалистической, но и либеральной интеллигенции. Эти опасные для общественного согласия тенденции вызывали тревогу у здравомыслящей части демократической общественности либерал-консервативного направления. Уже позже, анализируя факторы, способствовавшие переводу стрелки эволюционно-реформаторского развития России в революционную колею, упоминавшийся Маклаков обращал внимание на известный нелигитимизм действий российских парламентариев либерального призыва. По его мнению поведение Первой Думы являлось нарушением конституции. Конечно, иначе быть и не могло, замечал он, – ибо Дума считала себя «суверенной». Когда она единогласно объявила незаконными исполнение смертных приговоров военных судов – это было претензией быть выше закона – то есть отрицание конституции. Манифест 17 Октября не объявлял конституции, он ее только обещал. Эта конституция должна была исходить от самодержца, быть октроирована. Закон и законность требовали этого. «Но мы для себя уже решили, – подчеркивал Маклаков, – что произошла революция, что достаточно «воли народа», чтобы создать Учредительное собрание и потому объявили конституцию 1906 года незаконной».

Волеизъявление народа превратилось в своего рода политический императив, право на использование которого пытались узурпировать различные общественные силы – от крайне правых до крайне левых. Объяснения всему этому следующие: особенности России как страны «второго эшелона» капиталистического развития, слабая социальная стратификация общества, высокий удельный вес маргинальных слоев и соответственно их отзывчивость на популистские призывы.

Как известно, переход от традиционного аграрного общества к массовому (индустриальному) повсюду создает предпосылки широкомасштабного социального конфликта. Такой конфликт, как показывает история, может быть разрешен двумя способами – революцией и реформой. Революционная модель получает обоснование в теориях правового нигилизма, а ее инструментом становится политический экстремизм. Реформационная модель, напротив, отстаивает путь правовой преемственности, рациональных изменений, осуществляемых государством.

Политический экстремизм представляет собой попытку преодоления фундаментального социального противоречия модернизирующегося общества путем сознательного провоцирования конфликта и использования его для захвата власти. Данная теория и практика повсюду имеет ряд устойчивых параметров: упрощенная механистическая картина мира; противопоставление абстрактного социального идеала (как правило, основанного на ценностях доиндустриального общества) существующей социально-политической системе; использование существующих в обществе линий социального напряжения для сталкивания различных социальных групп; мобилизация социальных сил на основе негативных ценностей социального разрушения; апология деструктивного протеста вне зависимости от социального смысла; отрицание институтов (парламентаризма), политических форм (гражданского общества и политических партий демократической направленности), процедур (переговорного процесса), способных стать инструментами достижения консенсуса; использование малейших ошибок власти для ее дискредитации и изоляции; наконец, стремление к диктатуре во всех проявлениях социальной жизни, как способ остановить объективное развитие гражданского общества.

Отсюда фанатичное стремление к тотальности власти и контроля: интеграции и унификации общества, отрицание права, желание «до основания» разрушить существующий строй, использование всех форм насилия в борьбе с политическими оппонентами.

Примером социального конфликта, разрешенным революционистским способом стала российская революция 1905–1917 гг. Здесь никак нельзя снимать вину с властной элиты, явно недооценившей необходимость эффективной политики по устранению существующих социальных проблем, имевшихся в стране. Кроме стратегических просчетов, были допущены ситуативные ошибки, в частности жестокие и абсолютно неоправданные действия, выразившиеся в расстреле мирной демонстрации 9 января 1905 г. Самодержец, окружавшая его придворная камарилья, так или иначе, или явно сопротивлялись, либо не «включали зеленый свет» прогрессивному реформаторству общественной жизни. Всем эти пользовались леворадикальные политические силы.

Одной из особенностей социально-политического ландшафта России являлось то, что у революционеров были лидеры, целеустремленные и неразборчивые в средствах. У реформаторов таковых не имелось. С.Ю. Витте, являвшийся министром финансов, осуществил важные реформаторские инициативы в экономической области. Это была программа интенсивного промышленного развития страны на базе использования как национальных ресурсов, так и широкого привлечения займов и инвестиций извне. Однако, как у политика, у Витте (по разным причинам) не было должного авторитета в обществе.

Реальной фигурой общероссийского масштаба, которая могла бы сделать реформаторский процесс необратимым (опять-таки, если бы у него имелась серьезная опора в правящей элите), был П.А. Столыпин. Как отмечается в современной литературе, министром внутренних дел и Председателем Совета Министров Российской империи была разработана и начала претворяться в жизнь программа системных реформ как социально-экономическая и политическая антитеза революции. П.А. Столыпин обладал всеми свойствами политического лидера: интеллект и государственный ум, воля настойчивость, нравственность. Радикалу слева и справа он противопоставил курс на консолидацию общественных сил, заинтересованных в позитивной работе. Однако, реформаторские действия Столыпина и его соратников шли вразрез интересам ряда социальных групп – крупного поместного дворянства, чьи интересы затрагивала реформа местного самоуправления и ликвидация старых сословных институтов (волостного суда, уездных предводителей дворянства, земских начальников). Верхушку торгово-промышленной буржуазии не устраивали возложение на нее часть финансовых издержек при реализации социального пакета реформ.

Противодействовали столыпинскому курсу и его оппоненты как из социалистического, так и либерального лагеря. И – главное – Николай II, вкупе с правоконсервативными силами, которые не переставали вести борьбу с прогрессивным премьер-министром, все более дистанцировался от бывшего фаворита.

Уже в конце XIX века в недрах политического организма европейского сообщества возникают «лимфатические узлы» захватнического и «защитного» национализма и агрессивного гегемонизма. Развитие болезни приводит в конечном итоге к военным столкновениям мирового масштаба, где к государственным (чаще – псевдогосударственным) интересам и амбициям примешиваются династические, корпоративные и личные. На определенном этапе Европа стала похожа на склад взрывчатых веществ, который мог вспыхнуть от одной искры. Не допустить мирового пожара в принципе было можно, но руководители крупнейших держав оказались не на высоте.

Война оказала серьезное воздействие и на события в России. Но это отнюдь не делало фатальным политический сценарий, по которому развивались события в 1917 г., как и «социалистический выбор», сделанный страной. Российская революция самым причудливым образом несла в себе «объективное» и «субъективное», закономерное и случайное, рациональное и иррациональное начала. Здесь переплелись и роковые обстоятельства, и конкретные ошибки, и политическая пассивность теряющих власть, и активность рвущихся к этой власти. А российский народ был одновременно непосредственным свидетелем национальной драмы, ее статистом и активным участником. Социальный конфликт в стране все более явственно окрашивался в радикалистские цвета.

Прежде всего в происшедшем в который раз была виновата безвольная власть, «проколовшаяся» вроде бы на самом элементарном, на деле хрестоматийном для правителей, ибо это связано с первоочередными жизненными потребностями людей. Неспособность обеспечить столицу хлебом, контролировать качественный состав гарнизона в частности, а в целом – беспечность, нераспорядительность, неумение поставить государственные вопросы выше семейных проблем и дворцовых интриг – составило политический облик правящей элиты. Самодержавие пало, во многом само подрубив собственные опоры, не сумев применить рычаги общественной стабилизации.

Свержение царизма и образование Временного правительства знаменовало важный шаг на пути движения России к демократической республике. Однако между декларациями, даже облеченными в законодательные акты, и реальной практикой имелся значительный разрыв. Винить в этом новую демократическую власть полностью, как и полностью освобождать ее от ответственности за из рук вон плохое управление страной было бы неверно.

Временное правительство действительно больше отличалось благо-пожеланиями и кадровыми перетасовками, как по профессиональному, так и чисто партийному признакам, чем практическими результатами. Однако необходимо учитывать и сложность тех неотложных проблем, которые необходимо было решить и которые без общественного согласия решить вообще вряд ли было возможно.

Одним из коренных вопросов был вопрос о мире. Какой ценой он мог быть добыт Временным правительством для России? Или победой в коалиции союзнических держав, или полной утратой авторитета страны на международной арене. Если бы Временное правительство пошло на заключение сепаратного мира, то после окончания войны Россия вошла бы в число государств, потерпевших поражение. Не только не получила бы репарации, оплаченные сотнями тысяч жизней российских солдат, разрухой и нищетой, но и превратилась бы в должника держав-победительниц.

Тем не менее что-то делать было нужно. Пресекать большевистскую дезорганизацию армии, наводить в ней порядок, пусть «железной рукой». Для этого необходимо было убрать наиболее «горючий материал», уставших и озлобленных ветеранов. Может быть, следовало прислушаться к советам военного министра А.И. Верховского, который предлагал распустить «худшие, наиболее усталые элементы». Когда его предложения не были приняты, он заявил откровенно: «Воевать мы не можем». В то же время Верховский считал, что, возбуждая вопрос о заключении мира, следует учитывать, что сам этот процесс потребует значительного времени, в течение которого можно будет, «опираясь на наиболее целые части, силой подавить анархию на фронте и в тылу», восстановить боевую мощь армии.

Непосредственно с вопросом о мире была связана аграрная проблема. Это был, пожалуй, один из самых взрывоопасных элементов наследия царского режима. Прогрессировало противостояние между крестьянским хозяйством и помещичьим землевладением. Учащались случаи самочинных захватов помещичьих земель. В свою очередь, чувствуя, что их можно потерять вообще, многие частновладельцы стремились освободиться от земельной собственности, сбыть ее поскорее с рук. И здесь ситуация была фактически безвыходная. Отбирать землю у помещиков – значит оставить страну, в первую очередь армию, без продовольствия. Начать раздавать необрабатываемые участки земли демобилизуемым ветеранам – вызвать повальное бегство из армии «за земелькой». Не предпринимать никаких шагов в аграрной области, откладывать до Учредительного собрания – тоже был не выход. Наверное, следовало начать раздачу хотя бы той части помещичьих земель, которые все равно по тем или иным причинам не обрабатывались. Однако, как известно, в истории сослагательного наклонения нет.

Не было реальных сдвигов и в такой чрезвычайно важной для России области как национальная. Временное правительство, объявляя свои цели в Декларации 3 марта 1917 года, ни словом не обмолвилось о национальных проблемах. Было лишь сказано, что отменяются национальные ограничения, а окончательную форму государственного устройства определит Учредительное собрание. Спустя полгода в постановлении правительства о провозглашении России демократической республикой каких-либо упоминаний об автономии и федерации не было.

Правда при проведении реформы местного управления Временное правительство попыталось учесть национальный момент. Так, по закону от 17 июня 1917 года земские учреждения образовывались в Архангельской губернии, в губерниях и областях Сибири, где для местностей, отличающихся особыми условиями быта и спецификой образа жизни населения, предполагалось создать особые формы государственного устройства. Этот же момент учитывался властями при введении местных учреждений в Калмыцкой степи и Киргизской орде. Готовились правительственные решения о введении земских учреждений на Кавказе с учетом разноплеменного и разноязычного состава населения края.

При этом власть стремилась реагировать на национально-культурные запросы представителей различных этносов и конфессий. Например, была начата разработка законопроекта об изменении, согласно пожеланиям мусульман, порядка управления вакуфными имуществами Таврической губернии на началах предоставления распоряжения этими имуществами их представителям исключительно для религиозно-просветительных целей.

На состоявшемся 15 июня 1917 года совещании при Министерстве внутренних дел по вопросу преобразования управления и самоуправления в Туркестанском крае выступил комиссар Временного правительства Н. Щепкин, заявивший, что во избежание возможных стремлений к сепаратизму края требуется значительная децентрализация управления, широкое общественно-хозяйственное самоуправление, а также обязательность при организации волостных, уездных и областных земских органов учитывать местные национально-культурные особенности населения. Вообще, идею предоставления народам России культурно-национальной автономии разделяло большинство российских политических сил и движений. Исключением, пожалуй, были лишь большевики, считавшие, что этот институт препятствует классовому единству пролетариата различных национальностей и прокладывает дорогу его сотрудничеству с национальной буржуазией.

В разработке программ переустройства многонациональной России, включившей в себя различные регионы, отличающиеся цивилизационной и социокультурной спецификой, преуспели отечественные либеральные деятели, среди которых было много профессиональных правоведов. Особая роль здесь принадлежит Ф.Ф. Кокошкину – приват-доценту Московского университета, видному юристу, занимавшего должность государственного контролера Временного правительства. Он обосновывал идею организации представительного собрания, избираемого путем всеобщей и прямой подачи голосов, причем с обязательным учетом местных условий и «разноплеменности» населения, пытаясь найти оптимальный вариант децентрализации, в том числе на автономных началах. Однако, подчеркивал Ф. Кокошкин, даже в этом случае в руках центральной власти оставались функции, близко затрагивавшие местные интересы (таможенную политику, тарифы на железнодорожный транспорт и др.). При однопалатной системе возможно несогласование законов с местными условиями и потребностями. Поэтому он предлагал разработать механизм особого представительства от местностей, чтобы предотвратить возможные конфликты местной и центральной власти, чреватые подрывом государственного единства, особенно при решении вопросов культурного самоопределения народов России.

Речь шла об особой палате, построенной из выборных от губернских земских собраний, или соответствовавших им учреждений и городских Дум самых крупных городов. Эта палата, которую Ф. Кокошкин называл Земской, равноправная с палатой Народных представителей, должна была явиться оплотом широкой децентрализации и служить гарантией соблюдения интересов инородческого населения, которые при численном преобладании русских, не могли найти себе надлежащего обеспечения в одном лишь равномерном представительстве от населения. В Земской палате должно было быть представлено собственно не население местностей, а сами местности.

Ф. Кокошкин относился вначале к федеративной идее достаточно настороженно. Обращаясь к мировому опыту, он, в частности, на примере Северо-Американских Штатов, доказывал, что субъекты этого государственного образования по статусу фактически не подчиняются союзным властям, имеют свои законы и независимые от центральной власти правительства. Поэтому он считал более целесообразной для обеспечения единства России областную автономию как разновидность местного самоуправления.

Под влиянием роста национальных процессов Кокошкин развил свои взгляды на устройство многонационального государства. Российский юрист и политик доказывал, что нельзя жестко привязывать национальный вопрос к автономии и федерации, ибо и в унитарном многонациональном государстве могут быть созданы благоприятные условия для удовлетворения культурных потребностей народов (например, в Бельгии). Кокошкин решительно выступал против построения федерации и автономии по национальному признаку. Это противоречит всем мировым федерациям, замечал он, обращаясь к опыту Швейцарии, где границы кантонов не совпадали с национальными (этническими) границами. Особое опасение Кокошкина вызвала идея создания национальной федерации в России. Если в территориальной федерации штаты имеют по равному голосу, то в национальной федерации великороссы будут разделены по областям, а Литва, Украина, Белоруссия составят целые этнографические образования, то национально-территориальный принцип будет распространяться на всех, кроме русских. Это вызовет ответную реакцию самой крупной национальности и потенциальный конфликт. В силу этого Кокошкин считал, что попытка установить в России федерацию национальностей приведет к конфедерации – свободному союзу суверенных государств.

Альтернативу такой нежизнеспособной, по его мнению, модели государственного устройства он видел в том, что в Англии называли деволюцией – провинциальной автономии, разгружавшей парламент от решения чисто местных проблем. Провести точную границу между территориальной федерацией и унитарным государством с местной автономией не всегда легко, – утверждал Ф. Кокошкин. При этом, не выступая в принципе против федерации, он считал целесообразным идти к ней постепенно, через интегральные процессы, соглашения и союзы между собой автономий, консолидации губерний в более обширные области с учетом интересов социальных и национальных групп. Главным для него было утверждение в России подлинной свободы. Однако в последнем, вроде бы почти аксиоматичном тезисе на деле складывалась та коллизия, которую затем смогли «разрешить» только большевики.

А пока национальные движения все более набирали силу, национальная и региональная элиты упрочивали свою силу и влияние. В условиях нарастающей дезорганизации экономической и политической жизни угроза распада России становилась все более реальной.

Имперская идея, основанная на принципе подданства, по своей сути противоречила гражданскому, демократическому обществу, построенному на основе приоритета прав личности. Крах всех империй в этом плане закономерен. Вряд ли Россия, вступившая на путь конституционализма, уважения к гражданским права, могла сохранить прежнее имперское пространство. Процесс модернизации, прежде всего политической, постепенно вовлекал в свою орбиту и национальные окраины. Даже умело осуществленная децентрализация, с введением территориальной автономии, в которой имелась бы этнокультурная компонента, могла лишь отсрочить конечную судьбу российской империи. Польша и Финляндия все равно рано или поздно восстановили бы полную государственную независимость. Скорее всего, обособились бы и страны Балтии. С Украиной и Белоруссией можно было установить федеративные (конфедеративные) отношения. Сложно сказать о возможном статусе Закавказья и Средней Азии (о Казахстане речь не идет, ибо он в современных границах был создан уже Советской властью). Продуктивно было и там использовать различные варианты взаимодействия. Представляется ошибочным, противоречащим национальным интересам России отказ сторонников великодержавия (таковое нельзя отождествлять с шовинизмом, важно социальное основание величия Державы) от политики протекторатов, “зон влияния” и переход к курсу на инкорпорацию ряда территорий, чья модель цивилизационного развития не взаимодействовала с российской. В итоге возникли очаги перманентной нестабильности, проблемы на границах, а в целом тормозился процесс экономической и политической модернизации России. Затраты на освоение этих территорий, содержание огромной армии по периметру границ, истощали реформаторский потенциал власти, переводили стрелки экономической политики на экстенсивную колею. Поэтому не вызывает сомнений в целом закономерный характер краха имперской модели: на определенном историческом этапе она стала противоречить тенденциям демократического развития общества.

Но как возможно было делать хоть что-нибудь конструктивное в условиях отсутствия механизмов и рычагов реальной власти, неразвитости политических и социальных институтов? Власти у Временного правительства не было. Она была ограничена Советами, и в первую очередь действиями Петроградского Совета. Несмотря на общедемократические фразы, которыми оперировали либеральные лидеры Временного правительства и социалистически ориентированные советские вожди, которые потом не только входили в состав правительства, но и выдвинули из своей среды его руководителя – А. Ф. Керенского, подходы и видения программы действий у них были разные.

Внимательный наблюдатель, будущий известный эмигрантский литератор и публицист Ф. А. Степун свидетельствовал о крайней социалистической идеологизированности Петроградского Совета и его руководителей. «… Советских деятелей, – писал он, – интересовали, в сущности, только идеологические журавли в небе, с синицами же практических задач они решительно не знали что делать.» Постоянно злостно критикуемое Советами Временное правительство не могло твердо и планомерно перестраивать страну. Сам же Совет планомерно управлять страною не мог хотя бы уже из-за отсутствия аппарата управления, но он успешно действовал в качестве некой политической пожарной команды.

На местах Советы усиливали свое влияние, утверждали «социальную справедливость». Они все чаще вмешивались в процедуру избрания комиссаров Временного правительства, вторгались в их полномочия, отказывались признавать их прерогативы. Словом, активно мешали исполнительной власти осуществлять управление страной. Советы фактически саботировали усилия чиновников Временного правительства наладить хоть какое-то подобие управления страной на местах. Причем противостояние между органами власти Временного правительства и Советами на местах усиливалось по мере усиления общего кризиса правящего режима. О том же, что советская форма власти показала свою несостоятельность, писал (правда, поздновато) сам же печатный орган Советов – «Известия ВЦИК», аргументируя свою позицию тем, что они по сравнению с городскими управами и другими институтами местного самоуправления, имеющими реальный авторитет, не обладают должным профессионализмом и организационными навыками, а также, совмещая в себе различные (исполнительные, представительные, судебные) функции, просто не способны быть основой государственного строительства новой России.

В обстановке постоянного противодействия курсу, который преследовал цель хоть как-то стабилизировать экономику и наладить функционирование государственного организма, Временное правительство не могло даже разработать конституцию страны. Много лет спустя М. В. Вишняк, бывший в то время секретарем Временного совета Российской республики (Предпарламента), отвечая на вопрос одного исследователя, почему же этого не было сделано, ответил исчерпывающе: «До того ль, голубчик было». Любопытно, что, получив в конце 20-х годов письмо от Е. Д. Кусковой, где та, анализируя социально-экономические программы социалистических партий, в частности эсеровской, доказывала, что они, являясь «экономически вредной белибердой», ничем не отличались от большевистской, никогда не терявший профессиональной уверенности, Вишняк не нашелся что возразить. Кускова же утверждала, что Октябрь был лишь доведенный до абсурда слепок с того, что говорили и делали все левые. «Эти идеи несчастная Россия прокричала в массы не устами коммунистов, а устами социалистов».