Текст книги "Новейшая история России в политико-социологическом измерении"

Одной из главных революционных акций Исполкома Совета стала ползучая политизация армии. Этим была заложена мина и под Временное правительство, и под самих социалистов. Первой ласточкой стал «Приказ № 1», согласно которому Петроградский гарнизон фактически выходил из подчинения прежним командирам. Пошла цепная реакция создания в армии различных комитетов. Начиналось постепенное разложение войск, имели место случаи расправы с «контрреволюционерами». Русская писательница Палла Тетюкова писала об этом в июле 1917 г. министру-социалисту А. Керенскому: «…как удар грома – приказ № 1. если бы я подписалась под таким приказом, то немедленно приказала [бы] отрубить себе руку, обрекшую приказом сотни тысяч людей на гибель и преступления. Буря аплодисментов издавшему, сочинившему миллиарды плевков, оскорблений ни в чем не повинным офицерам всех рангов, заслуженным раненым, имевшим за храбрость золотое оружие, отнятое у них приказом № 1.». Она предлагала Керенскому быть «милостивым к России», оставить пост министра, дать генералу Корнилову возможность исправить испорченное четырьмя месяцами полной неразберихи, отдать Колчаку пост морского министра. Все здравомыслящие люди с ужасом смотрят на дилетантов, играющих Россией, писала Тетюкова.

Революционные события всегда замешаны на социальных иллюзиях, надеждах, что жизнь станет лучше. Так было и в 1917. «Наша дворничиха, тетя Паша верит, что теперь все дешево будет. Хлеб, ждут, подешевеет до 3 копеек, сахар, масло тоже», – фиксировал в те дни в своем дневнике историк Г. Князев. Но потом, когда оказалось, что путь к демократии – не столько праздник, сколько суровое испытание, а хлеб и сахар вообще исчезли с прилавков, многие готовы были пожертвовать всем, лишь бы вернуться хоть к подобию нормальной жизни. Вот что писал «простой рабочий» премьеру А. Керенскому: Берите назад свободу с революцией, нам лучше жилось прежде, без свободы, ни к чему эта свобода, да пусть она проклята с вами вместе, если мне приходится без хлеба и голодному ложиться спать.

Отсутствие управления страной привело к тому, что наверх стало всплывать социальное «дно». Государственная лодка все более раскачивалась, торжествовал хаос, питавший дезертирство и уголовников. В армии шли самосуды над офицерами. Требовались решительные действия и человек, готовый на них пойти. Таковым и стал генерал Л. Г. Корнилов. Сам он являлся конституционалистом и республиканцем, хотя в его окружении и были люди монархической ориентации. О реставрации и возврате к прошлому в случае его успеха речи не могло быть (вот почему представляется некорректным сравнение корниловского мятежа с августовским путчем 1991 г.). Принципиальной разницы между его взглядами и программой Керенского не было, более того, первоначальный план действий у них был общий. Речь шла в большей степени о личных амбициях и об отторжении Корниловым в Керенском того социалистического флера, который тогда именовали «советскостью». «Я им революцию не отдам», – заявлял премьер, стремившийся ни в коем случае не упустить власть. Керенский в своем политическом и ментальном восприятии происходившего процесса понятие «демократия» подменял «революционными ценностями». Либерально-демократический лагерь был дальше от него, чем социалистический.

«Я им не отдам Россию», – парировал генерал. Для Корнилова главным был общественный порядок, без которого власти нечего было делать. Тем не менее эти деятели могли договориться, но вмешался случай – неожиданная «инициатива» бывшего обер-прокурора Синода В. Львова, объявившего без всяких на то полномочий Керенскому ультиматум. Разгром корниловщины резко упрочил власть Советов и роль большевиков в них, окончательно отстранив демократические элементы от действенного участия в политической судьбе страны.

С этого момента реальной становится лишь социалистическая альтернатива. Но и она могла осуществиться в разных вариантах, что могло иметь принципиальное значение для будущего России. И здесь, на наш взгляд, трагическую роль сыграло доктринерство социалистических лидеров, например, Ю. О. Мартова. После провозглашения России республикой и образования Предпарламента еще возможна была консолидация антирадикальных сил. Большевики демонстративно покинули этот орган под предлогом того, что под его крышей собрались явные и тайные корниловцы. И хотя меньшевики остались в Предпарламенте и на состоявшемся 9(22) октября Московском областном съезде Советов Мартов осудил поступок большевиков, все же поведение самих меньшевиков в осуществлении продекларированного курса на объединение всех демократических сил было далеко не безупречным.

Так, в их печатном органе – «Рабочей газете» была опубликована передовая статья, в которой, с одной стороны, Предпарламент – Совет Республики рассматривался как учреждение «парламентского характера», а с другой – достаточно откровенно обосновывался временный характер возможных соглашений. Сначала – сплочение рабочих масс в сознательную и самостоятельную классовую силу, социал-демократия группирует вокруг своего знамени пролетариев для разрешения тех очередных задач, которые выдвигаются самим ходом государственной и общественной жизни. Но после разрешения этих задач должны происходить классовые битвы, определяться враги и союзники. Тем самым демонстрировалось, что социалистические догматы ставятся выше идей общенационального согласия. И хотя в последующем практически все социалистические партии устами своих лидеров извергали фейерверки фраз, осуждающих «бланкизм» рвущихся к власти большевиков, декларируя необходимость сплочения вокруг идей «великой революции», фразы оставались фразами.

Скорее всего, к осени 1917 г. правым меньшевикам и эсерам нужно было бы оформляться организационно, с последующим блокированием друг с другом. Такая попытка была сделана А. Н. Потресовым, хотевшим пойти на выборы в Учредительное собрание со своим списком. Но его реальное политическое влияние на взбудораженный российский социум было невелико. К Потресову тяготели представители правого центра (например, И. Г. Церетели). Однако сам меньшевистский центр был, с одной стороны, политически размытым, с другой – «держал» партию, соединял ее правое и левое крыло. Примерно такое же положение дел было у эсеров. Все это лишало социалистические группы столь необходимых в переломный момент политической решительности и воли. Они отдавали инициативу своим политическим противникам, которым этих качеств было не занимать.

Большевики, имея своими лидерами таких харизматических вождей, как Ленин и Троцкий, действовали чрезвычайно решительно. Пока Керенский, пользуясь метафорой Есенина, «калифствовал», вещая о судьбах российской революции, они для «защиты завоеваний» революции, под прикрытием все тех же Советов создают Красную гвардию, иными словами «штурмовые отряды», со своими штабами, сотнями, десятками дружин. Пусть гласный Московский городской Думы Астров назовет образование Красной гвардии «государственным преступлением», сил помешать этому у Временного правительства не было.

Большевики сделали все возможное, чтобы довести значительную часть российского общества, все больше погружавшегося в социально-политический кризис, до максимальной степени «охлотизации», до состояния толпы, массы, готовой бездумно следовать за вожаками. Народ, и без того «разогретый» социалистическими декларациями, был доведен до высшего уровня социального кипения. В этих условиях призывы Ленина к гражданской войне падают на благодатную почву. Формально не отказываясь от идеи созыва Учредительного собрания, поскольку в обществе эта идея была популярна, вождь большевиков жестко связывал данный вопрос (более того – делая его подчиненным) «ходу и исходу классовой борьбы между буржуазией и пролетариатом».

Он решительно выступал против «конституционных иллюзий», не в парламентаризме, а в Советах как форме диктатуры пролетариата видел основу будущего своей партии. Титаническими усилиями Ленин изолировал колеблющихся в ее руководстве сумел сконцентрировать силы и бросить их на решающий штурм власти, которая уже не была способна к сопротивлению.

Дело обстояло, наверное, не в очевидной слабости Временного правительства, а в том какой альтернативный вариант мог быть предложен стране – или продолжать демократические преобразования или их сворачивать. Большевики навязали свой вариант, созвучный, кстати, социально-психологическому тонусу тяжело больного общества.

Правда, некоторые шансы на то, чтобы изменить ход событий в свою пользу, российские социалисты еще имели. Речь идет о Втором съезде Советов и возможности создания «однородного социалистического правительства». Можно сказать, что съезд социалисты «прохлопали», не организовав в отличие от большевиков должным образом процесс выдвижения делегатов с мест. Кроме того, опять сыграл роковую роль случай: когда дело вроде бы шло к соглашению и намечались контуры коалиционного правительства, все взорвало выступление одного из фронтовых делегатов. В итоге меньшевики ушли со съезда, что было их политической ошибкой. Победа большевистского большинства на Втором съезде предопределила весь последующий ход событий. Баталии вокруг идеи создания однородного социалистического правительства продолжались, но во многом их исход был предрешен.

Начало ноября отмечается жаркими схватками в большевистском ЦК, где выделяется группа «демократических большевиков», осуждающих непримиримую позицию Ленина и его единомышленников в отношении миротворческой миссии влиятельной организации – Вик-желя (Всероссийского исполнительного комитета профсоюза железнодорожников) по образованию однородного правительства. Ленин, остро чувствовавший обстановку и понимавший, что у него и Троцкого есть реальные шансы не попасть в коалиционное правительство, нагнетает ситуацию до предела и требует принятия против Викжеля самых решительных мер. Он настаивает на чисто большевистском правительстве. Сторонники продолжения «соглашательской» политики в ЦК большевистской партии были блокированы.

Революционно-классовый романтизм, в свою очередь, не был изжит и у значительной части меньшевистского руководства. 3(16) ноября состоялось заседание соединенных меньшевистских фракций Совета Республики, ЦИК съезда и Петросовета. В повестку дня входило обсуждение текущего политического момента в связи с расколом в ЦК. Интернационалисты и часть «оборонцев» рассматривали происшедшее как нечто, зиждущееся на волне сочувствия пролетарских и солдатских масс. «Это – санкюлотский заговор, и подавление санкюлотской революции явится подавлением иллюзий широких революционных масс, что недопустимо. Разбивая эти иллюзии, мы разбиваем веру в революцию и веру в социализм», – утверждал один из участников. Меньшинство же настаивало на вооруженной борьбе с победившим политическим режимом.

Особо решительный голос протеста против каких бы то ни было контактов с большевиками раздался со страниц вышедших 5 и 6 ноября двух номеров печатного органа группы меньшевиков-«оборонцев» – газеты «Друг народа». В помещенных там статьях А. Н. Потресова и Ст. Ивановича в самой язвительной форме высмеивалась политика переговоров с большевистским руководством. Обвинения были весьма обидные по форме и достаточно убедительные по аргументации. После всех преступлений большевиков, демократия не отказалась от общения с ними, а посему «войдет в историю не в виде героической фигуры, а как полусмешной, полужалкий персонаж, болтающийся в пространстве и не имеющий собственной несгибаемой линии действия», – язвительно писал Потресов. «Если Ленин и Дан сговорятся друг с другом, то Россия будет спасена… Есть что-то бесконечно легкомысленное и вместе с тем бесконечно оскорбительное в этом предположении. Неужели гибнет Россия и гибнет демократия только потому, что Ленин не может договориться с Даном», – вторил ему Ст. Иванович. И добавлял в горьком недоумении: «Если это в самом деле так, то стоит ли спасать родину, революцию и демократию, бытие которых столь жалко и ничтожно, что оно вмещается в этих двух именах и в их спутниках 2-й и 3-й величины? Что это за изумительный народ, жизнь которого зависит от двух партий и их генералов, из которых один стоит на коленях перед другим?».

Конечно нет народов плохих и хороших, добрых и злых. Есть конкретная историческая ситуация, бытовые традиции, уровень правовой и личностной культуры и т. п. Применительно к рассматриваемому историческому моменту представляются весьма точными высказывания видного российского мыслителя С. Л. Франка. Отвечая на жалобы революционной интеллигенции о «неподготовленности» народа к демократическим реформам, он саркастически замечал: что же это за политики, которые в своих программах и в своем образе действий считаются с каким-то выдуманным идеальным народом, а не народом, реально существующим! И все же вне всякого ложного сентиментализма в отношении «народа» можно сказать, – утверждал С. Франк, – что народ в смысле низших классов или вообще толщи населения никогда не может быть непосредственным виновником политических неудач и гибельного исхода политического движения по той простой причине, что ни при каких общественных условиях народ в этом смысле не является инициатором и творцом политической жизни, народ есть всегда, даже в самом демократическом государстве, исполнитель, орудие в руках какого-либо направляющего и вдохновляющего меньшинства.

Зададимся вопросом – существовала ли в России объективная возможность избежать социальной и политической катастрофы? На это можно, в принципе, дать утвердительный ответ. Российская модель конституционной монархии, будучи синтезом западных и восточных форм, могла развиваться в направлении как первых, так и вторых. Приверженность подлинно национальным интересам структур власти и людей, таковую персонифицирующую, могло заставить их взять на себя ведущую роль в процессе модернизации общества. В этом случае восторжествовал бы путь радикальных реформ сверху – верхушечной модернизации, по типу Японии, избежавшей социальной революции. Но в России этот путь оказался заблокированным, главным образом, в силу консерватизма социальных отношений и, особенно, правящего класса, инертности элиты, отсутствия у ее ведущих представителей перспективного видения целей социально-политических преобразований.

События, последовавшие после Октября 1917 г. фокусировали в логике своего развития две основные общественно-политические линии: продолжение преобразований в сторону конституционно-демократического варианта с правовым государством как конечным ориентиром и формирование основ новой, тоталитарной системы. Проблемы общественного устройства оказались вовлечены в воронку возникшего социально-политического водораздела, пролегшего по меже поля вспыхнувшего братоубийственного конфликта.

Гражданскую войну, как естественную попутчицу революции начали лидеры левых партий, пришедшие к власти. Прелюдией к ней являлась их тактика еще в годы первой российской революции, а идеологическим обоснованием – лозунг о превращении империалистической войны в гражданскую, выдвинутый большевиками в 1914 году. Сразу после Октябрьского переворота в «Известиях ВЦИК» публикуется, по существу программная статья «Террор и гражданская война», в которой заявлялось, что только слабонервные люди не хотят понять, что на известной ступени революции классовая борьба неизбежно переходит в гражданскую войну, и «только толстовцы могут на этом основании повернуться спиной к революции». В этом плане требования о прекращении террора и восстановлении гражданских свобод объявлялись «странными» требованиями «слабонервных интеллигентов».

Однако не только «слабонервные интеллигенты», но и совестливые члены большевистской партии в должной мере оценили первые шаги социалистической революции по российской земле. Весьма показательно обращение в начале ноября в большевистской фракции ВЦИК члена партии С. А. Лозовского. «Я не могу молчать, – писал он, – перед лицом уничтожения инакомыслящей прессы, обысков, произвольных арестов, гонений и преследований, которые пробуждают глухой ропот во всем населении и вызывают представление, что режим штыка и сабли и есть диктатура пролетариата». Однако иными методами революционная диктатура действовать не могла.

В этом же политическом контексте следует рассматривать проблему отношения Учредительного собрания и Советов. Созыв Конституционной ассамблеи (по мнению автора аналитического донесения из Петрограда от 11/24 января 1918 года) был не только последней надеждой на спасение страны и самой революции. Это была, с эпохи Александра II, мечта всех либералов и революционеров, а затем – цель, к которой в равной степени были устремлены все партии, в том числе и большевики. Они упрекали Временное правительство в промедлении с решением данной проблемы. Однако, придя к власти, большевики, опьяненные своим успехом, провозгласили начало новой эры для всего мира и объявили идею конституционной ассамблеи буржуазным предрассудком.

Таким образом, судьба Учредительного собрания оказалась предрешена. Тип Конституанты, устраивающий большевиков, определялась способностью этой ассамблеи отказаться от своего собственного суверенитета в пользу Советов. Именно идея приоритета Советов над всеми другими формами народного представительства обусловила действия новой власти по срыву Учредительного собрания: объявление местными Советами недействительности мандатов неугодных депутатов; введение необходимого кворума (в 400 чел.) для открытия ассамблеи. Принимается ряд других административно-политических мер против реального прибытия оппозиционных депутатов в Петроград, прежде всего – декретирование кадетов «вне закона и врагами народа», введение арестов против них, затем – применение этой же меры против эсеров, использование красной гвардии и матросов для разгона и преследования сторонников Учредительного собрания. Наконец, оголтелая кампания дезинформации в печати, объявляющая оппонентов большевиков, в том числе и социалистов, – пособниками буржуазии и контрреволюции, способная спровоцировать суд линча (жертвами которого стали Кокошкин и Шингарев, убитые в больнице пьяными матросами).

Механизм конфликта наиболее четко выявился в ходе столкновения различных подходов к выработке основных законов. Большевики предложили Конституанте утвердить без дискуссий разработанную ими «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа», согласно которому вся власть передавалась представителям трудящихся в Советах, то есть самим большевикам. В альтернативной программе эсеров содержалась иная, оппозиционная большевистской, концепция решения вопроса о власти – подчеркивалась автономность Советов. Главной причиной, по которой массы не поддержали Учредительное собрание, являлась их политическая неискушенность: посулы о мире и хлебе заставили их признать новый режим. «Учредилка», как ее презрительно именовали большевики, осталась в качестве политического лозунга лишь у противостоявшей им стороне в гражданской войне.

А те, кто был в другом стане, сразу ощутили «железную поступь» революции. Вот что, к примеру, сообщала уже в январе 1918 г. П. Б. Аксельроду из Советской России его близкая знакомая Е. Конева. «Такого дикого торжества реакции, как практика и теория нашего азиатского якобинства, не знала еще ни одна из европейских революций. Нашему недавнему азиатскому деспотизму нужно было поступить в приготовительный класс к духовному детищу своему – азиатскому социализму, чтобы научиться, как по-настоящему сидеть на штыках и по-настоящему управлять ими. И, наконец, ему понадобились бы еще целые десятилетия самых свирепых неистовств в прежнем масштабе, чтобы количественно и качественно прийти к тому сплошному бедламу, который воцарился у нас с «диктатурой пролетариата». Какими словами описать тот вандализм нравов, то царство сплошного мычания и потерю человеческого облика сверху донизу теперешних победителей!».

Прозрение у многих представителей социалистических партий насчет подлинной сути революции наступило не сразу. Рудименты «революциофильства» некоторое время у них еще оставались. Показательно в этой связи обращение к объемистой книге эсера И. З. Штейнберга «Нравственный лик революции», изданной в Берлине в 1923 г. Автор, социалист-революционер, активный участник революционного движения, пытался осмыслить «законы» революции и ответить на мучивший его вопрос: почему при «благородных целях» революции она вызывает столько душевного страдания у людей, «почему идет упадок души революционного народа» и она «тяжело болеет»? Ответ виделся ему в методах осуществления революционных задач – системе насилия, террора. Штейнберг, называвший террор «фальшивой изнанкой» революции, «узаконенным планом массового устрашения, принуждения, истребления со стороны большевистской власти», считал, что последняя, сознательно «форсируя революцию», идет на разжигание народных страстей». Однако, осуждая «большевистскую террористическую революцию», эсеровский деятель в то же время оставался в «нише» революционаризма. Не оправдывая открытого насилия, Штейнберг тем не менее не отрицал его вообще, а лишь выставлял ему «пределы». Выступая за гражданскую войну, революционную борьбу с противниками, он предлагал не «убивать буржуазию», а… «лишать ее избирательных прав и политических свобод». В такой форме насилия он видел естественное «дело революционного долга».

Что в теории подразумевалось под социализмом и революцией и что случилось на практике, говорил лидер эсеров В. М. Чернов, выступая в мае 1920 года на приеме в честь делегации английских рабочих. О том ли мечтали рабочие? – вопрошал он. Они стремились к «свободному рабочему социализму – социализму вольного массового творчества. Могли ли они думать, что получат вместо этого. какой-то своеобразный опекунский социализм, олигархически-чиновничий по строю управления, казарменный и военно-карательный по методам, словом, аракчеевский коммунизм». Наверное думать должны были и рабочие, и их лидеры, но важно, что революция и «учила», и «лечила» многих ее апологетов.

Ориентация на насильственные методы, рассматриваемые как закон классовой борьбы, составляла мировоззренческое кредо, пожалуй, всех без исключения революционеров-большевиков, и в первую очередь самого Ленина. В показаниях профессора В. Н. Таганцева, проходившего по делу об организации антисоветского заговора, присутствует любопытная информация о доверительных беседах с М. Горьким, в ходе которых хорошо знавший лидера большевиков писатель говорил о «трагическом взгляде Ленина на русский народ как якобы чрезвычайно податливый на всякое насилие и мало пригодный для государственного строительства». Наглядный пример апологии революционного насилия Ленин обнаруживал в своей политической деятельности. По свидетельству Л. Д. Троцкого, он на каждом заседании СНК после захвата власти требовал от своих товарищей приступить к террору.

«Слово» вождя становилось «делом» формируемой им системы. На местах бесчинствовали «революционные трибуналы». Нельзя без содрогания читать их вердикты, написанные корявыми почерками, с многочисленными грамматическими ошибками. Опричники революции, и писать-то толком не умевшие, тем не менее хорошо усвоили ее братоубийственный язык. «Руководствуясь революционной совестью» (а не здравым смыслом, человечностью, наконец) – как «неисправимого и непримиримого врага соввласти подвергнуть высшей мере – расстрелу». Сколько их, таких приговоров… Все было поставлено на «революционный конвейер» смерти.

Властные импульсы, идущие сверху и ориентировавшие низовые органы на революционный террор, усиливались «встречным потоком» революционных инициатив. Вот, например, обращение в ЦК РКП(б) Б. Волина, датированное 6 июня 1919 г. Он требовал от высшего партийного органа дать директиву местным организациям относительно «некоторого усиления или возрождения красного террора». При этом Волин считал необходимым не только «категорически преследовать буржуазную интеллигенцию», но и «физически истреблять наиболее опасных» буржуазных противников.

Особо явственно революционаристская доктрина и практика, ориентированные на создание нового общественного устройства, проявили себя в отношении российского крестьянства. Несмотря на пропагандистский камуфляж, крестьянин с его «частнособственническими инстинктами» был чужим системе. «Вина» сельского труженика состояла в том, что он претендовал на роль хозяина на земле, стремился распоряжаться произведенной продукцией по собственному усмотрению. Ленин видел в крестьянской собственности угрозу «делу коммунии». Собственность как таковая в системе революционаризма становилась основанием для политических гонений на ее владельца. Отсюда – дискриминирующая маркировка крестьянина как мелкобуржуазного элемента, умозрительные рассуждения о его «двойственной природе».

Уже в феврале 1918 г. Ленин, по свидетельству А. Д. Цюрупы, предложил. расстреливать крестьян, отказывающихся вносить продовольственную дань Советской России. Эмиссары социалистической революции выгребали из амбаров зерно, доводили крестьянское хозяйство до полного разорения.

Революционаристский облик большевизма проявился и в событиях гражданской войны. В Белом движении можно видеть политико-социальную альтернативу коммунистическому режиму. Оно представляло собой своеобразный социальный, политический и этнический конгломерат. В нем активно участвовали не только великорусские силы. Объединяли движение, придавая ему определенную цельность, следующие базовые принципы: непредрешенчество (форму будущего государственного устройства должно было определить Учредительное собрание) «единая и неделимая» Россия, антибольшевизм. Строй, который утвердился бы в результате его гипотетической победы, сохранил бы, вероятно, историческую преемственность с процессами, ранее определявшими магистральную линию развития России. Он – и это главное – не был бы тоталитарным. На наш взгляд, какие бы контуры ни принял режим, установленный в результате успеха Белого дела, общие принципы государственного устройства виделись Верховным правителям России в рамках институтов и ценностей правового государства: конституционализма, многопартийности, частной собственности и т. п.

В какой-то мере Белые правительства пытались проводить эти идеи в жизнь на контролируемых территориях. Так, например, в аграрном вопросе они, несмотря на различия, придерживались умеренно-либерального варианта, что с учетом специфики российских земельных отношений, дает основание утверждать, что в случае победы Белого дела, аграрное развитие нашей страны пошло бы общим с западными странами путем. Это в известной мере относится и к иным социальным проблемам.

Особо сложным являлся вопрос «собирания» распадавшейся многонациональной страны. Так, социалистическое антибольшевистское правительство – Комитет членов Учредительного собрания (Комуч), образовавшийся в июне 1918 г. в Поволжье и в сентябре передавший власть Уфимской Директории, созданной Уфимским государственным совещанием представителей политических партий и временных региональных правительств, пытался строить политику, в том числе и национальную, на основе демократических ценностей. Башкурдистан, например, признавался Комучем как субъект общегосударственного образования, имеющий право на средства производства, создание армии, но подчиняющийся центральной власти. С образовавшимся в Казахстане национально-партийным образованием «Алаш-Ордой» во главе с А. Букейхановым Комуч находился в военно-политическом союзе. В отдельных обращениях это образование выступало в качестве субъекта федерации, однако до конца отношения не были урегулированы, несмотря на то, что «Алаш» признавала единство российских границ.

Члены Комуча были в основном представителями партии эсеров, исповедовавшими идею широкого местного самоуправления, считавшими, что «областные правительства в состоянии решить задачи национального возрождения России собственными силами лишь временно и в пределах одной своей местности». Партия эсеров, – заявлял член Комуча – правый эсер Лазарев – будет решительно бороться со всеми попытками расчленить обширное и мощное, исторически сложившееся государственное целое на ряд самостоятельных, больших и карликовых, национальных государств. Широкое земское самоуправление целых областей, населенных какой-либо национальностью, по его мнению, вполне могло отвечать потребностям самоопределения. Лазарев рассматривал лозунг о национальном самоопределении вплоть до отделения как реакционный, считая, что это может лишь усугубить войны и конфликты по национальному признаку. Эсеровский теоретик утверждал, что национальные шовинисты и сепаратисты заботятся не столько о самоопределении своих народов, сколько о покорении других в интересах создания Велико-Украины, Велико-Белоруссии, Велико-Грузии, что «чревато бесконечной гражданской войной».

Этно-региональный фактор заставлял серьезно с собой считаться. Так, временное Сибирское правительство в июле 1918 г. приняло «Основные положения о границах культурной автономии национальностей Сибири». Под этим подразумевались в первую очередь права на открытие учебных заведений и местных судов на родном языке, равноправие языков в местных органах власти районов со смешанным населением.

В Декларации фракции национальностей, принятой на сессии Сибирской областной думы в августе этого же года говорилось, что Сибирь является равноправным членом в ряду других областей как штатов единой федеративной демократической Российской республики, а разрозненные силы и части России должны быть слиты в единый федеративный союз через Всероссийское Учредительное собрание. Все это, по мнению сибирских депутатов, можно было осуществить на путях противодействия большевистской узурпации власти. Процесс возрождения должен был пойти, по мнению сибиряков, от периферии к центру, спасение России заключалось в спасении ее частей и окраин и в грядущем их объединении в мощную федерацию.

В конце ноября – начале октября 1918 года в Симферополе состоялся съезд земских и городских самоуправлений юга России. Своей главной задачей он поставил работу над установлением демократической государственности, дальнейшем «собирании земской и городской России». Показательно, что, резко осуждая советскую власть и считая, что только с ее ликвидацией возможно возрождение России, съезд в своих резолюциях отрицательно отнесся к тем «реакционным силам, которые ставили перед собой задачу монархически-политической и социальной реставрации», стремились «ликвидировать демократические завоевания революции». Выступая за единую, демократическую и независимую Россию, съезд отверг понимание ее единства как восстановление бюрократически-централизованного строя. В то же время он высказался и против «безусловного и бесповоротного признания за каждой национальностью права на полное отделение от России, не считающегося с жизненными интересами всей совокупности народов России». В широких границах между этими двумя крайностями, отмечалось в резолюции съезда, будущее Всероссийское Учредительное собрание установит условия, при которых наилучшим образом были бы обеспечены как равные права каждой нации на автономное развитие ее национального характера, так и общие экономические и культурные интересы всех народов России.