Текст книги "Новейшая история России в политико-социологическом измерении"

Правомерность этих рассуждений подтверждают опубликованные в марте 2000 года записи одного из апостолов ленинско-сталинской системы В. Молотова. Он признавал неправильность действий Сталина, а также членов его окружения («поддакивавших ему, прости господи, “соратников”»), говорил о «преступной бесчеловечности» вождя. Но подчеркивал при этом необходимость не восстать против несправедливости, а «покориться ради того, чтобы, по крайней мере, в дальнейшем продолжать борьбу внутри партии и ЦК за правильную политику».

На путь фронды партийных деятелей толкало, как правило, не «прозрение», а собственная судьба. Показательный случай – один из правофланговых революции Ф. Раскольников. Решительно исполнял свой революционный долг. Широко известно его письмо от 17 августа 1939 года с поистине уничтожающей критикой Сталина и его политики. Но существует еще одно письмо Ф. Раскольникова, датированное 18 декабрем 1938 года на имя Вождя. Раболепное и заискивающее, в котором автор выпрашивает милости. Вот вам и борец со сталинизмом!

Жестокость была имманентна сознанию и поведению коммунистических вожаков, как «ленинцев», так и «сталинцев». Ее фермент впрыскивался в ментальные поры общества систематично и постоянно. Н. Бухарин грозил карами в 1918 году меньшевикам, попавшим в Московский Совет. Через двенадцать лет он советует рабочим завода АМО, выдвинутым для чистки управленческого аппарата, при наличии «вредительских элементов», таковые «беспощадно вскрыть и раздавить». То есть науськивает, натравливает людей друг на друга. А через небольшой промежуток времени его самого раздавливает каток партийной диктатуры. В кровавом паноптикуме бредовых обвинений, взаимной лжи и вырванных моральными и физическими пытками «признаний», выделяется прошение о помиловании Бухарина, приговоренного к расстрелу. На нем – явный отпечаток большевистской ментальности, возводящей в норму революционную целесообразность: «Если бы я уже был неработоспособен, это ходатайство не имело бы место и я ждал бы только скорейшего приведения смертного приговора в исполнение… Разоружившийся, но бесполезный и неспособный к работе враг, я был бы годен только на то, чтобы моя смерть послужила уроком для других».

Ясно, что практика репрессий, в том числе Большой террор 193738 годов, была органична советско-партийному строю. Характерны в этой связи наблюдения И. Бергера – видного деятеля Коминтерна и Компартии Палестины. Находясь в сталинских застенках и наблюдая за поведением находившихся там старых большевиков, он обращал внимание на то, что те не удивлялись жестокому обращению с ними, стоически относились к предстоящим долгим годам заключения, даже расстрелу. «Подсознательно они были убеждены, что созданный их руками строй опасен».

Этот строй был опасен тем, что, апеллируя к социуму, вышедшему сначала из мировой, а затем – из гражданской войны, к обществу с винтовкой, в шинели с еще неотмытыми пятнами крови, он проникал в глубинную сферу общественного сознания. Делал ставку на разжигание того деструктивного, агрессивного, что скрыто в глубинах человеческой психики. Террор «идейный» здесь сопрягался с самосудом толпы. Уже на первом витке раскручиваемой большевиками спирали массового насилия, их предупреждали: «Изо всех пор лезет человек – зверь – грязное насекомое, знающее только свои грязные инстинкты.». Большевизм, замечает современный исследователь, точно оценил и проэксплуатировал худшие черты народной массы. Дав моральную санкцию на разгул иррациональной стихии разрушения и захвата, умело подталкивая ее в нужном направлении, он затем овладел ею и постарался использовать в своих целях.

Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет охарактеризовал большевизм (как и фашизм), как откат к варварству, движение вспять. Манипулируя массой, и одновременно опираясь на нее, нажимая то на разрушительные, то на созидательные, то на негативистские, то на эмоционально-мажорные «кнопки» на «психоментальной панели», большевистские лидеры формировали общество, не имеющее внушающего оптимизм будущего. Хотя тогда это понимали не так уж многие.

Большевистский террор часто выводится из российской истории, как своего рода национально-ментальная особенность. Отсюда аналоги – Иван Грозный – Сталин, Малюта Скуратов – Берия и т. п. Но при этом как бы забывают, что в век феодализма у всех европейских государств были свои кровавые «герои». Протестуя против попыток некоторых западных авторов рассматривать тоталитаризм как врожденную черту русской государственности, российский историк, впоследствии эмигрант, Н.И. Ульянов абсолютно справедливо замечал: «.. Существовало ли когда государство без взяточничества, без коррупции, без злоупотребления властью, без жандармов, притеснений и несправедливости? И впрямь ли далеко ушла Россия, в этом смысле, от Европы? Одних рисунков и эстампов Домье, посвященных французскому правосудию, достаточно, чтобы стушевать и сделать ничтожной фигуру нашего Шемяки. Никогда в старой России не было таких кошмарных застенков и тюрем, как в просвещенных странах Запада. Были Грозные Иваны, Темные Василии, но разве не было Христиана II датского, «северного Нерона»? Разве не было Эрика XIV шведского, Филиппа II испанского, «белокурого зверя» Цезаря Борджиа? В русском прошлом не найти ничего – похожего на холодную жестокость венецианской Сеньерии, на испанскую аутодафе, на альбигойскую резню, костры ведьм, Варфоломеевскую ночь. Про Россию никогда нельзя сказать того, что сказал Вольтер про Англию: «ее историю должен писать палач». И никогда русских крестьян не сгоняли с земли, обрекая на гибель, как в той же Англии, в эпоху первоначального накопления. Никогда эксплуатация крепостных не было более безжалостной, чем в Польше, во Франции, в Германии. Даже при подавлении бунтов и восстаний, русская власть не проявляла такой беспощадности, какую видим на Западе».

Хочется в этой же связи обратить внимание на недостаточно оцененную, на наш взгляд, мысль Дж. Оруэлла, высказанную сразу же после выхода романа «1984» – «действие книги я поместил в Англию, чтобы подчеркнуть, что англоязычные нации ничуть не лучше других и что тоталитаризм, если с ним не бороться, может победить повсюду». Иными словами, «железный занавес», массированное духовное оболванивание любой нации, пусть с самыми культурными традициями, может в относительно короткий срок; качественно изменить менталитет населения. Кстати, фашистская (либо фашистско-лояльная) ментальность большинства немцев стала резко меняться только после военных поражений Третьего рейха. А проводимые в годы

Второй мировой войны в США известным социологом Т. Адорно исследования, есть ли и в этой стране психологические предпосылки для фашистской идеологии, дали положительный ответ. Другое дело, – что демократические нормы сыграли роль иммунной защиты социального организма.

Однако эту проблему не следует упрощать, трактуя вопрос таким образом, что человек с рождения настроен на волну гуманизма, а общественный строй должен лишь воспринимать эти флюиды и обеспечивать им жизненный простор. Все на деле гораздо сложнее. Так, известный кардиохирург с мировым именем, академик Н. Амосов имел, наверное, основание для утверждения, что человек скорее плох, чем хорош. Наша животная природа, заключал он, неискоренима и ее можно лишь ввести в некоторые рамки, используя ограничения, образование и потребность в вере.

Действительно, ведь не только из социальных и политических пластов, но и глубинных структур подсознания «выплывает» и терроризм и другие деструктивные явления. Можно сослаться и на В. Маклакова, который в письме А. Керенскому от 25 января 1953 года замечал: «во всяком человеческом сознании есть элементы тоталитаризма: кто не с нами, тот против нас. Вера в свою непогрешимость, в то, что правда только одна; отсюда нетерпимость к чужому мнению, которая ведет в логическом развитии к тоталитаризму».

Коммунистическая власть делала все возможное, чтобы ее и любили, и одновременно боялись. Чтобы ей и персонифицирующих ее вождям поклонялись. Патерналистский характер формирующегося менталитета советского типа хорошо иллюстрировал Б. Пастернак, написавший знаменитое, столь любимое историками и публицистами социалистической ориентации в годы «перестройки»: «Предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход». Но ведь речь идет вовсе не о «хорошем» Ленине, на смену которому пришел «плохой» Сталин, как это интерпретировалось до сих пор, а о том, что приход и уход гения связан с получением и потерей льгот. Не должных условий для творческого труда, а льгот! Гениальный поэт ухватил один из сущностных компонентов советского менталитета, ориентированного не на раскрепощение и включение в оптимальный режим индивидуальных возможностей, а на деятельность иного типа – разрешительно-поощрительного или запретительного, т. е. регламентируемого сверху.

Облик партийных бонз постепенно принимал фундаментальные очертания. «Перелицовке» массового сознания под новые мерки должна была служить процедура переименования городов и улиц. В 1919 году старинной Рогожской заставе было присвоено новое имя – Застава Ильича. Тогда же вместо Золоторожской появилась улица Бухарина. К концу 1922 года в Петроградской губернии появились Луначарская и Ленинская волости. Старинную Г атчину перекрестили в Троцк, Юзовка стала Сталино. В этом же году Елизаветград становится Зиновьевском, Енакиево – Рыковым. Борьба в рядах партийной элиты отражалась и на топонимике – по мере того, как герои революции становились либо ее врагами, либо уходили в политическое небытие, менялись названия – так Рыбинск побывал и Щербаковым и Андроповым. В Симферополе в 1924 году улица Александра Невского была переименована в Розы Люксембург, Долгоруковская – в Карла Либкнехта, Екатерининская – в Льва Троцкого (потом Карла Маркса).

Новый менталитет формировали через новую символику и атрибутику, кружки, спортивные и досуговые общества. На парадах живые скульптуры являлись как бы знаковыми символами советского образа жизни. В школах проходили «суды» над литературными героями, олицетворявшими дворянские и буржуазные типажи. Реклама папирос гласила: «мы эксплуататорские не любим, нам советское подавай». Воздвигались здания и скульптуры в жанре сталинского монументализма. Величие советского строя и его архитекторов были призваны подтвердить их размеры.

Огромную роль в обработке умов жителей страны Советов играли литература, театр и средства массовой информации. Советская «фабрика грез», во главе которой стояли талантливые Г. Александров и Л. Орлова, создавали действенные киноэффекты, отнюдь не эксплуатируя низменные чувства людей. Музыканты и композиторы «выдавали на гора» эффективно работающие пропагандистские «хиты».

Отгородившись от мира, избавившись от оппозиции, установив однопартийный диктаторский режим, новая власть всерьез взялась за своих «граждан» (показательно, что с «товарища» на «гражданин» переходили тогда, когда человека задерживали карательные органы). Прежде всего необходимо было внедрить и в мыслительный и в семантический код населения новую, классовую терминологию. Вытеснив, соответственно, иные понятия.

Так, известный впоследствии как партийный надсмотрщик над литературой В. Ермилов в «установочной» статье, озаглавленной «Проблема живого человека в современной литературе и “Вор” Л. Леонова» делал следующее обобщение: «жизнь – это разделение человечества на два враждующих лагеря, жизнь – это борьба».

Люди превращались лишь в «подручный материал» этого плацдарма революционного противоборства. О советских людях как «строительном материале для революционного человечества» говорил партийный идеолог Н. Бухарин. В 1935 году в журнале «Социализм в строительстве» был помещен снимок беременной женщины с характерной подписью: «Женщины СССР, матери! Вынашивайте детей – социализму нужна работающая созидающая сила!».

В системе пропагандистской обработки умов доминировал функционализм, выражавшийся в стремлении подменить человеческое начало классовым фактором. Весьма показательным явилась опубликованная в декабрьском номере журнала «Земля Советская» за 1929 год заметка, в которой резко критиковался роман В. Ряховского «Четыре стены». В том числе – и за мелкобуржуазный образ коммуниста-рабочего, выведенного «предельно тупым человеком, по-толстовски рассуждающим о хорошей любви между людьми». – Как же разрешают герои, коммунисты, проблему любви? – спрашивал критик И. Астахов. И приводил цитату: «Любовь определяет наше отношение к жизни, украшает ее, делает ее человечной». – И выносил свой вердикт: «Здесь Ряховский поправляет Маркса, который говорил о классовых отношениях в обществе».

Да, место для любви в этом обществе было фактически табуировано. Ряд ретивых молодежных функционеров пытались вообще вывести ее за скобки в отношениях молодых строителей социализма. Так, в марте 1923 года на XVI Владимирской губернской партийной конференции один из ее участников обрушился на «холерную эпидемию браков в комсомоле». Особенно, по его словам, эта эпидемия усиливается «с весны», когда «у молодежи развиваются чувствительные чувства». В качестве «противоядия» он предлагал «не давать гулять парням», «группировать» молодежь на спортивных играх, лекциях и т. п.

Ну что ж, скажет кто-то. Везде бывают идиоты. Да, но когда идиотизм становился официальной политикой по «замене» любви классовым чувством, то становится нехорошо. Потрясающим тому подтверждением является доклад «О партэтике» Ем. Ярославского на II Пленуме ЦКК РКП(б) в октябре 1924 г. Сравнивая анкетные опросы 1905 и 1922 годов о распространении онанизма среди студентов Москвы и коммунистического университета, ведущий сталинский пропагандист делал выводы: «Революция ослабила половое чувство, половые стремления, как у мужчин, так и у женщин, что она направила энергию на другое». Их этого бреда и вырос, наверное, анекдот о высшей форме любви – к родной Коммунистической партии.

Пытались переделать под новое идеологическое лекало все, вплоть до имен. Появились аббревиатуры-имена, несчастные носители которых живут и сейчас. Даздраперма (да здравствует Первое Мая!), Классполит (классовая политика), Ледав (Лев Давидович), Лингран (ликвидация неграмотности), Красармия (Красная Армия), Кэт (коммунизм, электрификация, труд), Мариула (Мария Ульянова), Тезиснап (в честь Апрельских тезисов), Совла (Советская власть) и т. п.

Пытались сконструировать советскую песню, переиначив старые. Вот «ремикс» песни «Как полосыньку я жала»: Прежде пьяный муж вернется, подойдет, да размахнется, в ухо хватит. Нынче мы народ свободный, как подам я в суд народный – штраф заплатит. Куплет из песни «Дуня» – «Вышла Дуня за ворота, а за нею солдат рота» переделали так: «Кулаку не будет толку, коль возьмет он комсомолку». А на демонстрациях на старый «царский» мотив пели известную песню с новыми словами: Лейся песнь моя комсомольская» (вместо юнкеровская).

Насквозь политизирована была сфера досуга молодежи. Даже сами комсомольские пропагандисты были вынуждены отмечать, что «мы строим искусственный теоретический быт. На вечерах все те же полит-фанты, политлотереи, – «это веселое занятие, как правило, напоминает политпроверку, а его не только беспартийная молодежь, комсомольцы рядовые как огня боятся». Специальные «секции пляски» вырабатывали положения о танцах, согласно которым те, что носили «сексуальный характер, сближающий их с эротикой» – именовавшейся «упадническо-ими» (танго, фокстрот) исключались. Шаркнул ногой – изменил интересам пролетариата, – грустно шутили по этому поводу молодые люди.

Идеологическое шло впереди эстетического. На съезде ученых, состоявшемся в январе 1927 года был озвучен тезис, что каждый кандидат на должность профессора кафедры консерватории должен знать «Капитал» Маркса не хуже, чем симфонии Бетховена.

По этой мерке пытались измерять творческую «продуктивность». Известная певица И. Юрьева незадолго до смерти вспоминала, как партийные руководители от культуры инструктировали ее: любовь, какая там любовь, о стройках надо петь.

Одним из важных направлений обработки умов в партийно-советской системе было создание отрицательного образа западного мира. На парадах традиционно присутствовал мускулистый рабочий, олицетворяющий новый, советский мир, колотивший картонным молотом по цилиндрам «буржуев». Продавались спички, на котором изображался советский самолет с кукишем вместо пропеллера и подписью «Наш ответ Чемберлену». Вспомним, юные герои повести А. Рыбакова «Бронзовая птица», встретив иностранцев, первым делом стремятся их как-нибудь ущемить, в частности, «объесть». Однако ментальная брешь здесь пробивалась на бытовом уровне, причем эта тенденция всегда присутствовала в психологии советских людей. Еще в рассказе Зощенко 20-х годов, пусть в гротескной форме, но достаточно точно показано отношение к западным вещам, когда оставленный немцем-квартирантом порошок от клопов использовался хозяином как средство по уходу за лицом после бритья.

И в этой сфере наглядно проявилась ментальность правящей элиты – лицемерие и двойная мораль. Формально демонстрируя бытовой пуританизм и даже аскетизм, порицая увлечение иностранными вещами, на деле советско-партийные лидеры, их семьи и родственники в полной мере используют открывавшиеся им возможности.

Одним из признаков советского менталитета являлся массовый энтузиазм. Энтузиазм нес огромный мобилизационный заряд, делавший свое дело и в годы революции и на этапах «строительного» цикла, требовавших также гигантской веры и подвижничества. Правда таковые подчас определялись общественным статусом и психологией той или иной социальной группы: как руководители-выдвиженцы, так и руководимые ими массы были нередко маргиналами, психология которых хорошо сопрягалась с идеологическими установками о малоценности жизни отдельного индивидуума.

Действительно имевший место феномен трудового энтузиазма многоаспектен. Выступая в начале 1922 года по поводу разворачивающейся кампании ударничества, В. Куйбышев заметил: в недалеком будущем историки будут ломать головы – откуда взялась у этой страны сила для таких невиданных сдвигов? И они будут безнадежно глупы если не угадают истинную причину нашей мощи – ударность рабочего класса. А комсомольский вождь Косарев, солидизируясь с партийным руководителем, в то же время обратил внимание на противостоящие ударничеству «болезненные» явления – рвачество, деляческое отношение к труду в погоне за заработком. Иными словами ударничество фактически рассматривалось как официально санкционированное перенапряжение сил «за так». Хотя это наверное оценка сквозь призму времени. Тогда же многие искренне верили в такой вид трудовых отношений.

Наверное энтузиазм, даже широкомасштабный, еще сам по себе не должен служить качественной характеристикой общественного строя. Он может действительно иметь место, быть результатом умелой пропаганды, неинформированности, стимулирующих факторов, наконец. Да и сама новизна работы, возраст исполнителей, сопутствующий трудовому процессу антураж, играют немаловажную роль.

Давайте задумаемся, на чем мог быть основан энтузиазм рабочих, которые, по Маяковскому, «сидят в грязи и подмокший хлеб жуют». На вере? Может быть. Но каков ресурс этого состояния человека? Наверное, он не может быть долговременным, если качество жизни, трудовые условия не отвечают элементарным требованиям. Если человек испытывает бытовой дискомфорт, то рано или поздно он испытает дискомфорт морально-психологический. Вспомним, с каким истинным энтузиазмом солженицинский Иван Денисович кладет кирпичную стенку. Поскольку и по этой стене проходила кромка выживания.

В ментальности населения, пишет петербургская исследовательница Н.Б. Лебина, важную роль играют представления о добре и зле. В дореволюционном российском обществе они определялись религией. Советско-партийный режим был формально атеистичным. Более того – сначала, в том числе и для быстрого создания «индустриального менталитета» необходимо было усилить антиклерикальные мотивы жизни общества. «Обезбоживание» быта приняло широкие масштабы. Одновременно на роль новой религии претендуют коммунистические моральные нормы. Добродетелью становится классовый фанатизм, счастьем – мученичество и самоотречение во имя идей коммунизма, подвижничеством – отрешение от индивидуального во имя коллективного, презрения личным счастьем для благо общества. Марксистско-ленинская идеология фактически претендовала на роль нового Евангелия. Ее жрецы все более явственно принимали почти сакральный облик. Своего рода апостолов от революции. Так, еще в годы гражданской войны был изготовлен плакат, изображающий Георгия Победоносца с головой Троцкого, поражающего копьем гидру мировой контрреволюции. Между тем религиозная стилистика присутствовала в партийно-пропагандистском лексиконе. При праздновании 50-летия Ленина Зиновьев называл его «апостолом коммунизма», а программную ленинскую работу «Что делать» – «евангелием искровцев». Идеологический пафос несли плакаты типа «10 заповедей пролетариата». Правда заповедь «не убий» там не присутствовала. Классовый мотив перекрывал гуманизм и сострадание к ближнему. У формирующейся системы было свое понимание счастья, которое она пыталась насадить всемирно. Характерен в этой связи еще один плакат, помещенный в 1920 году на фасаде одного из московских зданий: «Железной рукой загоним человечество к счастью».

Уже тогда предпринимались попытки (они не прекращаются и по сей день) сделать Христа «первым коммунистом». Как и канонизировать большевистских вождей. Так, в двадцатые годы была подготовлена (так и не увидевшая свет) рукопись книги «Ленин и Христос». Ее автор попытался соединить христианство с большевизмом. Но не преодолел учения о классовой борьбе, требовавшего поисков «врагов народа», что противоречило принципу непротивления злу насилием. Заметим, что Христос обращался к людям с нравственной проповедью. Построение же на Земле «царства божьего» было изначально обречено на неудачу. Прежде всего по причине сложной биосоциальной природы человека, соединения в нем светлой и темной сторон, его страстей, грехов, раскаяния. Попытки же «осчастливить» человечество, как правило, оборачивались насилием и нищетой. Стремление к отвлеченному социальному совершенству есть нечестивое, безбожное стремление. Опыты осуществления земного рая всегда вели к аду на земле, к злобе, к ненависти, взаимному истреблению, к крови, к насилию, к оргии, – замечал в этой связи Н.А. Бердяев.

И все же массированная атака государства на массовое сознание давала результаты. Причем, отнюдь не благостные. Уже имеется много исследований, в которых показан мистико-иррациональный компонент конструкции всех тоталитарных государств. Действительно превращая человека в послушное орудие партийной воли, тоталитарные вожди вынуждены прибегать к мистическому камуфляжу. Так было в нацистской Германии. Было и в большевистском Советском Союзе. Сталин назвал большевистскую партию «орденом меченосцев», Троцкий – «орденом самураев». Действительно, это был «орден» – самое точное – «иезуитов». С двойной моралью, секретностью, не только от «трудящихся», но и рядовых партийцев. С конспирацией и ритуальной идеологической хиромантией. С почти оккультным церемониалом.

Можно утверждать, что к середине 30-х основы советского менталитета сложились как некий достаточно цельный социокультурный феномен (целостный в «расщепленности»). В сознательную жизнь входят поколения, воспитанные на революционных ценностях. Вряд ли лукавил А. Рыбаков, когда говорил о своем поколении «детей революции, веривших в светлые идеалы». Очевидно, что у героев его «Детей Арбата» были жизненные прототипы.

Реальные достижения в области техники, науки, культуры ассоциировались у многих (даже тех, кто «перевоспитывался» в лагерях) с торжеством социализма. Они верили в свою первопроходческую миссию. Не зная, что может быть что-то иное, искренне считали, что советское – лучшее в мире. Выучив, что буржуазная демократия – «плохая демократия», рассматривали Сталинскую конституцию 1936 года как подлинный «венец» народовластия.

Великая Отечественная война и сохранила и изменила советский менталитет. Уже первые неудачи Красной Армии разрушили пропагандистские установки в сознании многих людей о том, что если война и случится, то в результате огромной технико-экономической мощи советского государства, определенной результатами сталинской индустриализации и коллективизации, враг будет моментально разбит. Реалии жизни оказались иными. Характерный разговор ведут персонажи книги В. Некрасова, самого бывшего участником тех событий, – в окопах Сталинграда. Вот фрагмент из разговора бойцов – «Надо на все трезво смотреть. Одним геройством ничего не сделаешь. Геройство геройством, а танки танками».

Война несла в себе огромную полифонию самых многообразных психоментальных проявлений, связанных с поведением человека в сверхэкстремальной ситуации: героизма и трусости, верности и предательства, жертвенности и корыстолюбия, следования идеологическим канонам и требованиям здравого смысла и человеческой совести и т. п. Она заставила размышлять и сомневаться, открыто говорить о тех проблемах, о которых раньше нельзя было даже думать.

Симптоматична в этой связи ситуация, описанная также фронтовиком В. Быковым в его, даже вызвавшем гонения со стороны власть предержащих, рассказе «Круглянский мост». Взятая из жизни, она может стать классической иллюстрацией к анализу деятельности людей в пограничных условиях выбора между жизнью и смертью. Возникает проблема и комиссар партизанского отряда должен будет разрешить ее: правомерно ли положить в молочные бидоны, находящиеся на подводе мальчишки-возчика, тол и взорвав мост, выполнить задание, либо не сделав этого соблюсти элементарные человеческие нормы. В самой постановке вопроса уже был заложен ответ, который не ложился в исповедываемые системой принципы и ценности. Как не ложилась в них война, выигранная народом не столько во имя системы, а во многом вопреки ей.

Война, как мощный рентгеновский аппарат, просветила души людей, невзирая на количество и величину звезд на их шинелях. Кто-то в блокадном Ленинграде позволял себе изысканные деликатесы, кто-то за буханку хлеба наживал состояния, скупая материальные и художественные ценности у обезумевших от голода людей, а кто-то находил силы сохранять в себе человеческое. Эту нравственную антитезу можно образно выразить строчками двух поэтов. Один – А. Межиров писал о войне: «Стенали яростно, навзрыд, одной – единой страсти ради на полустанке – инвалид и Шостакович – в Ленинграде», имея в виду под этой страстью общую любовь к Родине. А бывший в годы войны мальчиком И. Шкляревский подметил другой лик войны: «И лошади лицо и морда человека мне в зимний день запомнились, когда в развалинах лежали города. Махнул рукой с обочины калека. И лошадь вроде шаг попридержала. Но щелкнул кнут в пустых санях, и розовый от холода и сала, ездок промчался в сторону вокзала, и шевельнулся незнакомый страх», говоря тем самым об озверении людей.

Менталитет различных социальных и региональных групп менялся по мере развертывания военных действий. У определенной части населения, настроенной антисоветски, а коллабрационализм был значителен, были иллюзии, что немцы избавят их от большевизма и его институтов. Однако когда на оккупированных территориях зазвучали залпы карательных команд, а многие институты тоталитаризма фашисты сохранили, чтобы использовать их в собственных фискальных и репрессивно-контрольных целях, то ментальность и этой части общества стала меняться. В этой связи неправомерна идеализация ряда деятелей прошлого только на основании того, что они боролись с большевизмом. Наверное, очевидно, что свобода не может быть привнесена в союзе с человеконенавистничеством, которое сводит на нет любые исходные побудительные мотивы, какими бы благородными они не объявлялись.

Вряд ли продуктивно выяснять, какие формы патриотизма – советского или просто «отечественного» проявились в годы войны. Люди действительно совершали подвиги за Родину. 17 июля 1941 года солдат-артиллерист Николай Сиротин один встретил у орудия колонну танков соединения Гудериана, бронетранспортеров с пехотой и мотоциклистов. В двухчасовом бою он подбил одиннадцать танков и семь бронетранспортеров. Сумевший зайти сзади немецкий офицер, выстреливший ему в спину, не мог поверить, что военной армаде противостоял всего один человек: в ближайшем лесу фашистские солдаты выкопали 52 могилы и в каждую положили по 3–4 трупа. И такие подвиги на войне были не единичны. Не менее весом подвиг тыла, когда подростки, старики и женщины, неимоверным сверхусилием обеспечивали фронт всем необходимым. Были в облике воюющей страны, конечно и трусость, и предательство. Иначе, наверное, быть и не могло. Но героизм стал все же главным поведенческообразующим началом. В том числе и героизм «тихий» – способность людей остаться таковыми в самых экстремальных условиях. Милосердие даже в годы самых суровых испытаний не покидало души наших людей. Например, сохранился целый свод писем раненых пленных итальянских солдат и офицеров из советских госпиталей, свидетельствующих о гуманном и доброжелательном обращении с ними медицинского персонала.

Изучение таких источников как дневники и мемуары, ранее засекреченные материалы информационных сводок позволяет проследить как изменялся менталитет гитлеровских войск и их союзников по ходу военных действий. Несомненно, что нашу границу перешагнула воинская армада с менталитетом победителей, точнее победителей-за-хватчиков, хорошо оснащенная, с опытом боевых побед, в большинстве своем – от фельдмаршала до рядового солдата уверенная в своем абсолютном праве повелевать другими людьми и государствами. Кроме того явно сказывалась нацистская идеология об арийском расовом превосходстве, обуславливавшая презрительное (как к «неполноценным») отношение как к солдатам противоборствующей стороны, так и мирному населению. Считавшие себя носителями «подлинной культуры» фашистские оккупанты позволяли себе абсолютно недопустимые вещи. Например, непосредственно соприкоснувшиеся с представителями этой культуры деревенские жители делились «впечатлениями»: «Вот они, немцы, культурными считались. А когда они, бесстыжие, при женщинах голяком раздеваются, в корыте плещутся, когда они за столом воздух портят, когда они под себя в избе ходят, – это культура по-ихнему называется?».