Текст книги "Новейшая история России в политико-социологическом измерении"

Революционная ментальность может подспудно «дремать» в глубинах любого общества. Если она всколыхнется под воздействием социальных и политических потрясений, а власть будет бессильна найти разумные способы успокоения, то найдутся силы, которые, преследуя собственные цели и интересы, попытаются проникнуть в «темные» слои общественной психологии и попытаются мобилизовать то деструктивное, что всегда есть в социуме, если настроить его на определенную волну.

Большевики умело раздували социальную вражду, создавали пропагандистски окарикатуренный образ «жирных буржуев», пьющих народную кровь, оторванных от жизни профессорствующих либералов, «очкариков-христосиков» меньшевиков. Тем самым пути к общественному согласию закрывались. Зато давался простор самым кровожадным проявлениям. Не случайно, писатель М. Горький, отдавший дань революционному романтизму, столкнувшись с реалиями российской революции, с ужасом писал о ней как «взрыве зоологических инстинктов» толпы. Действительно, под аккомпанемент революционных лозунгов крестьянами разрушались помещичьи усадьбы, уничтожались бесценные памятники культуры… даже выкалывались глаза барским рысакам. В ажиотаже революционистской вакханалии люди нередко теряли человеческий облик.

Наряду с экстатическим запалом приходило прозрение, менялся взгляд на революцию и произвольную от нее «свободу». Показательны в этом плане стихи М. Цветаевой, написанные в мае 1917 г.: «Из строгого, стройного храма ты вышла на визг площадей. – Свобода! – Прекрасная Дама маркизов и русских князей. Свершается страшная спевка, – обедня еще впереди! – Свобода, – гулящая девка на шалой солдатской груди!».

Революционистский менталитет был присущ на разных исторических этапах почти всем странам, особенно в период социально-политических катаклизмов. Например, Э. М. Ремарк так описывает в романе «Возвращение» события германской революции 1918 года: «– Офицер!

– раздается пронзительный женский визг. – Бей его, кровопийцу! Я бросаюсь на выручку к Людвигу, но удар в лицо чуть не сбивает меня с ног.

– … Огонь гаси, точи ножи, – визжит женщина». Типичная картинка.

Психоментальное состояние людей в революционных процессах схожее. Главная задача власти и общества заключается в социальной и политической деятельности, способствующей эволюционному развитию общества.

Используемая и рекомендуемая литература

Булдаков В. П Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М. 1997.

Картейль Т. Французская революция. История. Послесл. проф. В. Г. Сироткина. М. 1991.

Кулешов С. В., Медушевский А. Н. Россия в системе мировых цивилизаций. Изд. 2-е. 2005.

Национальная политика России: история и современность. М. 1997. Отв. ред. В.А. Михайлов.

Глава V
Советское общество как историко-социологический феномен

Теоретической базой советского режима стала концепция о диктатуре пролетариата как форме государства при переходе от капитализма к социализму. Впервые тезис о диктатуре пролетариата выдвинул К. Маркс, однако, скорее как системы классового господства, а не форме правления. Для Ленина и его последователей учение о диктатуре пролетариата оказалось главным в марксизме. Причем она уже рассматривалась как политический режим, отвечающий всем формальным признакам диктатуры. Если ее первоначальное толкование теоретически не отрицало парламентаризма и многопартийной системы, то в ленинском варианте всякий политический плюрализм был исключен.

Не случайно декретом Совета Народных Комиссаров от 28 ноября 1917 года вне закона была поставлена партия кадетов, как организация либеральной буржуазии. Устанавливая диктатуру одной партии, ее вождь сразу же фактически признает превращение этой организации в верховный государственный орган, использует термин «большевистская пролетарская власть». Даже формально существовавшая некоторое время многопартийность представлявшая собой лишь тактический блок с теми, кто разделял основные принципы большевистской доктрины, становится все более раздражающим фактором для коммунистической элиты. И дело здесь не только в «мятеже» левых эсеров и террористических акциях анархистов. По своей политической генетике, партийно-тоталитарному естеству большевики не могли делить власть с кем бы то ни было.

Нетерпимость к политическим оппонентам, стремление бороться с ними методами кулачного права было изначально присуще данной организации. Сначала это проявлялось в отношении к другим партиям. Ленин, еще в начале века в беседе с упоминавшимся Н. Валентиновым-Вольским, решительно утверждал, что нужно не резонерствовать, «а научиться пролетарски давать в морду, в морду!». Этот призыв стал императивом действия для его соратников. Так, один из них, – П. Красиков вспоминал одно из своих выступлений на митинге в 1917 г.: всем нужно «давать в морду», советовал он. И пояснял: кадетам – «в зубы», эсерам – «в ухо», а меньшевикам – в «рыло». Г. Зиновьев уже осенью 1918 г. заявлял: свободно существовать может только партия большевиков, другие партии мы терпеть не можем. В 1922 г. он призвал «затоптать сапогами» политические останки меньшевиков и эсеров. Методика пригодилась и позже – для борьбы с «непослушанием» в самой большевистской партии: в 1923 г. тот же Зиновьев призывает партию «набить морду» Троцкому, затем припомнил о хворостине, которой Ленин, выздоровев, «отстегал» бы оппозиционеров. Хворостина в выступлении на XV партсъезде П. Постышева выросла до размеров дубины – ею «хорошо намяли бока» тем самым «рысакам оппозиции», которые ранее уповали на хворостину. А к концу 20-х годов были «сработаны» символические топорики с весьма характерной гравировкой на лезвии: «руби левый уклон!», «руби правый уклон!», а на обухе – «бей по примиренцу!». В такой обстановке неминуемо всегда должны были побеждать самые искушенные в деле политической интриги и рукопашного боя.

Общество с самого начала втискивали в корсет единомыслия, происходила постепенная деформация таких неотъемлемых для нормального развивающегося общественного организма атрибутов, как способность на критическую оценку, право на собственное видение происходящего, конкуренция мнений и позиций. Уходила свобода, – а с ней и полноценная жизнь.

Вместе с ликвидацией оппонентов власть фактически теряет стимул к совершенствованию и себя, и своей политики: нет конкурентов, нечего опасаться за свои позиции. Кроме этого, страна теряет огромный творческий пласт реформаторства и реформаторов. Ведь даже у таких очевидных антиподов большевикам, как кадеты, среди которых было много крупных ученых в различных областях, были идеи, которые можно было использовать при разработке экономических и социальных моделей.

XII Всесоюзная партийная конференция (август 1922 г.) приняла резолюцию «Об антисоветских партиях и течениях». Было отмечено, что в среде «антисоветского лагеря», к которому в одном ряду были перечислены кадеты, меньшевики и эсеры, идет процесс расслоения. Чтобы его завершить, исходя из позиций «революционной целесообразности» ставилась задача применения массовых репрессий, которые и были осуществлены на деле. В 1922 г. происходят массовые аресты меньшевиков и представителей других партий. Многие из них были изгнаны из страны; над другими разворачиваются фальсифицированные процессы. Так завершается история «ухода» с политической арены всех партий России, кроме правящей – большевиков. Жестко-иерархическая, с разветвленными институционально-властными механизмами, партийная структура «лепила» по своему пониманию социальный и духовный облик новой общественной системы. На апологии насилии партия строила свои программные документы. Насилие составляло ее операционный багаж. Различные формы насилия были апробированы в годы трех революций и гражданской войны. В том числе, над природой человека и его свободой.

Не случайно, что авторитет и влияние партии укреплялись с помощью создания репрессивных органов. Призванных защищать не только государственные устои, наводить порядок. Но и укреплять идеологические каноны, бороться с различными «еретиками», в том числе в рядах самой партии. Показательный факт. Начальник секретного отдела ВЧК Самсонов 26 апреля 1921 года предлагает «беспощадно изгонять нестойких коммунистов из рядов партии». В число «нестойких» включаются те, кто на партийных собраниях «расстраивает ряды», критикуя «верхи».

Симптоматично – карательные органы с самого начала несли в себе идеологический фермент (не просто карали, а совершали действие в защиту революции). И здесь руководствовались нравственностью, каноны которой были заложены в упоминавшемся «Катехизисе революционера» С. Нечаева. В одной из первых инструкций ЧК давались следующие установки секретным сотрудникам: нужно всегда помнить пример иезуитов, которые не шумели на всю площадь о своей работе, а были странными людьми, которые обо всем знали и умели действовать; плох тот слуга, который не выполняет указания своего господина. Разведчики должны быть революционерами и неуклонно помнить одно: что они борются со своими злейшими врагами, которых они не должны щадить.

У спецорганов всегда имеются свои особые задачи и технологии. Если они служат безопасности общества, причем демократического, то это нормально. Но когда речь идет о Господине – партии с кланом хозяев и хозяйчиков над страной, то эффект получался иной. «Революционная» борьба с врагами возводилась в норму. Более того – становилась главной задачей власти.

Коммунистический режим готовил и правовые основания для своего господства. Право рассматривается исключительно как элемент надстройки, который, с одной стороны, отражает социально-экономические отношения, а с другой – является инструментом господствующего класса для консолидации его власти и, соответственно, власти выражающей его волю партии. Законодательство и применение законов направляется политической целесообразностью, политика получает приоритет над правом, само право защищает в первую очередь коллективные общества, а не индивидов, личные права признаются постольку, поскольку не противоречат коллективным социальным интересам, определяемым партией.

Теоретики большевистского режима предприняли значительные усилия для обоснования особого «классового права». Нарком юстиции П. Стучка прямо заявлял, что право – это система или порядок общественных отношений, соответствующие интересам господствующего класса и охраняемые организованной силой. Он считал также, что Советская власть с 25 октября 1917 года одновременно является властью законодательной, исполнительной, а равно и судебной. Она не отрицает технического деления труда, но она отказывается от лицемерных теорий независимости одной от другой. В условиях революционной модернизации право начинает выполнять не столько функцию правовой защиты, сколько идеологической мобилизации и принуждения, а потому получало репрессивный характер (фактически восстанавливался принцип кулачного права – «право – это сила»).

В итоге советская Конституция вместо правовых норм давала политические декларации, а вместо их правового обоснования – прагматическое толкование. Она становилась средством, а не целью. Ее цель состояла не столько в закреплении правовой системы, сколько в выполнении пропагандистской и программных функций. Реально действовала лишь одна конституционная норма – о политической монополии и руководящей роли партии, которая стоит над правом. Из этого следовал ряд принципиальных моментов: во-первых, партийные резолюции и директивы не связаны правом, но скорее сами создают право и, во-вторых, все государственные органы должны выполнять установки партии безотносительно к соответствию их конституционным нормам.

После октябрьского переворота при организации политической системы партия и государство сохранились как автономные структуры, управление которыми помимо правительства или через него осуществлялось путем занятия лидерами партии важнейших должностей в исполнительной власти. Данная комбинация позволяла большевикам принимать политические решения в рамках партии и осуществлять их затем через систему государственных учреждений. Эта политическая модель оказалась чрезвычайно эффективной с точки зрения концентрации законодательной, исполнительной и судебной власти путем централизованного распределения должностей в рамках единой неправительственной организации – правящей партии. Историческим прототипом этой организации власти являются якобинские клубы эпохи Французской революции, которые, не сливаясь с органами управления практически подчиняли себе правительство (путем жесткой внутренней дисциплины, единогласного голосования, распределения ключевых должностей в госаппарате).

Главным противоречием всего советского конституционализма, проявившимся уже в первой Конституции 1918 года, являлось стремление в правовых терминах обосновать неправовой феномен – «диктатуру пролетариата». В этой связи потребовалось создать особую концепцию этой диктатуры, главным элементом которой стали – во первых, парадоксальный тезис о том, что эта диктатура есть высшая форма демократии, во-вторых, представление о ее деперсонифицированном (классовом) характере и, в-третьих, ограничение ее существования рамками переходного периода.

Произошел полный отказ от принципов гражданского общества и правового государства, начавших утверждаться в дореволюционной России. Отказ от всех известных форм контроля над властью возвращает Россию к системе военно-служилого государства, где основным методом социального управления являлось насилие, а инструментом его осуществления – бюрократия. Действительно, формальное господство класса оборачивается реальным господством партийной бюрократии. Рост ее могущества стал беспокоить и Ленина. Однако в своих последних работах, вошедших в историю как «Ленинское завещание», вождь партии и государства предлагал меры не по демократизации созданной им системы, большем учете интересов человека, а фактически направленные на оптимизацию механизмов партийного контроля над обществом. Так, он ратует не за разделение советского и партийного аппаратов, а за их слияние. Диктатура класса и диктатура его авангарда – партии, согласно логике создателя системы, не противоречат, а, наоборот, дополняют друг друга в борьбе с бюрократизацией. Необходимость усиления контроля за партийным аппаратом декларируется, однако предложенные меры (расширение состава ЦК) выглядит жалким паллиативом. На данное обстоятельство Ленину указывали многие критики режима партийной диктатуры, в том числе и из большевистской среды. Один из оппозиционеров предлагал даже «поиграть в парламентаризм», допустив «десяток, другой, а может быть и три десятка бородатых мужиков во ВЦИК» (высший законодательный орган). Однако и эта имитация парламентаризма не была разрешена.

Процесс концентрации власти в руках партийного аппарата стал набирать особую силу после решений X съезда (1921 г.) о запрещении фракций внутри партии. Орудием борьбы против любого инакомыслия стала принятая на X съезде РКП(б) по инициативе Ленина резолюция «О единстве партии», пресекающая как идейный, так и организационный плюрализм. Особенно роковую роль сыграл ее секретный пункт, предусматривавший исключение из рядов партии за фракционную деятельность. Вскоре Сталин в борьбе со «товарищами по партии» обнародует его. Следует отметить, что вся руководящая верхушка большевиков была настроена антидемократически. Троцкий открыто признавался, что он не демократ. Бухарин настаивал на «нисходящей линии» демократии, предупреждал об опасности ее «перехлестывания через край». Что уж говорить о Сталине, видевшем в демократии препятствие на пути утверждения своей единоличной власти.

Тем не менее, перипетии внутрипартийной борьбы все за ту же власть требовали от оппозиции ставить вопрос о нормах демократии. Правда в своеобразном измерении: речь шла о «рабочей», «внутрипартийной», но не о демократии как таковой. И еще один момент. Подобные разговоры партийные функционеры, как правило, начинали вести, ощутив на себе тяжесть ударов принципа «демократического централизма», который побеждавшая группа использовала как политический кистень.

В 1922 году Политбюро приняло принципиальное решение по делу созданной коммунистом с Урала Г.И. Мясниковым «рабочей группе РКП» – фактически антиаппаратной оппозиции. Для всех членов партии вменяется в обязанность доносить в партийные и репрессивные органы о фракционерах. А Троцкий в написанной в 1923 году записке «К проекту реорганизации и улучшения работы центральных учреждений партии» констатировал «прогрессирующее, уже почти ничем не прикрытое разделение партии на секретарскую иерархию и мирян, на профессиональных партийных функционеров, подбираемых сверху, и прочую партийную массу, не участвующую в общественной жизни». Существенное значение имел так называемый «ленинский призыв», резко усиливший массовый характер большевистской партии, и, соответственно, резко снизивший ее интеллектуальный уровень. Послушные и управляемые, они были благодатной почвой для идеологической обработки и манипулирования, осуществляемых партийным аппаратом и институтом генерального секретаря.

Процесс бюрократизации не мог не затронуть Советы – декларативные органы власти, конституционно закрепленная структура которых соответствовала структуре партийных органов и переплеталась с ними. Развитие системы Советов приводит к выдвижению на первый план тех социальных групп, которые готовы подчиняться приказам и инструкциям «сверху». Бюрократизация Советов стала тенденцией развития советского режима.

В процессе своего становления советско-партийная система проходила разные фазы. Был этап «разбега», когда необходимо было мобилизовать все имеющиеся ресурсы, создав потенциал дальнейшего развития. В этом ракурсе должна рассматриваться провозглашенная Лениным после окончания гражданской войны «новая экономическая политика». Она оценивалась самим вождем как «реформистский» вариант реализации плана социалистического строительства.

Необходимо было оперативно реорганизовать социальный массив, даже за счет утраты интеллектуального слоя. Иначе создать новую духовную среду было бы сверхсложно. Именно так следует понимать массовую высылку в 1922 году Советской властью группы интеллектуалов, чья независимая позиция была опасна для системы.

Нэпу не предоставляли режима наибольшего благоприятствования. Да и атмосфера вокруг частника была весьма недоброжелательная. Образ «советского буржуя» был предметом карикатур в прессе, гротескных фигур на демонстрациях, объектом колких насмешек по поводу и без повода. Налоговый инспектор, милиционер, идейный комсомолец, – каждый по мере сил стремился сделать нэпмана фигурой «нон грата» советского строя. В партии имели место истерики со стороны ортодоксов по поводу «обуржуазивания» коммунистов. И у них были некоторые основания. Возможность приобщения к собственности, пусть и обставленная препонами, освобождала инициативу даже тех, у кого в кармане френча лежал партийный билет.

Оживляется и оппозиция. В борьбе за утраченные политические позиции с группировкой Сталина, олицетворявшей к концу 20-х годов «генеральную линию» партии, Зиновьев, Каменев, солидизировавшись с Троцким, говорившем о сталинском «термидоре», измене идеям революции, бюрократическом перерождении, уступках нэпману и кулаку, пытаются организовать снятие Сталина с поста Генерального секретаря ЦК. Официальная установка о возможности построения социализма в одной стране была названа «сомнительным новшеством», а партийный аппарат был обвинен в обуржуазивании. Однако этот же аппарат продемонстрировал мощь и оперативную сметку. Вожди оппозиции сначала исключаются из руководящих органов партии. Затем ими вплотную займутся «соответствующие инстанции».

На рубеже 30-х годов появляется новая «опасность» в лице ряда партийных и советских деятелей, занимавших видные места в иерархии правящей элиты, прежде всего Н. Бухарина, А. Рыкова и М. Томского. Основанием для новых дискуссий внутри правящей партии явился хлебозаготовительный кризис 1928 года и пути выхода из него. Делать это методами «чрезвычайщины», или искать возможности для более гибких, экономически оправданных способов? В этом аспекте Бухарин и его сторонники, придерживавшиеся именно «античрезвычайной» тактики, несомненно представляли собой оппозицию партийному большинству. Конечно, то была оппозиция внутрисистемная, ее представители являлись «плоть от плоти» активнейшими создателями многопартийного образования. Однако, в тех условиях сам вопрос о путях и темпах осуществления «генеральной линии» имел существенное значение в плане ослабления партбюрократического монолита, сохранения возможности эволюции страны к более демократическому состоянию.

На апрельском (1929 г.) объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) Бухарин отчаянно пытался доказать, что его взгляды ни в коей мере не противоречат идеологическим канонам большевизма. Выступая за колхозы, против кулака, Бухарин в то же время предупреждал о последствиях падения роли денег, возрастания административного нажима государства, превращения мелкого товаропроизводителя из продавца хлеба в его сдатчика. Обращаясь непосредственно к Сталину, он напомнил, что тот еще совсем недавно именно за апелляцию к методам чрезвычайщины резко критиковал Троцкого и его единомышленников. Теперь же, «полное гражданство в партии получила пресловутая “теория” о том, что… чем дальше мы идем вперед в деле продвижения к социализму, тем больше трудностей набирается, тем больше обостряется классовая борьба, и у самых ворот социализма мы, очевидно, должны или открыть гражданскую войну, или подохнуть с голоду и лечь костьми». Однако попытка аргументировать свою позицию в полемике со Сталиным и его сторонниками были восприняты как покушение на «единство партии».

В целом «альтернатива Бухарина» не давала нового качества. Однако сегодня по-прежнему, в том числе и в учебной литературе, имеет место идеализированное истолкование данного варианта большевистской модернизации. Опять сопоставляются две возможные модели развития советского государства – ленинский, основанной на принципах новой экономической политики и ее последователя – Н. Бухарина и сталинской, предполагавшей сворачивание нэпа и «большой скачок». Некоторые политики, позиционирующие себя как историки, публично озвучивают тезис, что в случае гипотетической победы Бухарина, массовых репрессий можно было бы избежать. Представляется, что такое видение исторического процесса действительности не соответствует.

Ленинские взгляды на новую экономическую политику полностью лежали в системе коммунистических ценностей, которую исповедовали все представители большевистской элиты. Место, функции и сроки существования нэпа Ленин охарактеризовал достаточно определенно – пока не будет обеспечен перевес социалистического уклада. Социальные носители же иных отношений – нэпмана, кулаки, зажиточные крестьяне неизменно рассматривались как враждебные, контрреволюционные силы, которые следует использовать в собственных интересах и терпеть до поры до времени.

Оформление коммунистической системы произошло на определенных идеологических, политических и социально-экономических основаниях при опоре на репрессивно-карательные органы. Это дает основание говорить не только о партии-государстве, но и – в более широком контексте – о феномене советского тоталитаризма. Государство всецело принадлежало одной партии, руководители которой сосредоточили в своих руках законодательную, исполнительную и судебную власть. На всех важнейших участках жизни общества были расставлены «кадры» – партийная номенклатура, своеобразная модификация бывших профессиональных революционеров. При Сталине произошла почти полная смена кадрового корпуса, как руководящих, так и низовых звеньев. На посты управления государством были выдвинуты люди, безусловно преданные официальному режиму. Сложилась каста «тоталитократии», призванной обслуживать интересы партийной верхушки и ее Хозяина. Советское тоталитарное государство являлось государством идеократическим. Идеология пронизывала всю систему и подпитывала правящий режим. Существовала жесткая иерархия, восходящая сверху вниз. На вершине общественной пирамиды властвовал Вождь. Сакральной основой официальных установок являлся государственный план, определявший жизнь страны в целом и каждого советского человека в частности. Регламентация общественной и частной жизни приводила к вторжению государства во все сферы жизни, в том числе и личной, т. е. тотального контроля. Система базировалась на репрессивных органах, опутавших страну разветвленной паутиной насилия и страха. Индивидуальное безусловно подчинялось коллективному, а то, в свою очередь – «коллективному разуму», «руководящей и направляющей» силе – коммунистической партии и контролируемым ею структурам политического и духовного господства.

Вместе с тем, многое, что ясно сейчас, не было видно людям той эпохи. На их глазах строился новый мир, многиею действительно воспринимали свершавшееся как личный и общественный долг. Тем более, что подлинной информацией о подспудных процессах, происходивших в стане правящей элиты, они не располагали. Большевики так или иначе смогли привлечь на свою сторону значительную часть населения. Партия представала в его глазах как некое организующее начало, связанное с укреплением государства. К тому же ряд положений официальной идеологии совпадал с ценностями и представлениями масс, что позволило привлечь к делу созидания нового общества (какими бы методами это ни осуществлялось) миллионы людей, продемонстрировавших трудовой героизм. Кроме того, следует учитывать, что, несмотря на утопичность коммунистической идеи, система вынуждена была предоставлять определенные социальные возможности, давая доступ к образованию, профессиональному росту, некоторые житейские блага и др.

Сталинская конституция 1936 года, принятая в годы массового террора и утверждения культа личности, формально отличалась разветвленными гарантиями основных прав личности и нормами ее социальной защиты. С одной стороны, этот документ был рассчитан на получение поддержки западных демократий в условиях роста фашистской опасности. В то же время Конституция была рассчитана и на внутреннее использование. Она провозглашала установление представительных политических институтов и распространение политических прав и социальных гарантий на все население (за исключением «лишенцев»). Тем самым создавалась иллюзия, что режим эволюционирует в направлении демократических принципов. Этот вывод действительности абсолютно не соответствовал.

Ряд зарубежных, да и некоторые отечественные историки и политологи, пытаются отождествить советскую тоталитарную модель, особенно в сталинский период ее функционирования, с реанимацией великорусской имперской идеи. Но между старой и новой империями лежал сущностный водораздел по всем системным параметрам (при наличии и общих черт и известной детерминированности второй факторами, присущими первой). Шапка Мономаха примерялась не российским императором, а коммунистическим вождем. Патриотическая риторика не придавала нового качества партобюрократическому государству, не интересы народов многонациональной страны, а его верховных жрецов выражал проводимый курс.

Неправомерно объяснять якобы имевший место феномен «национал-большевизма» ни «флиртом» с буржуазными государствами, ни гонениями на Коминтерн в лице его руководящих кадров. Заключая еще в марте 1918 года позорный Брестский мир с Германией, большевики преследовали единственную цель – сохранить свой режим и, соответственно, получить возможность продолжения революционного эксперимента. На какие бы маневры ни шла большевистская власть впоследствии, в какие бы наряды (даже позаимствованные из гардеробов самодержавия) не облачалась – своего коммунистического естества не меняла, как никогда не отказывалась от намерений любым путем расширить свой системный ареал. Так что «национал-социалистами» можно было в то время определенно называть лишь тех, кто сам себя так определял. А вот через несколько десятков лет таковые действительно появятся на левом фланге коммунистического и националистического движения России.

На наш взгляд некорректно говорить, как это подчас делается, и об отказе сталинского тоталитарного режима от приоритетов мировой революции. «Бронепоезд» мировой революции, хотя с обновляемым боевым оснащением, до последних дней советского строя стоял «на запасном пути». От ставки на идеологический гегемонизм и политический экспансионизм режим не отказывался никогда. Причем старый имперский стиль инкорпорации новых территорий, которые несли с собой дополнительные расходы для союзного бюджета, становился наследственной болезнью. Например, одним из результатов присоединения территории Западной Украины к СССР стало образование центра с антироссийским социокультурным вектором, от которого пошли расширяющиеся круги духовно-националистической эрозии значительной части украинского общества.

Осмысливая феномен советской национальной политики, следует отметить его явную парадоксальность и противоречивость. Идея интернационализма, имея в своей основе классовую направленность, на практике демонстрировала любопытные метаморфозы. Так, за фасадом деклараций о солидарности угнетенных народов скрывались гегемонистские и эспансионистские намерения, реализовавшиеся в том числе в практике «советизации» отпавших в результате революции и победы большевизма территорий. Выиграв схватку у Белого движения, благодаря, в частности, и тому, что была разыграна национальная карта, большевики сумели перехватить идею своих политических противников: при этом, правда, «белая» идея стала «красной». Собрав значительную часть распавшейся страны и установив режим коммунистической великодержавности, они одновременно не уставали заявлять о намерении решить национальный вопрос и обеспечить подлинный расцвет всех населявших партократическое государство народов.

После окончания гражданской войны возникает необходимость перейти от договорных отношений между республиками, в которых все более обнаруживались «расстыковки», к более тесному взаимодействию. Но достаточным ли был потенциал объединения, которое стало называться СССР? Думается, нет, недостаточным. В документах тех лет и в последующей литературе неизменно присутствовали слова о «волеизъявлении» народов в связи с той или иной акцией в области «национально-государственного строительства». На деле же все осуществлялось методами партийного руководства, через партийные инстанции разного уровня: от Политбюро до партийных активов.