Текст книги "Новейшая история России в политико-социологическом измерении"

Над КПСС все явственнее сгущались тучи. Однако партия не желала поступиться своей безраздельной властью. В условиях усиления общественно-политической активности, изменение формулировки 6-й статьи Конституции, закреплявшей руководящую роль КПСС как ядра политической системы советского общества, становилось велением времени.

Но это не помешало партаппарату в феврале 1990 г. подготовить записку, в которой говорилось, что очень большая часть коммунистов не воспринимает самой идеи многопартийности и приглашение к созданию партий будет воспринято негативно. В это же время за подписью Горбачева под грифом «совершенно секретно» для членов Политбюро рассылается проект платформы КПСС к ее XXVIII съезду, в котором в закамуфлированной форме проводилась идея сохранения власти партии.

Не помогло и то, что был подготовлен достаточно эклектичный вариант программы и устав, содержащий в себе фактически меньшевистскую формулировку пункта о членстве. Парадигма партии оставалась прежней. В ней не было места идеям частной собственности, нормальному рынку, идеологическому плюрализму. Путч августа 1991 года, преследующий цель воссоздать рушащуюся систему, потерпел неудачу. Это был финальный аккорд более чем семидесятилетнего этапа существования советско-партийного режима.

Можно много рассуждать об истинных причинах распада СССР Однако независимо от степени дальновидности правителей СССР, конечная катастрофа была неизбежна. Как уже подчеркивалось, подлинная демократия отрицает имперское начало, советская ткань которого была соткана из разнотипных и разнородных цивилизационных субстанций. Другое дело, рациональными или нет были методы и процедуры финального демонтажа имперского колосса. Все могло осуществляться поэтапно, на основе известных мировому сообществу правил, через согласительные механизмы, прагматичный торг, – как скажем, обстояло дело с Британским содружеством. Методы оказались, к сожалению, неэффективными и во многом противоречившими общенациональным интересам.

Принципиальное отличие советского общественного строя от других тоталитарных (прежде всего фашистских) общественных систем состоит и в том, что в этом социокультурном архетипе был представлен сплав не только идеологем, но и реальных гуманистических ценностей. Были созданы выдающиеся образцы музыкального, изобразительного искусства. Высокий мировой рейтинг имели советский театр, балет, кинематограф. И – что важно: в рамках официальной системы существовало нетоталитарное (антитоталитарное) искусство: песни Высоцкого, Окуджавы, Визбора несли нонконформистский подтекст, выставки художников и скульпторов авангардистского направления противоречили канонам соцреализма, свои ценности исповедовала, скажем, музыкальная группа «Машина времени», концерты которой на неофициальных подмостках собирали толпы поклонников. Правда, этим процессам власть, как могла противодействовала, но прямых репрессий, в основном, не допускала, а в последнее время мирилась с ними. В этой связи показательно суждение писателя А. Рыбакова: «Раз я о Сталине писал критически еще в те времена, значит он не сумел меня задушить. И я не один был такой. Значит, нельзя все валить в одну кучу: раз культура создавалась при Сталине – значит – долой ее! Это же чисто тоталитарное мышление». И тем не менее, система была обречена.

* * *

При анализе социально-политических основ советской системы следует остановиться на главном социальном конфликте – противостоянии власти и народа.

Было бы неправомерно и неисторично проводить жесткую линию раздела между партийно-советским режимом, его представителями и народом. В известном смысле это был народный режим. Он вырос на волне социальных чаяний и имел достаточно широкую опору в обществе. Фразеология и пропагандистская риторика, конечно, делали свое дело. И в то же время широкие слои населения видели в советской власти «свою», народную власть, в противовес прежней – «чуждой» для них.

Однако поддержка народом на определенном этапе и в известной ситуации политического режима нельзя считать показателем жизненности и прогрессивности общественного строя. Путем социальной демагогии и популистских методов воздействия на значительную часть населения опираются подчас самые антигуманные режимы, хотя прозрение рано или поздно наступает. Поэтому можно утверждать на первый взгляд парадоксальное: народный режим может быть антинародным по сути и важно определить те системные основания, на которых этот строй базируется. И оценки современников, пусть сказанные «про себя», или не расслышанные тогда в гуле ободряющих и восхваляющих голосов о подлинной сути системы, могут иметь верификационный характер.

Однако до сегодняшнего дня нет единства в ответе на принципиальный вопрос – насколько все же велика была степень поддержки народом большевистского режима, – если она была высока, то это связано с накалом социальных иллюзий, если нет – то в общем-то терпеливое отношение к нелюбимой власти можно расценивать как результат широкомасштабного насилия и вековых стереотипов покорности к власти как таковой. Ясно, что однозначного суждения здесь быть не может, как нельзя вообще к данной проблеме применить инструмент точных замеров. Но, проблема тем не менее, была и есть.

Одни из первых обратились к данному, отнюдь не академическому для них сюжету, политические противники большевиков. Так, в газете «Казанское слово» за июнь 1918 года была опубликована статья, автор которой констатировал, что проводимая Лениным и его соратниками политика насилия оказалась «много устойчивей» уговариваний Керенского и «правотворчества снизу» Чернова. Проблеме «народ и власть» посвящал специальные работы русский религиозный мыслитель Г.П. Федотов. Он стремился отделить русский народ от коммунизма, от власти, которая хотела сделать его своим соучастником. При этом, он обращал внимание на то, что, хранившее верность царю население, никогда не принимало законности крепостного права и боролось против него. Г. Федотов, говоря о том, что народ в огромном большинстве ненавидит большевистскую власть, очевидно, допускал преувеличение, принимал желаемое за действительное. Но, в том, что 1917 год «завязал петлю на шее народа», он, скорее всего был прав. Прав он был и в том, что народ сопротивлялся коммунизму, хотя и недостаточно. А вот лидер конституционных демократов П. Милюков на склоне лет утверждал, что советский народ в худом и хорошем связан со своим режимом, не зная другого, примирился с его недостатками и оценил его преимущества. Проблема «любви и ненависти» народа к власти в закрытом обществе остается актуальной как научная, а при переходе к открытому обществу – и как политическая.

Новая общественная система опиралась на социальные чаяния, и, в первую очередь на свой «революционный субстрат»: маргинальные, люмпенские слои, которые ожидали от революции возможности «все поделить». Однако, социальная палитра поддержавших новую власть была более широка. Как восприняли новый режим различные слои населения? Неоднозначно. Сейчас, когда стал возможен доступ к ранее закрытому для исследователей массиву источников (в частности, к сводкам репрессивных органов о настроениях различных социальных групп), все же, наверное, не следует преувеличивать степень отторжения большевистского режима населением. Конечно, немало и «простых людей» не приняло революцию и ее первые итоги. Сохранились высказывания типа (подписанные, кстати, рабочими): «За все времена, как стоит свет, ни одно правительство, кроме вашего, не принесло народу столько горя, что при одном имени вашем леденеет сердце», «вы открыли гражданскую войну с честными русскими гражданами», «дайте каждому право человека – распоряжаться своей собственностью» и т. п. Однако многие люди связывали с революцией позитивные изменения в жизни (не только в плане улучшения материального благополучия), верили, разочаровывались и вновь верили. Для понимания амбивалентности массового сознания в период глубоких общественных переломов важно суждение, высказанное политическим мыслителем А. Токвилем: революция, уничтожив политические учреждения, принимается за разрушение гражданского порядка, вслед за законом переделывает нравы, обычаи даже язык, несет с собой человекоубийственные принципы, попирая народы и – странное дело! – в то же время располагая их в свою пользу (доктрина «естественного равенства людей», отмена привилегий и т. п.).

Надежда на то, что новая власть действительно станет властью трудящихся, проходит через письма, которые поступали в адрес Ленина, в котором люди видели более, чем руководителя – символ новой власти.

Люди писали о том, что «для укрепления народной власти» важно привлечь честных и опытных работников, знающих психологию рабочих и крестьян, для которых «важны не пышные и громкие речи митинговых ораторов, а простое общение, вдохновение, особая манера общения. Переделать человека, обновить народ надо умело и осторожно».

Были и письма-предупреждения, информирующие главу большевистского государства о злоупотреблениях властей. Возможно, имели место иллюзии, что правду от Ленина скрывают. Так, П.Г. Шевцов из Воронежской губернии в декабре 1918 года писал: Коммунисты (большевики) – не на высоте положения: базируются почти единственно на оружии и ЧК, ответственные работники превратили коммунизм в «акклиматизм» к РКП; в их среде торжествует революционная поза и морем разливанным разливается по Руси расстрел. Демократия выродилась в советократию, нечистоплотность и угроза «к стенке» стала криком ребят на улицах. Е. Павлов в 1920 году обращал внимание Ленина на то, что между «вами и пролетариатом целой массой вырастает стена “коммунистов” урожая 1919 г… коммунистов, зашитых с ног до головы в кожу и, что главное, с сердцами, зашитыми в свиную толстую кожу». О том, что «без юридических гарантий, без правового порядка частная инициатива невозможна: рабов ленивых и лукавых, пиявок, которые без пользы дела будут сейчас все тот же казенный тощий кошелек высасывать, Вы, может быть и найдете.», – предупреждал вождя революции видный деятель меньшевистской партии и крупный историк Н.А. Рожков. Конечно, были и совершенно иные послания власти, ей клялись в верности, уверяли в том, что всецело разделяют политические и социальные ориентиры, напутствовали ее на то, чтобы она была жестче и решительней в достижении поставленных целей.

Правящая элита, особенно в первые десятилетия Советской власти, открыто не демонстрировала свою отстраненность от народа, подчас ведя достаточно простой образ жизни. Однако не через дорогие наряды и автомашины (хотя потом и эти атрибуты присутствовали у руководящих деятелей «партии трудящихся» и «народного государства» и членов их семей) проходил водораздел на два разных социальных мира. Более высокий уровень жизни элиты – вещь сама по себе очевидная. Но в данном случае речь шла о том, что в государстве «рабочих и крестьян» руководители жили по своим законам, а народу предлагали существовать по иным. Вседозволенность и свои нормы для одних, иные принципы – для других.

С самого начала взятия власти партия большевиков в лице ее центральных и местных руководителей превращается в избранный социальный слой. Скажем, когда в 1921 году в Поволжье свирепствовал страшный голод, имелись массовые случаи каннибализма, члены Политбюро, располагая об этом подробной информацией, тем не менее считали возможным тратить валютные ресурсы не для закупки продовольствия для голодающих, а на оплату лечения на дорогостоящих зарубежных курортах партийных бонз и их родственников.

Стремление к красивой (в том числе и в импортной упаковке) жизни отличало коммунистическую власть и «обслуживающий» ее персонал уже начиная с 20-х годов. Имеются письма известной коммунистической деятельницы Анжелики Балабановой, что из посольств везут в Советскую Россию западный ширпотреб. Центральная контрольная комиссия специально указывала Ф. Раскольникову на его роскошный образ жизни (впрочем, может быть, это больше было образом жизни его жены – поэтессы, романтика революции и красавицы Л. Рейснер). Весьма крупные суммы получал на заграничные поездки на отдых придворный поэт Д. Бедный.

А официально насаждался эталон минимизации потребностей советского человека, выдаваемый чуть ли не за какую особо положительную черту по сравнению с «разложившимся» капитализмом. Слова о зажиточности, правда, произносились. Но в такой тональности, которая предельно ограничивала и огрубляла потребности, в том числе и духовные, человека. Весьма показательны выдержки из разговора, который состоялся на совещании передовых комбайнеров и комбайнерок с членами ЦК ВКП(б) и правительства 1 декабря 1935 года. Делая естественную поправку на время, нельзя не обратить внимание на набор показателей, которыми участники совещания характеризуют свою счастливую жизнь: живу хорошо, имею стулья, кровать, патефон, велосипед, ружье. Только единицы вспоминают о книгах и радио. Предел мечтаний комбайнерки Евдокии Винник – получить от Сталина фотографию и повесить ее у себя в комнате.

Тоталитарная система методом все той же чрезвычайщины, репрессивно-приказного диктата, паразитируя на благородной идее, обманывала труженика. Сам новый эксплуататорский класс (тоталитократия), представленный высшим партийным и государственным руководством, жил уже в тех (закрытых) «городах-садах», за которые десятки тысяч людей на стройках социализма отдавали последние силы.

В мемуарах известного советского писателя В.А. Каверина есть такое свидетельство автора. В начале 30-х годов он приехал в Магнитогорск, чтобы собрать материал о том, как строился «социалистический город». Действительно, город у подножия Магнитной горы на плоской, голой почве возник с феноменальной быстротой. Но по нему, как свидетельствует Каверин, бродили, спотыкались умирающие от голода бледные женщины – жены или вдовы кулаков, работавших на стройках и умиравших где попало. Кладбище росло быстрее комбината. Рабочие спали на земле, в наскоро построенных бараках жить было невозможно. Все говорило о рабском отсутствии достоинства, о самоунижении, дух напряженного подчинения господствовал в каждом слове. «Ясно видя прямую связь между ростом кладбища и ростом комбината, – замечает Каверин, – я как бы старался не видеть эту связь и, стало быть, бродил по строительству с закрытыми глазами».

Общество не было слепо и глухо. Люди говорили о том, что происходило, что видели и ощущали. Кто-то тихо, «про себя». Кто-то открыто, апеллируя к власти. Можно воспроизвести голоса трудящихся той поры: «Рабочий перестал верить вождям… уже сейчас многие рабочие раздумывают о возвращении капитализма, ибо новый строй довел до нищеты». Или: «Красивые плакаты не отражают жизнь», «В райкоме только и слышишь: отниму билет, расстреляю», «Неприлично украшать пустые полки в кооперативе портретами вождей» и т. п. «Довольно, нечего сказать, на краю гибели!» – констатировали текстильщики в Озерках. «Как не стыдно врать о наших достижениях?» – укоряли безработные печатники. В 1932 году в Иваново-Вознесенске вспыхнула забастовка рабочих и служащих против житейских тягот. Ее поддержали и партийные работники, отказавшиеся от привилегий, в частности, спецраспределителей.

Вот что писал в начале 30-х годов в «Поэме о бедлаге» некий Василий Молотобоец (скорее всего, псевдоним), передавший свое поэтическое видение происходящего за рубеж: «Вижу через призму дальней жизни яркие цвета. Легче нам шагать к социализму, коль дорога кровью залита. Все одни и те же монологи: «Наш успех», «Мы строим», «Мы должны!». Не пройдя и четверти дороги, я разбил основы всей страны. В СССР-ре каждую минуту деспотизм мой не проходит зря. Я затмил жестокостью Малюту, Иоанна Грозного царя. Знай меня, крестьянин и рабочий. Соревнуйся, пота лей ручьи. В городах и селах дни и ночи жмут тебя опричники мои».

А уж о крестьянах говорить не приходится. «Только скинул мужик со своей шеи помещиков, не успел он как следует насладиться, как уселись на него верхом новые хозяева – коммунисты (большевики) и вот уже два с половиной года, не слезая, едут они на мужицкой спине, погоняя мужика и обещая прямехонькой дорогой привести его в волшебное царство коммунизма», – сетовали крестьяне в начале 20-х годов. А вот решение одного из крестьянских собраний, которое было послано в «Правду» в 1930 году: после долгих споров и обсуждений пришли к убеждению, что страна наша идет к разорению и нищете. Редакция «Правды», не серчайте, что так отвечаем. Мы вам сейчас докажем, что наша правда. Вот уже второй год идет пятилетка, а ничего хорошего не видно, а вы все трубите, что-то улучшилось, другое прибавилось, заводы и фабрики работают ударно, что колхозы и совхозы расширили свою посевную площадь, что осталось только организовать сплошные колхозы и уничтожить единоличные середняцкие, по вашему варварские хозяйства, тогда будет рай в Советской стране. Нет, далеко ошибаетесь. Мы, крестьяне, видим, что вы все врете… Заводы и фабрики, которые вы пророчите, а что можно увидеть: в одном фундамент укладывают для завода, а в другом стены строят и наполовину не достроен завод и не хватает материала достроить в короткий срок. Студенты 1-го МГУ в начале 30-х годов писали лектору записки – «Нет ни мяса, ни товаров. Если верно, что социализм – учет, значит, мы в социалистическом обществе: у нас все дают по карточкам. Провались в преисподнюю такой социализм».

Власть умело манипулировала своим народом, посылая его поочередно то на военные, то на строительные, то на кампании борьбы с «врагами». Здесь они использовала и творческую интеллигенцию. Ряд деятелей культуры, по разному поводу и с разными мотивами, через средства художественного воздействия, направляли народ в нужное власти русло.

Наверное, не сумела ученица 10-го класса Кадиевской средней школы № 1 прочитать стихи «кулацкого поэта» Сергея Есенина о том, что нельзя бить по голове зверей – «братьев наших меньших». Тогда бы она знала, прежде чем писать в газету «Известия» стихи с жестоким лейтмотивом – «расстрелять как собак» представителей «троцкистско-зиновьевской банды», что даже собак нельзя расстреливать. Но поэтический ликбез девочка, очевидно, проходила по иным хрестоматиям.

Но что там девочки! В марте 1938 года Алексей Сурков напишет: «Жалким сбродом стоят перед нашим судом те, кто грязь заносили в наш солнечный дом. И Бухарин и Рыков, Чернов и Ягода. Суд идет! Гнев в сердцах миллионов созрел. Нет пощады изменникам! Смерть им! Расстрел! Вот железная воля народа!». Особо усердствовал на стезе подливания масла в огонь политических репрессий Д. Бедный, использовавший свою популярность в массах еще в годы гражданской войны. Он напишет примитивные вирши о народном гневе к его «врагам» с типовым названием «Пощады нет»: Тот гнев, который – если бы вас на площадь выпустить кто выдал полномочья – вас всех до одного в единый миг, не в час, в мельчайшие разнес бы клочья.

Семантический строй политического языка был сконструирован в координатах классовой ненависти. Ленинские «сволочи», бухаринские «шавки» плавно переросли в словесно-смысловые «находки» типа «злые двуногие крысы» и т. п. Огромную роль в деле идеологического оболванивания народа сыграл «Краткий курс ВКП(б)», написанный по заданию и при непосредственном участии Сталина. Фразы и целые абзацы из него заучивались наизусть, появилась целая плеяда пропагандистов, которые отличались умением пересказывать страницы данного пособия по классовой борьбе. Вот один из ярких образчиков стиля этого, параноидального по сути, «учебника жизни»: «Эти белогвардейские пигмеи, силу которых можно было бы приравнять всего лишь к силе ничтожной козявки, видимо, считали себя – для потехи – хозяевами страны – Эти белогвардейские козявки забыли, что хозяином Советской страны является Советский народ, а господа рыковы, бухарины, зиновьевы, каменевы являются всего лишь временно состоящими на службе у государства, которое в любую минуту может выкинуть их из своих канцелярий, как ненужный хлам. – Эти ничтожные лакеи фашистов забыли, что стоит Советскому народу шевельнуть пальцем, чтобы от них не осталось и следа. Советский суд приговорил бухаринско-троцкистских извергов к расстрелу. НКВД привел приговор в исполнение. Советский народ одобрил разгром бухаринско-троцкистской банды и перешел к очередным делам».

Одним из «цементирующих» элементов социалистического общества тех лет была система лжи и обмана. Людей планомерно дезинформировали: об успехах пятилеток и колхозного строительства, о «врагах народа» и «вредителях», о западном образе жизни и т. п. Фальсифицированные политические процессы в массовом сознании представляли как справедливое возмездие тем, кто мешал созидать новое общество, народ в своей значительной части принимал за действительность миражи сталинской пропаганды. Это относилось не только к «простым людям», но и к творческой элите. Показателен, например, пафос выступления известного режиссера-новатора В. Мейерхольда в 1933 году: «теперь, когда на Западе снова вызван к жизни тип человека, казавшегося похороненным навсегда, тип полицейского подхалима и шпиона, провокатора и палача», истинный смысл которого он наверное ощутил когда погиб в застенках «своего» палаческого режима.

Чем большую ненависть к «врагам социализма», в том числе и для того, чтобы скрыть ошибки и просчеты в организации строительства нового строя, раздували в народе, тем больший фимиам курился фигуре Вождя и вождей. Сталин приобретает облик Верховного жреца. Само его появление вызывает у народа почти экстатический восторг. Вот свидетельство сталинской родственницы М.А. Сванидзе. Апрель 1929 года. Решили прокатиться и посетить московское метро. Приехали. Спустились и стали ждать поезда. В Охотном ряду вышли посмотреть вокзал и эскалатор. «.. поднялась невообразимая суета, публика кинулась приветствовать вождей, кричала ура и бежала следом. Вполне понятен энтузиазм, с которым приветствовали вождей люди, попавшие в подземный рай». Показательно то, что сам Сталин хорошо знал природу этого энтузиазма. И, соответственно, цену ему. Как свидетельствует его дочь С. Аллилуева, от «ликований» его «передергивало от раздражения». «Разинут и орут, как болваны!..», – говорил он со злостью.

Обожествление облика Сталина давало эффект, когда самые банальные слова (кстати произносимые «редко, но метко»), само появление Отца народов на публике становились событием. Это проникало в сознание и магнетизировало самые высокоинтеллектуальные умы. К.И. Чуковский так описывает ситуацию на съезде ВЛКСМ 21 апреля 1936 года. «Вчера на съезде сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом. А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем. Каждый его жест воспринимался с благоговением. Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему. Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью.». А писатель Авдеенко, выступая на VII Всесоюзном съезде Советов, в верноподданническом ажиотаже воскликнул: «Когда моя любимая женщина родит мне ребенка, первое слово, которому я его научу – будет Сталин». Правда через восемь лет агентура НКГБ донесет секретарю ВКП(б) А.А. Жданову, отвечавшему в то время за идеологию, о разговорах К.И. Чуковского, что живет он «в антидемократической стране», в условиях «деспотической власти» и ожидает, когда «с падением нацистской деспотии мир демократии встанет лицом к лицу с советской деспотией».

Величие власти подкреплялось коммунистической монументалистикой. На Красной площади появилось культовое сооружение – гробница вождя мирового пролетариата. Эмигрировавший из Советской России философ Н. Бердяев назвал Мавзолей Ленина «сакральным объектом отправлений всей советской политической литургии». А один из старых большевиков в год смерти Ленина пророчествовал, что он станет местом, которое по своему значению превзойдет Мекку или Иерусалим. И действительно Мавзолей Ленина в последующем стал ритуально-культовым сооружением. Сюда совершалось массовое паломничество. Трибуна Мавзолея стала площадкой для приема парадов высшим руководством страны. На месте взорванного коммунистическим режимом храма Христа Спасителя планировалось построить своего рода идеологический пантеон – Дворец Советов – 415 метровый колосс, увенчанный фигурой Ленина, которая должна была стать величайшей статуей мира.

О том, что Советская власть не считалась с исторической памятью, свидетельствует только один акт: с могилы освободителя Москвы от польского ига Д. Пожарского в Спасо-Евфимиевском монастыре в Суздале была содрана облицовочная плитка, использованная затем на отделке столичного метро. Писателю Б. Пильняку «разъясняли», что осуждение им компании снятия и переплавки церковных колоколов ни что иное как «боевой лозунг белогвардейщины».

Целый штат придворных живописцев и кинематографистов формировал в народном сознании величественный и облагороженный облик коммунистических правителей. «Народные сказители» создают мифолого-эпические повествования о большевистских «богатырях», в первую очередь о Ленине и Сталине. Слагались стихославословая типа – «Барсов отважней и зорче орлов – любимец страны, зоркоглазый Ежов. Потом, правда «любимца» превратившегося в кровавого упыря оперативно ликвидировали. В детских садиках, школах, учреждениях, везде, где только можно, висят портреты вождей. Власть не смущает, что персонажи в этом сонме меняются – вынуть из рамочки одну фотографию и вставить другую – дело пустяшное. Так, например, сразу после рассылки 20 февраля 1935 года по партийным организациям закрытого письма ЦК ВКП(б), в котором говорилось о необходимости после убийства Кирова пресекать попытки под видом «документального изучения» истории партии популяризации всякого рода платформ и взглядов разгромленных оппозиционных группировок, на места спускаются указания по изъятию не только работ Троцкого, Зиновьева и Каменева, но плакатов с их изображением, портретов этих деятелей.

Позже портретно-парадная чехарда продолжалась: статуи и изображения Сталина демонтировались и снимались. «Лик» Хрущева то попадал в школьные буквари, то его изображение подвергалось забвению. Портреты Брежнева, заполнившие всю страну – вдруг исчезли как по мановению руки. Трагикомичный случай имел место в августовские (1991 г.) дни в провинциальном Мелитополе: завхоз одного из учреждений по мере развития событий четыре раза снимал со стены и водружал обратно портрет М. Горбачева.

Власть «подкармливала», приближала к себе тех, в ком видела свою социальную опору в народе. Выпестывался слой «передовиков». Им создавали льготные условия. Их опыт широко распространяли, всячески пропагандировали. Ударников поощряли и материально – кому отрез на платье, кому машину. Затем из этой группы оформится советская рабочая аристократия. Их на съездах и различного уровня форумах будут одаривать пыжиковыми шапками, портфелями-«дипломат» и иным престижеобразующим ширпотребом. Их голоса станут выдавать за подлинное мнение рабочих и крестьян.

«Народная власть» все более дистанцировалась от населения страны. Закрытые распределители. Ощетинившиеся охраной загородные резиденции. Подобно древним сатрапам большевистские вожди панически боятся заговоров, отравлений. Все, что подавалось Сталину на стол, контролировалось врачами лечебно-санитарного управления Кремля. На каждом продукте после его проверки вешалась особая этикетка, свидетельствующая об отсутствии в пище ядов и вредных для здоровья веществ. Бутылки с вином и коньяком опечатывались особым сургучом, выполнявшим ту же роль, что и этикетка на пищевых продуктах.

«Особость» в гастрономическом, вещевом, досуговом измерении все более явственно отличает советско-партийную властную элиту. Дистанция от жизни народа все более увеличивается. Известная певица Галина Вишневская пишет в своих воспоминаниях: «часто, стоя у банкетного стола, заваленного осетрами, лоснящимися окороками, икрой, и поднимая со всеми вместе хрустальный бокал за счастливую жизнь советского народа, я с любопытством рассматривала оплывшие, обрюзгшие физиономии наших лидеров. Я вспоминала свои недавние скитания по огромной стране с ее чудовищным бытом и нищенским уровнем жизни народа и спрашивала себя: “Знают ли эти самодовольные, опьяненные властью, отупевшие от еды и питья люди, как живет народ?”. Ясно, что знают, да мало знать. Обожравшись на банкетах блинами с икрой, эти подхалимы потом у себя на работе самодурствуют, как князья в удельных княжествах».

Но есть сомнение в знании вождями подлинной жизни обитателей социалистической страны. Даже челядь, обслуживавшая хозяев «государства рабочих и крестьян», слабо представляла бытовые проблемы «трудящихся». К чему тогда было решать продовольственную проблему, если путь к спецраспределителю (метко прозванному «корытом»), где по смешным ценам можно было обеспечить продуктовое изобилие в одной, отдельно взятой семье, был проторен.

В этой связи иллюзорными и наивными представляются попытки «просветить» власть о реальном положении дел в стране. Так, например, 17 апреля 1953 года на имя Маленкова и Хрущева приходит информация от члена КПСС И.Е. Лобова. Руководители партии и правительства всегда нацеливают на то, что народу надо говорить правду и ничего не надо от него скрывать, – пишет он. Но ему кажется, что в Кремле не все известно о жизни колхозов и колхозников. А она очень тяжелая, на заработанные трудодни они ничего не получают ни натурой, ни деньгами. И Лобов на конкретных примерах показывает вождям как в советской стране жить «стало лучше, стало веселее». Имея в составе семьи 4–5 человек, при наличие в хозяйстве 1 коровы, 2–3 овец, 15–20 соток посева огородных культур, колхозник обязан в течение года уплатить государству: а) мясопоставку – 46 кг; б) масла животного – 9 кг 200 гр.; в) яиц – 100 шт.; г) шерсти – 1 кг 600 гр. с овцы; д) картофеля – 7 кг с одной сотой плановой площади сева; е) кукурузы – 1 кг 400 гр. с одной сотой фактического посева; ж) 0,5 овчины; з) при наличии свиньи – 1 свиную кожу; к) брынзы – 1 кг с овцематки; л) сельскохозяйственный налог – 600–700 р.; м) займы – 300–400 р.; н) обязательное страхование – 30–40 р.; о) самообложение – 20 р.; п) надбавка к сельхозналогу с холостяков, одиноких и малосемейных граждан – 25–30 р.; р) паевой взнос в потребительское общество до 250 р.