Текст книги "Новейшая история России в политико-социологическом измерении"

Однако реалии войны в России все ощутимее становились иными и героический накал в менталитете агрессоров все более явственно снижался. Большие потери, все более ухудшающееся состояние дел с продовольствием и обмундированием, снабжением техникой, атмосфера ненависти и яростно нарастающего отпора делали свое дело весьма активно. Уже к концу 1942 года солдат, увязший в оборонительных окопах Сталинграда разительно отличался от солдата блицкрига образца года 1941. Характерный эпизод. Рождество, которое саперный батальон 6-ой гитлеровской армии, попавшей в сталинградское «кольцо», встречает в траншеях и блиндажах. Главный пропагандист третьего рейха Геббельс по радио обрушивает на слушателей водопад фраз, из которых лишь одна близка осажденным: «…для нас наступил поворотный момент, и теперь все дело в том, чтобы понять это и действовать соответственно, осознать, что судьба давно уже испытывает нас, действительно ли мы призваны руководить всем миром». Ответ на этот вопрос командир батальона вскоре получает от солдата, забившегося в один из подвалов разрушенного города: «Мы этим дерьмом сыты по горло! Не хотим больше свои кости класть». А другой – уже полковник, – объяснил более аргументированно: когда наступила пора больших успехов, все мы с восторгом шли в ногу. Пока не угодили в этот подвал.

Хваленая немецкая дисциплина, в конечном итоге оказалась не такой уж естественно присущей чертой германских армий. По мере поражений и неудач росли и недоброжелательство между вождями рейха и генералитетом, высшим и низшим офицерством, офицерами и солдатами. Усиливались и региональные противоречия – все более раздражала надменность выходцев из Пруссии, считавших себя «истинными германцами», за что их величали «упрямыми ослами». Вестфальцы конфликтовали с баварцами и силезцами и т. п. Существовала и явная иерархия и партийно-политического свойства – эсэсовцы очевидно ощущали себя «белой костью». Характерный штрих. В концентрационном лагере Майданек в туалете над частью писсуаров висела эмалированная табличка с выразительной надписью: «Только для СС!». Пангерманский дух ощущался по отношению к союзникам – итальянцам, венграм, румынам, их называли «вспомогательными народами», всячески ущемляли. У последних было широко распространено телесное наказание, что отнюдь не повлияло на их боевой дух, проявлявшийся только в грабежах мирного населения.

Немецкие генералы в своих воспоминаниях указывали на несомненные достоинства советского солдата, на его храбрость, любовь к Родине, презрение к смерти, способность переносить лишения. Вместе с тем они противопоставляли ему «более сознательных солдат Запада», с «более высоким уровнем умственного и духовного развития». Но почему-то они умалчивали, что этот «более высокий» уровень не мешал бесчеловечно обращаться с военнопленными, травить их собаками, использовать их в качестве живых мишеней, избивать. Да и преступления по отношению к мирному населению совершали отнюдь не только эсэсовцы. Поэтому вроде бы эмоциональные выражения типа «фашистские выродки», «двуногие звери из шайки Гитлера», имевшие хождение в советской армии и тылу, – вполне применимы к характеристике ментальности фашистского воинства.

Война не могла не повлиять на сознание советских людей. Об этом активно размышляла российская эмиграция. Высказывая, при этом различные мнения. Еще 20 ноября 1944 г. В. Маклаков писал А. Тырковой о том, что народ заставляет власть уступить и можно надеяться на наступление нового курса и хода назад не произойдет без сопротивления. Но у этой точки зрения были оппоненты, справедливо полагавшие, что в ходе войны система не изменилась, лагеря остались, политическая свобода отсутствовала, а «партийное самодержавие» укрепилось. Гарантий тому, что после победы над Германией власть не возобновит беспощадной войны со своими подданными, нет. Были и суждения типа: многие советские люди «в очень высокой температуре блестяще выигранной войны» слились в одном настроении с правительством и готовы простить многие из тех чудовищных экономических и политических истязаний, которым это правительство подвергло Россию. Советские люди, «в большом количестве хлебнувшие вольный европейский дух», почувствовали вкус к нему, увидели Европу, которая оказалась далека от той, которую им малевали. В этой связи утверждалось, что у советских людей чрезвычайно повысилось чувство личного и группового достоинства, не только национального, но и индивидуального самолюбия, и что «правительствующие Собакевичи и Скалозубы им несомненно будут наступать на ноги».

Действительно, в период Великой Отечественной произошло как бы повторение на ином уровне ситуации, возникшей после 1812 года, когда не только перед образованной частью общества, но и перед простыми людьми открылся иной, европейский мир. Опасные последствия «тлетворного влияния» Запада церберы советской системы ощутили быстро и поспешили сделать все возможное, чтобы поставить этому заслоны. На это была направлена кампания за идеологическую чистоту, против «космополитов», послевоенные политические процессы. Бастионы «холодной войны» призваны были наглухо закрыть духовные ниши.

Но этого полностью сделать не удалось. Были щели, из которых дули «чуждые» строю ветра. Огромное количество трофеев – автомашин, мебели, одежды, украшений хлынул в Союз из поверженной Германии. «Вещная» ментальность влияла на социокультурные нормы в целом. Западная мода становится, пожалуй, более страшной опасностью для Системы, чем «идеологические диверсии». Начинается диффузия советских ценностей.

Эти мотивы по-своему преломляются на бытовом уровне. Только что вышедшая из страшной войны страна вынуждена соблюдать жесточайшую экономию. Население сидит на карточных пайках. Денег у людей очень мало. Полки магазинов забиты банками крабов «Снатка». Их не покупают – дорого и не сытно. Но, как в годы нэпа, ломятся от всевозможных яств и товаров витрины коммерческих магазинов. Гремит музыка в ресторанах. Процветает нелегальный бизнес. На «толкучках» и «барахолках» – не протолкнуться. Естественно, все это становится питательной средой для криминала – кражи, разбой, бандитизм – обыденное явление. Тем более, что прошла амнистия – преступность становится опасным социальным явлением. Власть отвечает решительно – выходят указы об увеличении сроков наказания за преступления, причем особо – против государства. Бьют, походя, и по инвалидам (а после войны их вон сколько) – они, как и другие «тунеядцы» и «антиобщественные элементы» высылаются за 101-й километр (для Москвы).

Резко обостряется квартирный вопрос. Необходимо было налаживать жизнь, создавать семьи, рожать детей. Получение жилплощади становится заветной целью. Отдельная квартира – удел немногих избранных. Господствует ее величество коммуналка, и, соответственно коммунальный менталитет преобладает в обществе. Его можно назвать коллективизмом, будто бы соответствующим «общинным», «соборным» предпочтениям россиян. Но это был коллективизм на почве бедности и унификации правил поведения.

Вряд ли стоит идеализировать коммуналку, а это еще иногда делается. «Система коридорная, на сорок восемь комнаток всего одна уборная», – как сообщал нам в свое время также жилец этого «коммунального рая» В. Высоцкий, была очевидной аномалией, в общем-то явлением противоестественным. А ностальгия по ней, как некой здоровой альтернативе «убогой скуке» и «прозаичному индивидуализму» отдельного жилища, скорее, ностальгия по молодости, жизненной силе и т. п. Истинный ответ на этот счет содержался в смысловой «начинке» известной песне 60-х годов «А на кладбище все спокойненько», именно где для уставших от «шумной коммуналки» был, наконец, «решен жилищный вопрос».

Криминально-коммунальный антураж жизни обывателя влиял на бытийную, в том числе и досуговую, субкультуру. Недаром, каждый двор (а «двор» являлся «первичной ячейкой» социализации по-советски, формировал и ментальные черты поколения) имел своего вожака («Короля»). Часто это была личность, понюхавшая запах тюрьмы. Тюремный сленг, блатные жесты, повадки, и, конечно же, песни с уголовной фабулой входили в обязательный «прейскурант» дворового сообщества.

Известный писатель, в творчестве которого много места уделяется проблеме анатомии нашего социального организма, В. Астафьев, в одном из своих произведений – «Печальный детектив» приходит к такому, в общем-то неутешительному выводу: отчего русские люди извечно жалостливы к арестантам и зачастую равнодушны к себе, к соседу-инвалиду войны или труда? Готовы последний кусок отдать осужденному, костолому и кровопускателю и ненавидеть соквартиранта за то, что он забывает выключить свет в туалете, дойти в битве за свет до той степени неприязни, что могут не подать воды больному, не зайти в его комнату.

Это – действительно один из сущностных штрихов картины советской ментальности. Сочувствие к заключенным – выражение неприязни к власти, которая их посадила. Кроме того, у очень многих близкие и родственники побывали в тисках пенитенциарной системы. А ожесточение – плод ненормальности условий проживания в коммунальном общежитии.

Наступившая «оттепель» разморозила некоторые, пребывавшие в социально-психологическом анабиозе, участки массового сознания. Главная ментальная подвижка после смерти «отца народов» – постепенно исчезает страх. И, соответственно, с людских глаз как бы сходит социальная катаракта, делающая мир королевством кривых зеркал. Конечно же, говорить о «полном прозрении» было бы явным преувеличением. Окошко лишь приоткрылось.

Но и этого было достаточно, чтобы издать некоторых забытых, неизвестных, либо запрещенных ранее писателей и поэтов. Оживилась духовная жизнь общества. Кумирами душ становятся барды, чье творчество отходит от канонов официальной идеологии. На первый план здесь выступают естественные человеческие чувства: любовь, дружба. Много романтики – поют о пиратах, туземных красавицах, мужестве и отваге. Это – своего рода жизненный стимулятор. Кроме того, в такой экзотике

– некая сублимации тяги к путешествиям и приключениям – выезд за рубеж по-прежнему чрезвычайно затруднен. Поэты становятся «больше чем поэты». Имена Беллы Ахмадулиной, Булата Окуджавы, Андрея Вознесенского и Евгения Евтушенко прямо ассоциируются с Политехническим музеем. Оттуда в общество идет свежая ментальная струя, похожая на воздух свободы.

Но пока лишь похожая. Либеральная «разрешительность» сменяется консервативной «запретительностью». Инициируются кампании по борьбе со «стилягами». Форму прически и ширину брюк соотносят с политической зрелостью. Идущий с Запада рок-н-ролл расценивается как своего рода идеологическая агрессия. Песни Элвиса Пресли тиражируются «на ребрах» – их записывают на рентгеновских снимках. Музыка «Битлз» встречается официозом в штыки. «Жуки» в критических статьях фигурируют сначала в самом уничижительном контексте. Потом им правда воздают должное. Массовый контакт представителей «двух миров» состоялся летом 1957 года в Москве на Всемирном фестивале молодежи и студентов. Кроме международной солидарности ее результатом стало не смотря на бдительность функционеров из различных ведомств, обнаружение в советском обществе и таких «чуждых» явлений, как спекуляция, фарцовка, проституция.

Энтузиазм, как черта советской ментальности, еще сохраняется. Свое место (пусть и не такое большое, как подавала пропаганда) он нашел в целинной эпопее. Молодежь всегда оставалась молодежью – жажда романтики, возможности энергичного приложения сил. Было основание и для гордости за страну, ее научно-технические успехи. Первый спутник, первый полет человека в открытый космос. И все – «мы», «советские». Но долго поддерживать этот «накал» не удалось.

Попытки «сверху», на волне романтико-социалистического энтузиазма возродить веру в коммунистические идеалы не опирались на адекватную социально-психологическую почву. В целом иронически постсталинское общество отнеслось к новой программе партии, сулившей уже через двадцать лет построение коммунистического общества. Еще более скептически был воспринят Моральный кодекс строителя коммунизма или, как его еще называли, Евангелия от Ильичева (секретаря ЦК КПСС, руководившего в то время идеологией), в котором человек будущего представал в абсолютно неестественном, сусальноправильном облике.

Недоверие к официозу все более доминирует в сознании советских людей. Это относится к официальной истории, пропаганде, статистике. «Доверие подорвано (и продолжает ежедневно подрываться) ко всему – к системе, к порядку, к целям, которые ставятся на бумаге, к людям, эти цели ставящим», – вот запись за 20 ноября 1961 года в дневнике профессора истории МГУ С.С. Дмитриева. Свое недоверие, замечает он, люди теперь открыто или полуоткрыто выражают, – например у памятника Маяковскому читают такие стихи: «Не верьте министрам, не верьте попам…».

Вряд ли поэтому можно было вдохновить советских людей еще на один грандиозный проект «прорыва» в будущее. В том числе и потому, что слишком жива была память о «большом скачке». Упоминавшийся Дмитриев также вспоминает о методах социалистического строительства заключая, что они не изменились и в новых условиях. Разумеется, пишет он, социализм и коммунизм строились для людей, но они строились также и на людях, целых поколениях, классах, нациях и отдельных социальных группах, которые уничтожались и приносились в жертву делу построения коммунизма, на практике превратившегося в диктатуру партии и партийного государства-Левиафана.

«Становой хребет», «руководящая сила» общества кардинальной трансформации не подверглась. Ментальность представителей правящего класса не поменялось. Все та же клановость, секретность. Вот только один пример. Выступая на Пленуме 1957 г., где рассматривался вопрос об «антипартийной группе», член ЦК КПСС ГК. Жуков, говоря о массовых репрессиях, обмолвился: на съезде говорить об этом нельзя было, слишком народу было много, говорить об этом нам было политически невыгодно.

Главное состояло в том, что смены мировоззренческих вех не произошло. На идейные принципы системы никто покушаться и не помышлял. Вот что писал Н.С. Хрущев в замечаниях к своему докладу на декабрьском (1956 г.) Пленуме ЦК КПСС (сразу, кстати, после XX съезда). – «После смерти Сталина имела место односторонняя критика, выдумали сталинизм, и не только империалисты. Вы называете нас сталинистами, – да, если вы хотите систему нашу охаивать, если ее хотите перетрясти, то мы сталинисты, потому что это не сталинские, а это ленинские положения, которые защищались Сталиным и мы вместе со Сталиным их создали, их укрепили и после смерти Сталина будем защищать их с большим упорством, чем их защищал Сталин».

Сам Хрущев, по складу мышления, был непоследовательным, импульсивным, но все же реформатором. Пусть и внутрисистемным. Он не видел исходной ущербности базисных основ и принципов социалистического хозяйствования. Но, постулируя, что простой человек связывает социалистическое государство с улучшением своего материального и духовного положения, имел мужество замечать: мы понимаем, как мы далеки от идеала, к которому стремимся. Ведь революция совершалась не только для того, чтобы создать это государство – оно ведь только средство, чтобы создать новую жизнь. Его природная смекалка улавливала явные нелепицы в ценовой политике, когда одно и то же изделие в разных ведомствах имело большую разницу в стоимости. Мужицкий ум «Первого» выхватывал из памяти живые и интересные примеры, отнюдь «не выдержанные» идейно. Как раньше капиталист поступал, вспоминал Никита Сергеевич, – помню в старое время работал я на 31-й шахте. На шахте продавали уголь по 12 копеек за пуд. Мастером на шахте работал Ревин. Как-то, проходя мимо эстакады, где продавали уголь, он спросил: почем уголек-то продаете? И отвечает – по 12 копеек. – А хозяину он 3 копейки стоит. А у нас, товарищи, почем мы продаем смоленский уголек? Что он государству стоит? Кто может сказать? Никто, вероятно. Почему? Потому что это не его личное, а общее, государственное. – Здравый смысл здесь так и перехлестывает через край канонической чаши. Но не перехлестнул. И не мог перехлестнуть.

Пришедшие на смену Хрущеву Брежнев и его группировка персонифицировали очевидно антиреформаторскую ментальность. С предельной ясностью и откровенностью ее продемонстрировал Председатель Президиума Верховного Совета СССР Н. Подгорный, который на одном из заседаний Политбюро, где обсуждалась концепция косыгинской реформы заявил: – на кой черт нам эта реформа? Мы что, плохо развиваемся, что ли?

Существенно повлияли на процесс эрозии советского конформизма как неотъемлемого компонента этого типа ментальности, события 1968 г., связанные с вводом наших войск в Чехословакию. Они же усилили консервативные настроения в высших эшелонах власти.

Менталитет подавляющего числа представителей правящей элиты оставался неизменным вплоть до краха партийно-советской системы. Показательны замечания руководителя компартии Казахстана, члена Политбюро Д. Кунаева на проект Конституции СССР 1977 года. Одну из статей он предложил переформулировать так, чтобы она не давала право на «окулачивание», связанного со злоупотреблением так называемыми личными «дачами», «огородами» и т. п. И это – человек, давно живший в роскоши «коммунизма с восточным лицом»!

Когда система была уже, что называется, на излете, активная попытка ее реанимации была сделана Ю. Андроповым. Думается, что его менталитет представлял собой крайнюю фазу советского менталитета. Балансировал почти по границе системного Рубикона. Несомненно, что Ю. Андропова терзали противоречия. С одной стороны он использует инструментарий общества советского типа, стремясь оптимизировать его. Дисциплина, порядок, исполнительность и доведение до конца принятых решений. Уменьшить их число, усилить выполняемость и эффективность. Заменить старые, изношенные кадры, на новых, энергичных и деловых. Эти идеи являются ключевыми для Генерального секретаря в период его недолгого правления. Плюс, конечно, идеологическая бдительность.

Но одновременно он ставит перед страной вопрос: если говорить откровенно, мы до сих пор не изучили то общество, в котором живем и трудимся. Откуда это выплыло, из каких ментальных глубин профессионального партработника и чекиста? Выходит, что сомневался в адекватности видения происходящих процессов. А значит понимал, что старые шаблоны могут просто не подойти. Андропов фактически подталкивал, провоцировал проведение дискуссий, причем публичных, на страницах печати, в частности, по вопросам управления экономикой. Он поощряет суждения среди своего ближайшего окружения критического, причем чуть ли не системокритического, характера. Кстати, главным «застрельщиком» в этом деле представляет себя М.С. Горбачев. Мол, именно он, решительно выступил против подготовленного К.У. Черненко и пронизанного духом «брежневизма» доклада генсека на июньском (1983 г.) Пленуме ЦК КПСС. И якобы Ю. Андропов обещал подумать над его замечаниями. Но документы этого не подтверждают. На разосланном экземпляре проекта речи Андропова на пленуме именно секретари ЦК Горбачев и Долгих вычеркнули следующий пассаж – «Не следует ли, в частности, присмотреться к существующей ныне, так сказать, отраслевой структуре наших партийных органов – от центра до райкомов – и в чем-то ее улучшить? Ведь факт, что отраслевые отделы в партийных комитетах во многом дублируют аппарат государственного управления».

На состоявшемся 18 января 1983 года совещании секретарей ЦК КПСС Н. Рыжков говорил о том, что пора уйти от практики выполнения скорректированных планов, «перестать дезинформировать народ» (Андропов подтвердил – «нам нельзя допускать обмана людей»), Горбачев лишь солидаризировался с Андроповым по этому вопросу.

А менталитет общества все больше изменялся. Если в годы хрущевской «либеральной весны» власти уже не так боялись, но относительно нее имелись какие-то иллюзии, то потом ее и не боялись, и не любили. Стареющий Брежнев вызывал в массах анекдотичный образ «бровеносца в потемках». Об этой стороне трансформирующегося советского менталитета свидетельствует своеобразный анекдот-тест, пользовавшийся большой популярностью в 70-е и 80-е годы. «Умирает Брежнев и завещает соратникам сделать две вещи – не переступать синей черты и расстрелять всех членов Политбюро». Типичная реакция слушающих анекдот в первый раз: почему не переступать черты? Судьба членов Политбюро никого не волновала.

При брежневщине двоемыслие и двоедушие становилось социокультурной нормой. На экзаменах в вузах и школах без запинки отвечали об абсолютном преимуществе советского образа жизни, между собой вели иные разговоры. Жизнь по двойному стандарту и двойной морали стала нормой.

«Дефицит» все более расставлял свои социоментальные приоритеты. По этой шкале выстраивались нормативные ценности общества. Работа, связанная с выездом за рубеж, ценилась, прежде всего, в связи с возможностью реализовать за хорошие деньги через комиссионки и знакомых импортные товары. И не всегда импортные. Купленную за рубежом, либо в советских «Березках» машину «Волга», можно было перепродать в несколько раз дороже. Вокруг отечественных валютных магазинов вертелись оборотистые молодые люди – фарцовщики, нередко из элитных семей.

Продавщица специальной секции ГУМа (отоваривавшая «своих»), в социальной иерархии стояла, безусловно выше, чем заведующий кафедрой в университете. Читающая публика металась в поисках дефицитных книг, – зато они, как правило, девственно нетронутые, украшали интерьеры квартир заведующих овощными и иными товарными базами.

На театральных премьерах, попасть на которые даже «не очень простой» советский человек не мог и мечтать, в партере, блистая бриллиантами, восседала торговая элита. Реальные хозяева жизни общества развитого социализма. «Дефицит» жестко соотносился с понятием «блат» – они были ликами кланового и нерыночного общества. Одним из самых существенных пороков советской системы было то, что плакатно, декларативно заявляя об ориентации на удовлетворение потребностей людей, на деле она была чужда этому. За планами, отчетами так и не удалось увидеть человека, с его реальными жизненными запросами. Неудобные и сдаваемые с недоделками квартиры, некачественные обувь и одежда, хамство или равнодушие в сфере сервиса, который В. Высоцкий точно охарактеризовал «ненавязчивым», делали жизнь некомфортной. Иностранцы, посещавшие Советский Союз, отдавая должное научно-техническим и культурным достижениям, зорко подмечали все бытовые несуразности реального социализма. В одной из европейских столиц было устроено даже развлекательное шоу – известные манекенщицы демонстрировали ошалевшей публике нижнее белье, сработанное советской «легкой промышленностью». Кстати, еще в 20-е годы в СССР устраивались «разоблачительные дискуссионные выставки» продукции отечественного ширпотреба. Но они проблему не решили и решить не могли. И это при том – что в нашей стране были светлые головы и «золотые» руки. Но по ним неизменно били запретительные и технологически непродуктивные законы, заложенные в данном типе общественного устройства.

Страна через бытовые аксессуары, предметы массового спроса, косметику и т. п., активно осваивала западную продукцию, а с ней и многие ментальные свойства. Со временем одеваться в импортное (фирму) становилось возможностью создать себе некий рейтинг престижности.

Все более явственно менталитет многих советских людей, пусть и в рамках социалистических догм, все более преобразовывался, все сильнее звучала в нем нота прозрения. Об этом, например, свидетельствует обращение и к такому источнику, как систематизированная подборка некоторых наиболее типичных вопросов, заданных за период начала 70-х – начала 80-х годов лекторам отдела пропаганды ЦК КПСС на местах:

«Чем объяснить, что производство сельхозпродуктов, в значительной части животноводства, по данным ЦСУ СССР, увеличилось по сравнению с седьмой пятилеткой, а снабжение населения ухудшилось?..

Сколько пока ненормальностей: то носков нет, то электроутюгов нет»; «Почему, вопреки многочисленным решениям, постановлениям, призывам качество товаров массового спроса падает?»; «Можно ли говорить в настоящее время о зрелом социалистическом обществе, если не решены еще многие важные вопросы, связанные с жизненным уровнем советских людей? Нет ли у нас с определением зрелого социализма забегания вперед?»; «.. управлять экономикой мы как следует еще не научились, у нас царят бесхозяйственность, повальное очковтирательство, воровство, взяточничество.»; «отсутствуют: мясо, масло, колбасы, сыр, творог, ситец, сатин, мужские рубашки»; «Почему при всех преимуществах социализма больше людей уезжает из социалистических стран в капиталистические, чем наоборот?; «Почему у нас не меняются руководящие партийные и советские кадры по 25–30 лет? Находясь у руководства десятилетиями, они привыкают к недостаткам, не борются с ними, становятся полновластными хозяевами и никто не смеет их критиковать за недостатки». Говорилось и о том, почему дети ответственных работников живут в ином измерении, с самого рождения входя в касту избранных. Что это так – подтверждает Г. Попов, бывший в то время деканом престижнейшего экономического факультета МГУ: сразу после смерти Андропова из университета начался быстрый перевод детей высокопоставленных родителей на Запад как на учебу, так и на устройство их там на работу.

Это был фактически и замер уровня опасности, угрожавшей основам системы. Но менталитет правящей элиты основывался на убеждении о незыблемости этого строя и сигналы услышаны не были.

Система еще пыталась контролировать мысли, чувства и личную жизнь людей. Однако, партийные собрания по поводу «аморалок» уже превращались в фарс, спектакли для любопытствующих. В популярной песне А. Галича «Парамонова», посвященной любовным похождениям некоего номенклатурного деятеля, была описана сцена партийного собрания, в повестке дня которого первым вопросом был «Свобода Африке», а второй – «про меня в части “разное”». «Как про Гану – все в буфет за сардельками, я бы сам бы взял кило, да туго с деньгами, а как начали меня, я стих от робости, а из зала мне кричат – давай подробности».

Советский тоталитаризм прошел ряд стадий и, формально сохранив сущностные черты, к моменту «издыхания» в функциональных узлах своей конструкции ощутимо расшатался. И духовно-психологическое состояние общества стало иным: на смену временам кровавым пришли времена болотные. Сгнивало все, что декларировалось режимом, как норма советского образа жизни.

Так, «собственнический», индивидуальный элемент в советском менталитете выдавить все же не удалось никогда. В советской системе подвергалась постоянному остракизму частная собственность. Любопытным источником здесь может стать необычайно популярная в свое время, даже экранизированная детская книга Л. Лагина «Старик Хотта-быч», по которой воспитывалось не одно поколение советских людей. Фактически это было пособием по формированию антибуржуазной ментальности. Пионер Волька – главный герой, все время перевоспитывает бывшего джина, персонифицировавшего не только древнее волшебство, но и собственнический мир («чуждый» советским людям). Показательны «установочные» монологи Вольки – «А эксплуататоров в нашей стране нет и не будет никогда. Баста! Попили нашей крови при капитализме». «Мы не любим банкиров и бандитов» и т. п. Между тем класс реальных эксплуататоров заседал в самых высоких кабинетах, реализуя узурпированное им право собственности на страну и ее жителей. А предприниматели были не только в зоне теневой экономики. Коммерческая жилка пробивалась в недрах «главного помощника партии» – ленинского комсомола. С одной стороны, эта организация была еще более ортодоксально-бюрократической, чем ее старший товарищ. С другой, – комсомол уже занимался фактически предпринимательской деятельностью – через организацию строительных отрядов, систему «Спутник» и т. п. Они уже имели неплохие деньги и знали, как их хорошо потратить. Не случайно, комсомольские функционеры и ментально=психологически, и организационно оказались более готовы вписаться в законы рыночной экономики.

Огромную роль в разрушении советского менталитета сыграла музыка, мода, атрибутика. Через ритмы западных и отечественных поп-групп врывались иные, чуждые системе цивилизационные устои. Во многом точку над «i» поставила видеомагнитофонная революция, когда люди увидели не только пикантные сюжеты, но и бытовой антураж, окружавший героев фильмов, представлявших и не элитные социальные группы.

Были в советском менталитете и хорошие, человеческие проявления. Радушие, щедрость, даже хлебосольство. Было и сочувствие. Например, в 70-е годы в ленинградском журнале «Аврора» появилось стихотворение о Тобольске, городке, где после революции, перед тем, как очутиться в Екатеринбурге, находилась царская семья. Оно заканчивалось следующими строчками – «И в год, когда пламя металось, на знамени тонком, в том городе не улыбалась царица с ребенком. И я задыхаюсь в бессилье, спасти их не властна. Причастна к беде и к насилью и к злобе причастна». Поэтессу тогда пытались обвинить в монархизме, что она, естественно отрицала. Сейчас ясен гуманистический пафос стихотворения.

Социоментальный штрих в портрет советского общества внесла война в Афганистане. С нее стали возвращаться парни, по опыту жизни в одночасье перегнавшие отцов. Возник облик поколения, знакомого нам ранее лишь по ремарковским романам – морально опустошенного, искалеченного войной.

Говоря о советском менталитете, нельзя не отметить его этнокультурный компонент (или субсистемный «блок»). Многонациональная страна, втиснутая в тоталитарный каркас, тем не менее не теряла свой уникальный облик. Правда, примат классового начала сказывался и в подходе к этой сфере общественной жизни. Уже в двадцатые годы выдвигаются официальные установки по борьбе против «культивирования» национальных и религиозных праздников в школе. Национальное подвергается строгой цензуре – «прогрессивное» в нем отделяется от «реакционного».

Конечно же это нельзя отрицать, были и позитивные моменты в процессе, который именовался интернационализацией культурной жизни народов СССР. Лучшие образцы национального творчества становились общесоюзным культурным достоянием. Это относилось например к деятельности киргизского писателя Ч. Айтматова, белорусского – В. Быкова, литовского поэта Э. Межелайтиса, дагестанца – Р. Гамзатова и др. Песня украинского барда И. Ивасюка «Червона рута» стала более, чем музыкальным хитом.