Текст книги "Новейшая история России в политико-социологическом измерении"

К сожалению, разумные и умеренные программы не находили должного отклика. Лозунги Белого движения, например, изложенные в Декларации «Добровольческой армии», подписанной генералом Деникиным, о восстановлении могущественной единой и неделимой России при гарантии децентрализации власти путем установления областной автономии и широкого местного самоуправления, не воспринимались национальной стихией.

Этому можно найти целый ряд объяснений. Во-первых, центробежный процесс набирал обороты, руководители национальных движений, не признавая «красных» и разочаровавшись в «белых», все более явственно тяготели к идее государственной независимости. Во-вторых, большевиками была чрезвычайное умело разыграны карты национального самоопределения. Это позволило им вызвать симпатии ряда национальных лидеров. Правда, потом, в процессе «советизации» национальных окраин коммунистический режим утвердил свои политические приоритеты.

У белых правительств имелись органы, занимавшиеся национальными проблемами: в Комуче – инородческий отдел, при министерстве внутренних дел правительства Колчака – «туземный» отдел, при деникинском Особом совещании – комиссия по национальным делам. Эти структуры пытались разрешать национальные конфликты, привлекать в ряды своих вооруженных сил «инородческое» население, стремились учитывать этнический элемент при формировании учреждений земского самоуправления и местных административных органов, считаться с культурно-бытовыми особенностями, организовывать работу «туземных» судов, с использованием в делопроизводстве местных языков.

Вообще, Белое движение постепенно эволюционировало и к культурно-национальной и территориальной автономии в рамках целостного (пусть и федеративного) российского государства. Так, правительство преемника Деникина генерала Врангеля декларировало в качестве своей главной цели предоставление народу возможности определить форму правления путем свободного изъявления своей воли. В отношении же появившихся на территории России государственных образований, оно намеревалось достигнуть «объединения различных частей России в одну широкую федерацию, основанную на свободном соглашении, что должно было явиться результатом общности интересов, прежде всего, экономических». Личные инициативы и настойчивость Врангеля привели к разработке его правительством прогрессивных социальных программ: аграрной, административной, предполагающую реализацию еще столыпинской идеи о волостных земствах, разрушавших архаическую систему сословного крестьянского самоуправления. Однако к тому времени судьба Белого движения была уже решена.

В этот процесс внесли свою лепту и конфликты белогвардейских правительств с теми, кто по разным причинам поддерживал движение, однако ставил местные интересы выше общероссийских. Не сложились, в частности, отношения у А. Деникина с командующим украинскими частями С. Петлюрой. Тот предложил создать единый антибольшевистский фронт, но с условием, что петлюровцы будут идти под знаменем независимой Украины. Для Деникина такой вариант оказался неприемлемым. Не достиг взаимопонимания командующий Добровольческой армии с донским и кубанским казачеством. Произошло столкновение между руководством кубанского казачества с его идеей создания демократической казачьей республики и командованием Добровольческой армии. Если Деникин предлагал оставить статус казачьих земель в дореволюционном состоянии, то есть при определенной доли автономности, выборности войскового атамана и краевых правительственных органов, то казачьи «самостийники» настаивали на федерации, предполагающей свои законы, собственную экономическую политику, армию, чиновников и т. п. Попытки найти компромисс не удались не только из-за позиции Деникина, отстаивавшего общегосударственные приоритеты, но и потому, что во главе казачьих правительств стояли откровенные «самостийники». Исход был трагичен для всех сторон.

Антанта проводила в отношении России двойственную политику. Она поддерживала Белое движение как материально, так и укреплением в нем демократических тенденций. Так, в рамках Парижской мирной конференции, проводимой державами-победительницами в первой мировой войне с января 1919 по январь 1920, в качестве признания Колчака Верховным правителем выдвигались такие условия, как созыв им Учредительного собрания, проведение свободных выборов в органы местного самоуправления, признание независимости Финляндии и Польши. Между тем активный сотрудник образованного в 1920 году в Париже Российского общества Лиги народов М. В. Вишняк подготовил специальный доклад на тему: «Права меньшинств в международных трактатах 1919–1920 годов, охрана и гарантия этих прав», в котором, настаивая на признании каждого меньшинства правоспособным субъектом международного права, необходимости включения прав меньшинств в конституцию или конституционные соглашения всех правовых государств, в то же время не предрешал формы связи автономных областей и народов, могущих войти в состав Российской Федерации. Тем самым размечался правовой фарватер, где гражданские и гуманитарные права людей превалировали над политической конъюнктурой.

Но, к сожалению, политические интересы брали верх – Антанта помогала многочисленным правительствам, возникшим по окраинам бывшей Российской империи, которые подчас были враждебны Белому движению и интересам демократии как таковой. Вообще, западные державы «гибко» манипулировали лозунгом о самоопределении наций, трактуя его в контексте собственных геополитических интересов. П. Н. Милюков приводил в этой связи слова английского премьер-министра Ллойд Джорджа, сказанные им в палате общин 17 ноября 1919 г., что «борьба за объединение России может и не быть политикой, подходящей для Британской империи». Наверное это стало одним из мотивов в отношении союзников к антибольшевистскому движению. Так или иначе, но в начале ноября 1920 года в Севастополе Врангель в помещении главнокомандующего, принимая знамена боевых полков, по воспоминаниям очевидцев, с горечью произнесет: «сейчас я убедился в том, что Европа и Америка нас предали».

Поддержал ли красных в гражданской войне народ? Однозначно ответить на этот вопрос нельзя. С одной стороны вроде бы поддержал. Сработала надежда на лучшую жизнь. Кроме того, в толще сознания простых людей «белые» часто оценивались как «чужие» (баре), а «красные» как «свои». Но и эта идентификация вряд ли может считаться абсолютной. Значительная часть населения выбирала «третий путь», то есть не связывала осуществление своих идеалов с конкретной политической моделью. Ярко антикапиталистическую и антикоммунистическую направленность имели крестьянские восстания в Тамбовской, Саратовской, Воронежской, других российских губерниях.

Война завершилась победой партии Ленина. Однако провозглашенный ею переход к «гражданскому миру» был всего лишь декларацией. Революция продолжалась. Не случайно, присутствуя на Политбюро уже в 1925 году, Сталин заметил, что революционная война в нашей стране не закончилась. В этом был глубокий смысл. Тот социально-политический проект, который был предложен стране, можно было осуществить только методами «революционного насилия».

Использованная и рекомендованная литература

Кулешов С. В., Медушевский А. Н. Политическая история России. Большая энциклопедия в шестидесяти двух томах. Т. 62, сс. 5-590. М. 2006. Образ будущего в русской социально-экономической мысли конца XIX – начала XX века. Избранные произведения. М. 1994.

Пожигайло П.А., Шелохаев В.В. Петр Аркадьевич Столыпин: Интеллект и воля. М.,2005.

Политическая история. Россия – СССР – Российская Федерация. Т. I–II. М. 1996.

Глава IV
Революционистский менталитет

Революционистская ментальность имеет под собой не только ценностно-мировоззренческие, но и биосоциальные основания. Она ориентирована на определенный индивидуальный и коллективный тип социального поведения, когда правильные и нередко благородные лозунги перерастают в требования по немедленному радикальному переустройству общественных основ с применением крайних методов. Этот тип менталитета нетолерантен (нетерпим) по своей сути, он предполагает целенаправленный поиск врага, а если его носителями являются политические группы, то их действия, как правило, в крайнем пределе, несут характер террористических акций.

Революционизм часто превращает людей в разрушительный таран, агрессивную толпу, подвластную не гласу разума, а эмоциям. Любовь перерастает в ненависть, открываются «шлюзы» для разгула самых темных и низменных инстинктов. Революция здесь нередко принимает облик языческого Молоха, на алтарь которого люди нередко кладут свое человеческое начало. Не случайно, что орудие казни – гильотина становится мистическим, более того – своего рода религиозным символом террористической якобинской диктатуры. Ее именуют «святой», ей посвящают оды. Машину для обезглавливания обряжают в бархат и увивают букетами роз. Праздники революции лишь оттеняют ее кровавые будни.

В революционной смуте обязательно есть свои «лоцманы», расчерчивающие фарватер для личных властных амбиций в русле социального хаоса, независимо от используемой риторики, почти всегда содержащей фразеологическую «приманку» – заботу о народных нуждах и интересах. Это вожаки, вожди – люди харизматического склада, часто с почти гипнотическим даром внушения, умеющие зажечь толпу, повести ее за собой, пренебрегая возможными опасностями. Они уподобляются пастухам, ведущим за собой стадо к новым тучным пастбищам (как правило иллюзорным), невзирая на возможные потери.

В системе революционистских ценностей идея освобождения человечества от различных форм угнетения занимает основополагающее место. Конкретный же человек здесь просто не присутствует, им вполне можно пожертвовать ради достижения поставленных задач.

Одним из основополагающих слагаемым революционизма является неправовое мышление. Эта ментальная черта, к сожалению, была нам присуща. Обратимся, например, к словарю пословиц русского народа и увидим, что изречения типа «закон, что дышло» там преобладают. Такой правовой нигилизм можно, в какой-то степени объяснить отсутствием законотворческой культуры, сословностью и нередко необъективностью судебных органов, их вековой зависимостью от царской и помещичьей бюрократии. Отсюда – и народное недоверие. Хотя и вечной «каиновой печатью» это считать неправомерно. Судебная реформа 70-х гг. XIX в. знаменовала определенный шаг в освобождении народного взора на общество от антиправовой близорукости. Достаточно быстро произошла психоментальная адаптация к формированию нового правового пространства в связи с началом деятельности представительных учреждений. В письме известного русского историка В.О. Ключевского к не менее известному юристу А.Ф. Кони имелось весьма характерное наблюдение: «Я был вынужден признать два факта, которых не ожидал: это – быстрота, с которой сложился в народе взгляд на нее (на первую Гос. Думу), как на самый надежный орган законодательной власти, и потом бесспорная умеренность господствующего настроения, ею проявленного. Это настроение авторитетного в народе учреждения умереннее той революционной волны, которая начинает нас заливать, и существование Думы – это самою меньшею ценою, что (чем) может быть достигнуто бескровное успокоение страны».

Однако, основную ответственность за пренебрежительное отношение к нормам закона несло все же образованное общество, которое удивительным образом в своем сознании и поступках сочетало сострадание и жалость к «сирым и убогим» и антиправовое мышление. Наиболее рельефно и глубоко об этой особенности отечественной интеллигенции было сказано в знаменитой книге «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции», вышедшей в 1909 году и выдержавших за короткий срок пять изданий. Лейтмотивом через эту работу прошло осуждение интеллигентского революционизма. Среди других, обращала на себя внимание статья Б.А. Кистяковского «В защиту права (интеллигенция и правосознание)». Фактически говоря о специфике менталитета российской интеллектуальной элиты, автор с горечью констатировал, что «русская интеллигенция никогда не уважала права, никогда не видела в нем ценности» и своими действиями не способствовала пробуждению правосознания в обществе. Обращаясь к опыту других «цивилизованных народов» (Англии, Франции, Германии), Б.А. Кистяковский замечал, что в их духовном развитии правовые системы сыграли значительную роль. «Притупленность правосознания» русской интеллигенции, по его наблюдению, была связана и с отсутствием какого бы то ни было правового порядка в повседневной жизни русского народа. Он привел на этот счет юмористические стихи Б.Н. Алмазова, – «по причинам органическим мы совсем не снабжены здравым смыслом юридическим, сим исчадьем сатаны. Широки натуры русские, нашей правды идеал не влезает в формы узкие юридических начал». Б.А. Кистяковский, постулируя, что свобода и неприкосновенность личности осуществимы только в конституционном государстве, резко отрицательно оценивал тезис, согласно которому высшим законом является успех революции.

Общим для представителей различных социальных и политических групп российского общества ментальным «кирпичиком» неправового толка являлось и пренебрежительное отношение к гражданскому суду, подмена его неким «народным судом». Например, в Государственной Думе представитель левой фракции Алексинский грозил врагам народа его судом, а представитель правых Шульгин оправдывал неправовые акции правительства, выразившихся в деятельности военно-полевых судов, тем, что они лучше «народного самосуда».

Необходимо учитывать и исторический контекст проявления революционной ментальности. На каких-то этапах, в конкретной ситуации (и в определенных пределах) она могла способствовать объективно прогрессивным процессам. Другое дело, что всегда предпочтительнее, чтобы среди носителей революционной и эволюционной ментальности, на первый план выходили бы вторые. Однако это благопожелание на практике реализовывается далеко не всегда.

Революционаристский менталитет отличал Пестеля, что выделяло его в целом не радикальном декабристском движении. После реформ второй половины XIX века, в российском обществе обнаруживали себя разные тенденции. И одной из них, достаточно масштабной, был именно революционизм, скрытое и явное сочувствие и симпатия к борцам, в том числе и радикально-экстремистского толка, за «народную волю».

Необходимо учитывать и общую общественно-психологическую атмосферу в стране. Нередко подогреваемую полицейско-репрессивными и обскурантистскими действиями официальных властей. Атмосферу жертвенничества и подвижничества, тираноборства и искреннего, бескорыстного «служения народу», социальных иллюзий. Прекраснодушных помыслов и антигражданских поступков, хотя и осуществляемых в ореоле «подлинной гражданственности».

Особо явственно антиправовой менталитет значительной части образованного общества проявил себя в деле В. Засулич. 24 января 1878 года она совершила покушение на жизнь петербургского градоначальника генерала Ф. Трепова. Грубый и недалекий солдафон, он «отличился» тем, что приказал устроить публичную трепку содержащемуся в доме предварительного заключения Боголюбову. В этом циничном поступке не только В. Засулич, но и вся передовая Россия увидела открытый вызов начавшемуся гражданскому раскрепощению. Однако, вместо учета этого момента в обвинительном приговоре, может быть минимизации меры наказания, суд присяжных оправдывает В. Засулич. Делая это под неистовые овации публики, представлявшей самые различные социальные слои общества. А что уж говорить о революционных разночинцах – собравшаяся около здания петербургского окружного суда толпа своими выкриками и настроениями откровенно демонстрировала, что рассматривает вынесенный вердикт как право вершить собственный суд над «притеснителями». Соответственно, собственными методами.

Взрывами бомб и револьверными выстрелами революционный террор прочно входит в российскую политическую действительность. Начинается кровавая охота за царем-реформатором Александром II. И вот – страшный финал. 1 марта 1881 года боевиками-народовольцами совершается цареубийство. Но те, кто хотел таким образом потрясти общество, разрушить его инертность, пробудить способность к самозащите от вседозволенности власти, просчитались. Страна как бы оцепенела от содеянного. Из либерального лагеря донеслось: убийством царя была убита революция. Но это был только миг. В последующем власть сделает многое, чтобы революционный вирус вновь активно развивался в российской почве.

Составляющей революционистского менталитета являлся нигилизм сознания, базирующийся на категорическом отрицании как общепринятых норм поведения и ценностей, так и общественных устоев. В «Записках революционера» одного из известнейших представителей анархического крыла российского революционного движения П.А. Кропоткина давались следующие характеристики нигилизма. Это – «объявление войны так называемой лжи культурной жизни», отказ «от суеверий, предрассудков, привычек и обычаев, существование которых разум не мог оправдать», разрыв с «суевериями отцов». Нигилистам, замечал «князь-революционер», были противны бесконечные толки о красоте, об идеале, эстетике. В итоге была «отлита беспощадная критика искусства». В претенциозной формуле «пара сапог важнее всех ваших мадонн и всех утонченных разговоров про Шекспира».

Заметим, что через несколько десятилетий новые ниспровергатели «суеверия отцов» взялись за расправу с буржуазной культурой, призывая «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. с Парохода современности. Активно участвуя в разрушительном порыве революции они, выполнив свою задачу были расплющены коммунистическим режимом, увидевшим здесь опасность «внесения разложения в революционную среду».

Были, конечно, в России и люди, сами прошедшие школу политических и социальных иллюзий и понявших, куда в конечном итоге ведут опасные тропы революционизма. В их ряду своим провидческим даром выделяется гениальный Ф.М. Достоевский, роман которого «Бесы», был создан в связи с процессом С. Нечаева. Эта фигура играла знаковую роль в истории российского революционизма. Им был подготовлен «Катехизис революционера» – своего рода «моральный кодекс». Нравственным для революционера объявлялось все, что способствует торжеству революции. Иными словами «великая» цель оправдывала любые средства ее достижения. Нечаев же на практике продемонстрировал возможность жертвовать конкретными людьми ради освобождения человечества. Создав организацию «Народная расправа» и насадив там жесточайшую дисциплину, основанную на страхе, он «подкрепил» устав своей революционной группы убийством одного из ее строптивых членов. Роман Достоевского можно в полной мере расценивать и как пособие по изучению революционистской ментальности. Фактически знаковыми, символическими фигурами стали герои-«бесы» книги – Верховенский и Шигалев с их идеями «равенства в рабстве» и правителей над «стадом», задача которых – периодически «пускать судорогу», когда все «начинают поедать друг друга, до известной черты».

Следует обратить внимание на то, что Ф.М. Достоевский был не одинок в провидческом описании опасности революционистского морализма. Немного раньше «Бесов» в том же журнале «Русский Вестник» публикуется роман также великого отечественного писателя Н.С. Лескова «На ножах». В нем общество предупреждалось о роковых последствиях нравственного нигилизма, обставленного социально-политической риторикой и, в конечном итоге, приводящего к открытым уголовным деяниям. И лесковский Горданов произносит слова-призывы «Все средства хорошо когда они ведут к цели», «Прочь всякий принцип, долой всякое убеждение» и т. п.

Нечаевское дело оставило свой след в общественном сознании. Здесь питательной почвой была опять-таки ментальность, ориентированная на некие «идеалы», в системе которых ценность человеческой жизни была ничто. Конкретной иллюстрацией этому стали «акции мщения» представителям власти, вылившиеся в череду террористических актов, сотрясавших Россию начала XX века. Весьма показательно знакомство с воспоминаниями этих революционеров, не останавливавшихся перед покушениями на жизнь царских чиновников, написанные ими после октябрьской революции для энциклопедического словаря «Гранат». Эти, выполненные в виде автобиографий, заметки, более половины которых принадлежит женщинам, наглядно показывают, как вроде бы благородные помыслы и героические деяния, нацеленные на то, чтобы уничтожить самодержавный гнет и установить основы «справедливого общества», превращаются в антигуманистические. Зерна революции, которые они стремились посеять в массовом сознании, в конечном итоге оказываются «зубами дракона», дающими братоубийственные всходы. «…психология нашего (а может быть и всякого) революционного движения, – писала В.К. Дебогорий-Мокриевич, – была такова, что оно росло, обострялось и безостановочно шло к своей кульминационной точке. Начавшись с чистой пропаганды, оно перешло к бунтарству и окончилось террором.». Чтение книг по истории французской революции, печатавшийся отчет о процессе «нечаевцев» – «все это ввело меня в определенное революционное русло», – свидетельствовала Е.Н. Ковальская. Повествуя о С.Л. Перовской, происходившей из высокопоставленной семьи, близко знавшая ее А.И. Корнилова-Мороз замечала, что круг чтения, образ мыслей, система нравственных и социальных ценностей подготовляла ее, как и других народовольцев, к страданию «за великое дело любви» к народу. Это отнюдь не помешало С. Перовской хладнокровно руководить покушением со смертельным исходом на Александра II.

В воспоминаниях проходит мысль о том, что нечаевский процесс стал своего рода революционным импульсом, приглашением к решительным действиям по «освобождению народа от гнета правительства». Обращает на себя внимание то спокойствие, с которым бывшие народовольцы говорили о своих жертвах. Ощущается какое-то почти ритуальное равнодушие к ним как людям, у которых есть родные и близкие. В этой отстраненности от оценки тех «щепок», которые летели от рубки «деспотического леса» рельефно обнаруживает себя шкала ценностей революционеров, которые приняли у своих предтеч эстафету общественного переустройства, оказавшись у власти.

Весьма показательны и те нравственные оценки своим действиям и делу, которому они беззаветно служили, двух эсеровских экстремистов – Е. Созонова, убившего министра внутренних дел В.К. Плеве, и И. Каляева, расправившегося с московским генерал-губернатором, великим князем Сергеем Александровичем. Созонов из тюрьмы писал своим соратникам, что совесть за содеянное его не тяготит и он испытывает «нравственное удовлетворение, с которым ничто в мире не сравнимо». Он приветствовал ставку на террор. Выступая на суде, Каляев произнес зажигательное, но весьма мрачное заключительное слово: «.. революционеру наших дней не нужно быть утопистом-политиком для того, чтобы идеал своих мечтаний сводить с небес на землю. Он суммирует, приводит к одному знаменателю и облекает в плоть лишь то, что есть готового в настроениях жизни и, бросая в ответ на вызов в бою свою ненависть, можно смело крикнуть насилию: я обвиняю!». Подкреплялись эти обвинительные приговоры людскими жертвами.

В своем непринятии административно-полицейского произвола и образованная часть общества заражалась радикалистским духом. Чего стоит фраза из дневника старшей дочери Л.Н. Толстого Т.Л. Сухотиной-Толстой: «15-го убили бомбой министра внутренних дел Плеве. Трудно этому не радоваться». А вот младшая дочь великого гуманиста свидетельствует об ином. Л.Н. Толстой, может быть как никто другой, ощущал атмосферу революционного взрыва, знал о настроениях массового недовольства, охватившего страну в связи с неудачной русско-японской войной, и предупреждал об этом власть. Но он отнюдь не приветствовал революцию, понимая, что она не решит насущных проблем. Трагические события 9-го января 1905 года писатель расценивал как результат агитационной работы радикальной оппозиции. Услышав рассказ дочери о том, что в поезде студенты реагировали на убийство великого князя как на первый сигнал предстоящей революции, говоря – «Здорово сделано, чисто! Собаке собачья смерть», Лев Николаевич «застонал»: ну как не понять, что злобой жестокостью они вызовут еще большие жестокости и конца этому не будет.

Вопрос о методах, применяемых для реализации провозглашаемых целей может быть положен в основу типологии российских политических партий. Здесь может быть проведена классификация не по словам (программным декларациям), а по делам и способам действия. По общности менталитета, левые кадеты и правые меньшевики занимали близкую социокультурную и политическую нишу. То же самое относится к правым кадетам и октябристам, а также большевикам и левым эсерам. Соответственно – типологический рубеж пролегал через менталитет лидеров и электората политических партий и движений, разделяя их ценностные установки, примиренческий (непримиренческий) настрой, эволюционно-соглашателький (революционно-насильственный) характер поступков, пропагандистские аксессуары, даже подбор терминов и построение фраз.

Возьмем представителей двух ментальных типов, или как говорилось, двух «пород» социал-демократов. П. Б. Аксельрод – сначала активный искровец, искренний соратник Ленина по революционному движению, затем медленно, но неуклонно он совершает ментальный дрейф в другую политическую гавань. Он одним из первых указывает на перспективу превращения большевистской партии в организацию заговорщицкого, якобинского типа. Выступил с идеей союза с либеральной демократией, настаивал на «европеизации» российского социал-демократического движения. Политический словарь Аксельрода включал «ревизионистско-реформистские» термины, также свидетельствующие об его ментальной эволюции. Даже круг чтения у него был иной, чем у левых радикалов.

В. И. Ленин – лидер большевиков, представлял качественно иной психоментальный тип. Его лично и его сподвижников подход был фактически аморален – хороши все средства, способствующие успеху дела революции. Осуждая на словах террор индивидуальный, Ленин приветствовал массовый. Формально отстраняясь от экспроприалистско-террористических акций по пополнению большевистской казны, сопровождаемых и жертвами, являлся фактическим вдохновителем подобных грабежей. Он не случайно открыто восхищался, по его определению, «титаном революции», С. Нечаевым.

По свидетельству хорошо знавшего его социал-демократа Н. Валентинова-Вольского, Ленин постоянно апеллировал к якобинским методам. «Это борьба за цель, не боящаяся никаких решительных плебейских мер, борьба не в белых перчатках, борьба без нежностей и не боящаяся прибегать к гильотине… диктатура пролетариата у лиц, ее осуществляющих, требует присутствия психологии якобинства. Тут все связано. Без якобинского насилия диктатура пролетариата – выхолощенное от всякого содержания слово».

Ментальность российских революционеров крайне левого толка отличала нетерпимость и непримиримость к ценностям, которые были чужды их собственному мировосприятию, таким, как: буржуазная демократия, классовый мир, соглашательство, реформаторство и т. п. Сердцевиной их воззрений было механистическо-функциональное отношение к человеку, неумение, а может быть и нежелание понять его сложную и противоречивую природу.

Это сразу заметили их критики. О том, что ему чужд психологический тип русских революционеров, писал Н. Бердяев. Подобные наблюдения делались и зарубежными мыслителями. Например, известный философ Б. Рассел, отталкиваясь от сущности человеческой природы, обращал внимание на то, что основной источник целой серии зол лежит в большевистском взгляде на жизнь – в догматической ненависти и в убеждении, что человеческую природу можно преобразовать силой.

Между тем революционизм, находя питательную почву в России, создавал и расширял свою ментальную ауру. Причем ее носителями становились активные деятели большевиков и примыкавших к ним по духу и целям. Так, например, на втором съезде РСДРП Л.Д. Троцкий, обвиняя группу «Борьба» за примирительную позицию в противостоянии с «экономизмом», в политической переменчивости, заявил: «В этой переменчивости и кроется корень морально-политического бессилия «Борьбы». Но за такое бессилие не выдают дипломов. Оно подлежит каре. Карой является отказ в приглашении на съезд. Такой приговор будет не только нравственным осуждением «Борьбы», но и предупреждением всякой группке, которая в интересах своей политической карьеры захочет просунуть свою групповую физиономию в ту или иную идейную расщелину, пользуясь трагическим положением партии». В процитированном пассаже отчетливо проявилась антидемократическая ментальность Троцкого. И хотя на определенный период он ушел в стан противников большевизма, возвращение его в этот лагерь, более того, – в качестве верного до конца своих дней соратника Ленина, активнейшего участника Октябрьской революции и социалистического строительства, было закономерно.

Термин «якобинство» может употребляться как собирательный. Он впитал в себя различные оттенки революционаризма, будучи в то же время наиболее эффективным его символом. Робеспьер был образцом политического деятеля для Ленина. Его духовный отец Г. В. Плеханов в свое время считал, что «каждый социалист должен быть террористом a la Робеспьер». Говоря о якобинской компоненте в большевизме, следует вести речь прежде всего о способе действия, рабочем инструментарии, жестко иерархичных организационных основах, менталитете, словом о том, что вместе с программными «новациями» типа «диктатуры пролетариата» составляло «новый тип» партии большевиков по сравнению с европейской социал-демократией. Это был революционаризм, доведенный до логического конца.

Французский историк М. Вовель в книге «Революционная ментальность. Общество и ментальность во Французской революции» определяет некоторые параметры рассматриваемого феномена: преобладание «карательных импульсов», террор как превентивная реакция на постоянный страх заговора, стремление тотально уничтожить прошлое, апология радикализма и насилия во имя утверждения революционных преобразований и т. п. Все это в полной мере относилось и к большевикам. «Пример якобинцев, – замечал в июне 1917 г. Ленин, – поучителен. Он и посейчас не устарел, только применять его надо к революционному классу XX века, к рабочим и полупролетариям… Если бы власть перешла к «якобинцам XX века. они объявили бы врагами народа капиталистов.». И сделать так большевики не замедлили. Когда на расширенном заседании Петроградского комитета большевиков, состоявшегося 1(14) ноября 1917 г., развернулась полемика относительно методов утверждения «революционных завоеваний», то Ленин, отстаивая эти методы, ссылался на опыт Французской революции: «в Париже гильотинировали, а мы лишь лишим продовольственных карточек». Выходило, что «гильотинирование» голодом было гуманнее. «Пускай вопят об арестах, – продолжал лидер большевиков. – Тверской делегат на съезде Советов сказал: «Всех их арестуйте», – это я понимаю; вот он имеет понимание того, что такое диктатура пролетариата».