Текст книги "Четыре сестры"

Задребезжал звонок. Беотэги наклонилась к Беттине:

– Это для него ты обновила гардеробчик?

– Для кого? – спросила Беттина и тотчас пожалела об этом.

– Для «Нанука». Как его там… Пепин? Мандрин?

– Мерлин, – буркнула Беттина.

– Как вы с ним танцевали!

– Ты влюблена? – шепнула Дениза, входя в класс.

– Было похоже.

– В него? – возмутилась Беттина. – Да ты что? Я не…

– Еще одно слово, Верделен, и останешься после уроков!

Она замолчала. В классе Беотэги прошептала ей на ухо:

– Н ам-то ты можешь сказать. Из-за того, что он некрасивый, никто не бросит в тебя камень…

У Беттины сжалось сердце. Никогда в жизни ей не говорили ничего более жестокого. Она трижды сглотнула слюну, чтобы преградить путь неожиданному, но редкой силы рыданию. После этого ей удалось растянуть губы в улыбку.

– Если я когда-нибудь влюблюсь в Багза Банни[29]29
  Багз Банни – герой американских мультфильмов и комиксов; находчивый, бесстрашный и нахальный кролик. Из друзей его любят все, кроме Даффи. Создан творческим дуэтом режиссера Текса Эйвери и аниматора Боба Гивенса на студии Warner Brothers, хотя общественное мнение до сих пор приписывает авторство Чаку Джонсу.


[Закрыть], обещаю разослать открытки с уведомлением.

– Вон из класса, Верделен! Останетесь после уроков!

Беттина вообще не любила понедельники, но этот возненавидела всем сердцем.

* * *

– Как твоя тетя? – спросила Энид, когда Мюгетта пришла к ним через два дня после памятной сцены с тетей Валерианой.

– В суперской форме. За обедом умяла целую курицу.

– Как? Целую?

– Две ножки, два крылышка, белое мясо. И даже внутренности.

Энид терпеть не могла куриные внутренности. И кроличьи, и телячьи… Вообще внутренности кого бы то ни было. Мюгетта повернулась к Гортензии.

– Я узнала, что на ферме есть котята.

– Мы с Гулливером их видели, видели! – воскликнула Энид.

– Проводишь меня, Гортензия? – попросила Мюгетта. – Я хочу на них посмотреть.

– Это далеко. Мы и полдороги не пройдем, как ты устанешь.

– А я вот что привезла! – просияла улыбкой Мюгетта.

«Вот что» оказалось креслом на колесах. Гортензия посмотрела на него, и ей показалось, будто ее ударили в солнечное сплетение. С этой штукой болезнь Мюгетты вошла в Виль-Эрве, такая же реальная и жестокая, как бьющий кулак. В смятении она посмотрела на Мюгетту, которая сосредоточенно изучала пуговицы на своем пальто.

– Поедем по шоссе, – предложила Мюгетта. – Будешь меня толкать? А я помогу тебе руками.

Гортензия положила книгу, которую читала, на подлокотник корешком вверх.

– А Зербински?

– Я поставила ей «Лоуренса Аравийского». У нас сто тридцать четыре минуты.

Мюгетта взяла книгу, прочла название: «Длинноногий дядюшка».

– Она умерла, рожая ребенка. Ты знала?

– Кто?

– Писательница. Джин Вебстер. Ужасно, правда? Если бы тогда была современная медицина, она могла бы написать еще много гениальных книг.

Мюгетта села в инвалидное кресло. Странно было видеть ее в нем. Она казалась еще тоньше, еще меньше. Голос Женевьевы из прихожей спросил, не нужно ли ей одеяло.

– О да, спасибо! – откликнулась Мюгетта. – Мне всегда холодно, – добавила она извиняющимся тоном.

– Можно я тоже пойду? – вызвалась Энид.

– Еще чего! – вмешалась Шарли. – У тебя три задания по математике, два по грамматике и стихотворение!

С одеялом на коленях Мюгетта разблокировала тормоз инвалидного кресла, и Гортензия покатила ее по Тупику к дороге.

Через сорок минут они добрались до фермы Сидони. Когда Гортензия была одна, этот путь занимал у нее четверть часа. Сидони мыла картошку в большом желтом пластмассовом чане.

– Нечасто увидишь тебя здесь! – воскликнула она, подставив Гортензии щеку.

Потом вытерла руки чистым полотенцем и пожала руку Мюгетте.

– У вас котята?..

– Не у меня. У нашей Зазы.

– Можно их посмотреть?

Сидони снова погрузила руки в чан с картошкой. Брови ее нахмурились.

– Ступайте к Жану-Ро, моему деверю. Это он… должен ими заняться.

Жан-Ро работал на заднем дворе. Гортензия покатила Мюгетту туда. Жан-Ро был долговязым парнем со свисающими мочками ушей, придававшими ему трогательный собачий вид. Гортензия помнила, что, когда была маленькой, побаивалась его, однажды увидев, как он держит курицу за ноги головой вниз. В ту пору она была уверена, что он может сделать так со всеми на свете, в том числе и с ней.

Из дневника Гортензии

Жан-Ро был рад меня видеть и расцеловал в обе щеки. Он объяснил нам, что котятами надо было заняться, как только они родились, но он не успел, слишком много работы на ферме, а Сидони не может, это выше ее сил.

– Что? – спросила Мюгетта.

Жан-Ро опустил на нее глаза. До сих пор он как будто не решался – из-за инвалидного кресла. Он даже отвернулся, но это потому, что у Мюгетты был странный взгляд, ледяной, как лезвие топора, и жгучий, как раскаленный уголь.

– Идемте.

Он подвел нас к багажнику грузовичка и открыл его. Четыре лапочки лежали там вповалку, свернувшиеся, точно кулачки в кармане. Было даже страшновато, что они такие крошечные. Я спросила:

– Кому вы их отдадите?

– Никто не хочет. Сидони дала объявление в газете мэрии. Никто не откликнулся. Слишком много было приплодов весной и летом. Нынче ноябрь, все свое взяли.

Я опустила глаза на Мюгетту. И теперь это ее я испугалась. Правда испугалась. Она вся дрожала и шумно дышала. На щеках ярко розовели пятна. Она вдруг закричала:

– Не убивайте их! Пожалуйста! Пожалуйста!

Она разрыдалась, а у меня как будто сердце выпрыгнуло из груди и упало под ноги, мне тоже хотелось плакать. Мюгетта все кричала, она встала из кресла и заколотила Жана-Ро кулачками в грудь. Ему, кажется, совсем не было больно, но вид у него сделался несчастный. Он бормотал:

– Тише, детка, успокойся, это жизнь, ничего не поделаешь… Мне хотелось сказать ему, что это не жизнь, а смерть. Мюгетта трясла головой, казалось, она сейчас потеряет сознание, она не могла дышать, и плакала, и кричала «Не убивайте их, пожалуйста»… в конце концов Жан-Ро взял ее на руки и понес к ферме, а я шла следом. Он сказал Сидони: «Смотри, у девчонки истерика». Сидони тоже взяла Мюгетту на руки (думаю, что и я могла бы ее поднять, такая она худенькая), усадила в кабинете, согрела молоко и дала нам печенья.

Я думаю, что это вид Мюгетты, тоже маленькой, как котенок, натолкнул меня на мысль. Когда Сидони отвлеклась, я выбежала во двор и со всех ног припустила к грузовичку. Багажник был открыт, я схватила наобум одного котенка и сунула его в карман пальто.

Когда я вернулась на ферму, Мюгетта молчала. Даже не сказала спасибо или, мол, все хорошо, ничего. Сидони сделала мне знак пройти за ней в заднюю комнату, котенок извивался у меня в кармане, я чувствовала бедром его тепло. Я боялась, что он замяукает, и нарочно громко говорила, кашляла, прочищала горло каждую ми нуту.

– Бедняжка, – сказала Сидони, – что с ней?

– Это из-за котят…

– Знаю. Я спрашиваю, чем она больна.

– Не знаю, – ответила я.

И правда… Я не знала, что у нее за болезнь, не знала даже, насколько это серьезно. Не знала, выздоровеет ли она. Сидони погладила меня по спине и сказала:

– Слушай. Мы не можем оставить котят, но ты скажи ей, что мы их отдали, ладно? Что мы нашли им хозяев. Лучше соврать, лишь бы она не доводила себя до такого.

Котенок у меня в кармане больше не шевелился. Как будто понял, что надо сидеть тихонько. Я погладила его и сказала:

– Ладно.

Потом мы вернулись.

Мюгетта посмотрела на меня так, будто я ее предала. Но когда она увидит котенка… хотя бы одного удалось спасти. Спасти одного – спасти весь мир. Так говорила мама, и я не уверена, что она говорила это просто нам в утешение.

Мы покатили обратно к шоссе. Уже темнело и похолодало, так что я сказала, мол, лучше вернуться на автобусе. Мюгетта не проронила ни слова с самой фермы. Я достала котенка из кармана. Он весь умещался в моей ладони, а у меня не такая уж большая рука. Я сказала ей:

– Смотри.

Она не поверила своим глазам. Она откинула голову на спинку кресла и завизжала от смеха. Мне стало хорошо. Я улыбнулась.

Мы чуть не опоздали на автобус! Шофер помог нам сложить кресло и засунуть его в багажный отсек. Мы вдвоем устроились сзади. Как только мы сели, она откинула одеяло, которое так и было у нее на коленях… И тут завизжала от смеха я.

Там были остальные котята, три малыша, они лежали кружком и спокойно спали. Я положила к ним четвертого, черного с белым. И мы с Мюгеттой еще долго смеялись.

Но нашу проблему мы еще не решили.

10
Буря на побережье и в сердцах

Ветер овеял берега Финляндии, взял курс на Шотландию, где набрал силы и холода, стал вихрем и полетел дальше, к Франции, а уж там показал все, на что способен в начале суровой зимы.

Неоновые огни эскимо окрасили синим розовый пуховик Беттины, и он стал фиолетовым. Нос у Беттины тоже был фиолетовым. От холода. И губы такие же. Она укрылась под навесом. Боже мой, думала она, я жду его, я продрогла, и я смешна.

Не важно. Она оставила Денизу и Беотэги, попивающих горячий шоколад в «Ангеле Эртбиза». Она им завидовала.

И все равно не важно.

Мерлин внезапно появился в дверях, когда уже сгустились ноябрьские сумерки. Один взгляд – и Беттина узнала его долговязую фигуру, его небрежную походку, руки в карманах. Он простился с коллегой и один направился к стоянке велосипедов.

Беттина огляделась: никто за ним не шел. Она побежала к нему.

Услышав ее шаги, Мерлин поднял голову. Он как раз, присев, взялся за противоугонное устройство, чтобы разблокировать его. Он взглянул на нее через плечо, и ни малейшего удивления, ни гнева, вообще ничего не отразилось на его спокойном лице. О боже, подумала она, что я смогу ему…

– Здравствуй!

Он ответил:

– Здравствуй.

О боже, подумала она, все плохо. И присела рядом с ним у велосипедного колеса.

– Я хотела тебя увидеть. Я уже хотела увидеть тебя в тот раз, когда… Он ничего не ответил и разблокировал противоугонное устройство. Он даже не заметил, подумала она, что мои рыжие волосы изменили цвет.

– Я хотела тебе объяснить, – сказала она. – С тех пор как мы знакомы, я…

– Ты никогда не даешь мне понять, что мы знакомы, Беттина. Мне даже кажется, ты делаешь все, чтобы было наоборот.

Он сказал правду. Почему же от этого так больно?

– Неправда, – соврала она. – С какой бы стати?

– Не знаю. Это тебе лучше знать.

Она опустила голову. Мерлин встал, взялся за руль и толкнул велосипед перед собой. Она тоже вскочила и удержала его за руку. Некоторое время они шли рядом, молча, под зимним ветром. О боже, подумала Беттина, как бы мне хотелось, чтобы прямо сейчас он поцеловал меня и сказал, что больше не сердится. Она прикусила палец перчатки.

– Тогда, – начала она, – на вечеринке у Жерсанды…

– Да?

– Мне понравилось танцевать с тобой.

– Мне тоже.

Мерлин включил фонарь над передним колесом.

– Я бываю иногда такой дурой… Я хочу, чтобы ты простил меня. Очень хочу.

Он ничего не ответил, толкая руль. Неоновый свет эскимо остался позади слабым бликом на тротуаре.

– Я на тебя не сержусь, Беттина, уверяю тебя. Но, понимаешь, в тот день ты что-то изменила. Как будто закрыла дверь навсегда.

Навсегда. Она стянула перчатку с правой руки, убрала ее в карман, положила руку на руль, рядом с его рукой, до которой не осмеливалась дотронуться.

– Для меня тоже это что-то изменило. Правда. Я…

Она проглотила слово «влюблена», так и просившееся на язык, и сказала:

– …стала другой.

Он посмотрел на нее, как смотрят на собаку или кошку, которую, конечно, любят, но она заняла все место на диване, куда вы как раз собрались сесть.

– Это хорошо, – сказал он наконец.

Он заправил штанины в сапоги. Выпрямился.

– У тебя изменился цвет волос…

– Тебе не нравится?

– Ты все равно красивая.

Боже мой, подумала она, это для тебя, только для тебя. Он вдруг сказал:

– Извини, мне пора домой. Пока.

Беттина смотрела ему вслед, когда он вскочил на велосипед и покатил к перекрестку. Боже мой, подумала она, надо его позвать. Скорее. По том подумала: нет, он еще вообразит, что я буду его умолять! И еще по думала: боже мой, может быть, я вижу его в последний раз!

– Пока, – пробормотала она.

Велосипед уже с минуту как скрылся.

* * *

Накануне монолога перед Лермонтовым у Гортензии скрутило желудок. Она никому ничего не сказала, но боли мучили ее изрядную часть ночи. Женевьева, испугавшись ее осунувшегося лица и кругов под глазами, хотела было позвать Базиля.

– Нет-нет! Не надо Базиля. Не надо доктора. Я плохо спала, вот и все.

К счастью, в этот день у нее были уроки только с утра[30]30
  Во французских школах бывают уроки и после обеда.


[Закрыть]. Отпросившись с географии, она заперлась в туалете, чтобы повторить свои тирады. Она репетировала каждый день с Мюгеттой, и теперь ее мозги как будто прокрутили в стиральной машине на 95 градусах, в программе «белое очень грязное», с жавелевой водой[31]31
  Отбеливатель с хлором, названный так по местности около Парижа, где он был изобретен.


[Закрыть]. Она села на унитаз и расплакалась.

Мюгетта пришла пообедать с ней в Виль-Эрве. Но дома были Энид и Гулливер, и они не могли поговорить о котятах. Только когда мелкие ушли, Мюгетта радостно потрясла руку Гортензии, блестя глазами.

– Я спрятала их на чердаке у трубы отопления. Ночью четыре раза вставала, чтобы дать им молока. Но они плохо едят. Боюсь, как бы не умерли… Ты слушаешь?

– Да.

– У меня есть идея.

Идея была похитить Зазу, их мать, и поместить ее на чердаке с котятами, пока они сосут материнское молоко.

– Но Заза – кошка Сидони. Она очень огорчится, если не сможет ее найти.

– Мы потом ее вернем, – Мюгетта состроила умоляющую рожиц у, – иначе они умрут.

Вот почему часом позже они сидели в засаде недалеко от фермы.

Из дневника Гортензии

Мюгетта, разумеется, не взяла с собой инвалидное кресло. Слишком оно заметное. Мы пошли на ферму пешком. Она очень устала. Она опиралась на мою руку, и я слышала ее дыхание, хотя обычно не слышу. Но нам повезло: Заза спокойно вылизывалась под навесом курятника. Я сделала знак Мюгетте оставаться на месте, за стеной, и осторожно прокралась к Зазе. Она продолжала вылизываться и посмотрела на меня, как будто подняла брови. Я по-дурацки зашипела «кс-кс-кс», как обычно зовут кошек, при этом озираясь, но вокруг никого не было, и я схватила ее. Заза извивалась и вырывалась. Я подумала: вот мы дуры, надо было взять сумку или что-нибудь в этом роде! И побежала, прижимая к себе Зазу, к стене, где ждала Мюгетта.

И тут на меня накатила самая большая паника в моей жизни. Мюгетты там не было. Так мне показалось сначала. А потом я увидела, что она лежит на земле, вся белая, руки прижаты к груди. Я выпустила Зазу, которая спокойно уселась поодаль и продолжила вылизываться, с любопытством глядя на весь этот цирк.

– Мюгетта! Очнись! – шепотом закричала я.

Я не знала, что делать. Похлопала ее по левой щеке, по правой, выпрямилась, огляделась и заорала:

– На помощь! Кто-нибудь!

– Заткнись, а? – проворчал голос Мюгетты в траве. – С ума сошла, так орешь!

– Я думала, ты умерла!

Она осторожно села на холодной сухой траве.

– Я потеряла сознание. С тобой этого никогда не случалось?

– Нет.

– А со мной – все время. Это потому что мы слишком долго шли, скоро пройдет. Давай, помоги мне. Нет, постой… Никого нет?

Нет. Чудо. Никто не слышал моих криков.

– Заза.

Но на этот раз кошка нам не далась. Не слушая наших дурацких «кс-кс», она задала стрекача, и больше мы ее не видели.

– Надо придумать что-то другое.

– Не сегодня.

– Котята умрут.

– В пять часов у меня Лермонтов, и…

– Пойдем к ветеринару. Сейчас же.

Я вздохнула. Сказала «ладно», лишь бы быть вовремя у Лермонтова. И мы пошли к ветеринарше.

Из дневника Гортензии (тот же вечер)

После обеда живот скрутило еще сильней. Но нельзя было об этом никому говорить. Даже Мюгетте. Тем более она зациклилась на этой истории с котятами.

Я не знаю, поверила ли ветеринарша тому, что наплела ей Мюгетта (мы-де нашли котят в мусорном баке в центре города, за театром «Бургграф», эта девчонка просто тарн-и-Гаронна!), но она посоветовала нам оставить малышей ей. Ее ассистентка ими займется, будет кормить их специальным молоком, а потом, когда выкормит, то найдет, кому пристроить. Мне показалось, что это замечательный выход, и я пообещала принести котят.

Но Мюгетта сразу надулась, потому что придется с ними расстаться. Когда мы вышли от ветеринарши, я отпустила ее на автобус одну, мне надо было к Лермонтову, и я начисто забыла про котят!

Я подходила все ближе, и во рту появился странный вкус, язык тянуло до ушей. А в кишки будто прилетела армада кузнечиков.

Открыла мне, как обычно, Деде. В водолазке с люрексом, в круглых очках, в бирюзовой юбке, расшитой ломтиками арбуза, и с «Суреной» Корнеля, зажатой под мышкой. Как всегда, все это ей шло просто божественно. Она показала язык стене, с которой на нас с презрением смотрела Бетт Дэвис в фильме «всё о Еве».

– Лермонтов в жутком настроении, – сказала она.

Ничего сверхобычного.

Вот только сегодня мне читать… и Лермонтов указал на меня, как только я вошла.

– Мы слушаем вас, Верделен.

– Прямо… сейчас?

Я стряхнула несуществующие крошки со своей юбки без арбузов. И боком пошла к сцене. От мысли, что все глаза следят за каждым моим шагом, за каждым движением, на меня как будто навалились десятки тонн. Я поднялась на три ступеньки, но у меня не хватило духу встретить все эти взгляды, я уткнулась носом в текст и проблеяла:

– Исправленныыый щеееголь. Сцееена четвееертая, акт второоой. Это момент, когда героиня…

– Играйте.

Я глубоко вдохнула, язык прилип к нёбу, в ушах зашумело.

И вдруг – о-ля-ля! – мой голос заговорил.

На второй реплике кузнечики перестали скакать. Мой мозг заработал на подсознании, выхватывая вспышки пунктиром: облупившуюся штукатурку на стене напротив, мои ступни, похожие на пароходы. И еще была вода, которая капала с потолка на мой рукав, расплываясь темными точками.

Позже Деде сказала мне, что она плакала, когда я плакала. Но я плохо слышала, мой мозг был Мен-и-Луара, по-прежнему выхватывая вспышки пунктиром. Желтые очки нашего учителя. Его пухлые, хлюп-хлюп, щеки. Его нахмуренный лоб, удивленный, по-доброму, почти дружелюбно. а потом все эти руки парней и девушек, которые сжимали меня, трясли за плечи…

Эй! Что ты говоришь, Деде? Я плакала? Я? Когда это? Я думала, это капает с потолка…

– Верделен! – рявкнул Лермонтов. – вам нужно выучить сто две реплики до рождества!

– До рождества? – ошеломленно повторила я. – Сто две?..

– Роль Гортензии целиком. Считайте!

И я наконец поняла. Мы будем играть «Исправленного щегол я» на рождество, и Лермонтов дает мне роль Гортензии. Кузнечики тотчас заплясали свой рок-н-ролл.

– Спа… сибо, месье.

– Налегайте, Верделен. У нас всего несколько недель. Поторопитесь.

И я поторопилась. Прямиком в туалет.

Базиль снова появился в Виль-Эрве вместе с бурей, под вечер.

Он застал дома всех, ну, почти всех. Энид рисовала в тетради карту Франции и едва подняла на него глаза, Беттина, кажется, что-то сделала с волосами (но что?), Женевьева чмокнула его в щеку и ласково похлопала по спине пальто, чего он вообще-то не любил, а Гулливер играл партию в го с Гортензией.

– Добрый день, – поздоровался Базиль.

Он положил свой чемоданчик на стул и сел, приглаживая пальцем правую бровь. Никто не обращал на него внимания.

– Где Шарли? – спросил он через некоторое время.

– Для кого как, – ответила Энид над картой Франции.

Она рисовала реки. Главной задачей было не столкнуть Рону с Сеной.

– То есть? – переспросил Базиль.

– Смотря как тебя зовут.

Иной раз ему казалось, что обитательницы Виль-Эрве говорят на каком-то особом языке.

– Если ты Поль, – объяснила Энид, – она будет только завтра. Если ты Жан-Люк, она ушла ужинать с Жаком. Если ты Жак, она ужинает с Полем. Кто ты?

Базиль с утра вскрыл фурункул, сообщил о раке, диагностировал аппендицит и язву, выслушал жалобы мадам Пирамидонж, что было нелегко, и мадам Колокрикоз, что было еще хуже. Он вымотался. Однако у него еще оставался бесконечный запас терпения.

– Я Базиль, – сказал Базиль. – Мне просили что-нибудь передать?

– Базиль? Минутку, я подумаю. Это не ты тот парень, что регулярно приходит готовить нам кускус?

– Я самый.

– Который делает вид, будто спит в кабинете, а сам крадется в комнату к моей старшей сестре, когда все…

– Шарли на чердаке! – перебила Женевьева. – Она будет рада тебя видеть!

Базиль благодарно кивнул. Он встал и, проходя мимо Энид, указал на ее карту Франции.

– Смотри-ка, – сказал он. – Твоя Бретань что-то слишком задружилась с Лангедоком-Руссильоном.

Он скрылся на лестнице. Беттина последовала за ним. Но на чердак он поднялся один, она остановилась на втором этаже. И забаррикадировалась в своей комнате – в энный раз за день и за неделю.

Она легла поперек кровати и уставилась на угол подушки. С тем же успехом это мог быть край простыни. Или пуговицы пододеяльника. Но подушка была рядом. Она снова вспоминала вечеринку у Жерсанды, когда Мерлин появился в коридоре света, обнял ее и закружил в танце. Вспоминала его в кино. Какой он был ласковый, и забавный, и услужливый. Вспоминала бассейн, его красивые прыжки, его поэтичную улыбку…

Она все бы отдала, чтобы сменить пленку. Весь фильм, диалоги и сценарий. Переключить канал, чтобы не было всего плохого, что она сказала и сделала. Ей так хотелось, чтобы он снова обнял ее. Она сказала бы ему, что он красивый. Ей даже хотелось, чтобы… чтобы он лизнул ей щеку, да-да. И пусть Дениза и Беотэги считают, что это буэээ.

Но все пропало, было слишком поздно. И так больно, что она не могла даже плакать.

* * *

Ветер стих, но холод никуда не делся. Свифт, любимый нетопырь Энид, больше не прилетал повисеть на буке у окна. Он зимовал в своей тайной пещере вместе с собратьями.

Одной Женевьеве еще хотелось спускаться на пляж. Но в этот день ей все же удалось оторвать Гортензию от ее чертовой-долбаной-окаянной-пьесы, чтобы помочь собирать водоросли. Они надели резиновые сапоги, непромокаемые плащи с капюшонами, шарфы, перчатки и пошли через ланды в последних розовых пятнах вереска.

Камешки на слое ила походили на опавшие листья.

– Беттина что-то кислая в последнее время, – сказала Женевьева. – Ты заметила?

Да, Гортензия заметила. Наверно, проблема с мальчиком. В Беттининых проблемах без мальчиков никогда не обходилось.

– Немножко, – ответила Гортензия, говорить о Беттине ей не хотелось.

– Посмотри-ка! – воскликнула Женевьева, поднимая тяжелую гирлянду водорослей.

Они молча шли по мокрой серости песка.

– Надеюсь, ничего серьезного, – добавила Женевьева.

Она вернулась мыслями к Беттине.

– Думаю, она несчастна, – продолжала она. – Я только предполагаю, ведь, в сущности, она ничего нам не говорит. Я хочу сказать, о себе.

Женевьева тоже мало что говорила сестрам. Например, она сама не могла бы точно сказать, что заставляет ее скрывать свои уроки тайского бокса. Она знала только, что не хочет об этом говорить. И с Энид, Гортензией, Шарли и Беттиной наверняка то же самое. Впятером не поговоришь обо всем. Да и вдвоем тоже.

– А ты? – с улыбкой спросила она Гортензию, которая полоскала клубок водорослей в морской воде. – Ты тоже что-то скрываешь от своих четырех сестер?

Женевьева почти не удивилась, увидев, как сестра покраснела. Она любовно обняла ее и поцеловала в челку. Та метнула на нее тяжелый взгляд. Женевьева засмеялась и подумала, что Гортензия наверняка станет красивой девушкой, с ее бархатными черными глазами, что она сама этого не знает, и это очень хорошо.

Чей-то зов перекрыл шелест волн. Они подняли головы вверх, туда, где утес переступал через море своим великанским шагом. По склону бегом спускалась Мюгетта.

– Осторожно! – крикнула ей Женевьева. – Не упади.

Мюгетта не упала, но совсем выдохлась, добежав до пляжа. Гортензия и Женевьева удивились, увидев, что она плачет. Мюгетта вцепилась в Гортензию.

– Котята… – всхлипнула она.

– Да? Что?

– Там один, он умирает. Не шевелится.

– Тебе позвонила ветеринарша?

Мюгетта замотала головой. Отдышавшись, она проговорила тихо-тихо:

– Они не у нее. Я сказала тебе, что отнесу их к ней, но я соврала. Они… Они еще здесь, на чердаке.

Она горько разрыдалась. Женевьева подошла ближе, положила мешок с водорослями на песок и сказала:

– Я ничего не понимаю.

Из дневника Гортензии

Какая дура. Нет, ну какая же дууууура. Эта девчонка совершенно Де-Севр.

– Я не понимаю, – сказала Дениза Беттине. – Почему ты скрытничаешь? Мы же подруги. Если ты сохнешь по этому парню, так нам и скажи.

– Ты его стыдишься? – ввернула Жюлианна.

Беттина посмотрела на пирожные, которые поставили им на стол. Странно, подумала она, мне даже не хочется дать им по физиономии, а должно хотеться, правда?

Беотэги положила на тарелку Беттины бриошь. Беттина оттолкнула тарелку. Они сидели в «Ангеле Эртбиза» с Жерсандой, Кловисом, Ипполитой, Жюлианной и Жаниной. Все они видели, как она танцевала с Мерлином. Ей подумалось, что это было века назад, в другой жизни.

– Как бы то ни было, – сказала Жюлианна, обмакнув кекс в чашку, – танцевал этот тип офигенски.

Она сделала знак Изильде у стойки присоединиться к ним, но Изильда была со своим дорогим Жан-Рашидом, и оба устроились у электрического бильярда.

– Вот я, – продолжала разговор Жанина, – когда была вусмерть Колорадо от Вольфганга Фуонга в сентябре, всем про это рассказывала!

– А чего ты всем нé рассказываешь? – фыркнула Ипполита.

– Когда у меня месячные, – не растерялась Жанина.

Все засмеялись. Кроме Беттины.

– А по-моему, он симпатичный, – мечтательно пробормотала Жерсанда.

– Вольфганг Фуонг?

– Вольфганг Фуонг тоже. Но я говорю про доставщика из «Нанука».

– Ты шутишь? У него же… – начала Жанина и тотчас получила кроссовкой по ногам (она так и не узнала от кого).

Беттина вдруг расправила плечи и наклонилась вперед, чтобы посмотреть по очереди в глаза всем своим друзьям: Жюлианне, Ипполите, Беотэги, Денизе, Жерсанде, Кловису, Жанине. В ее глазах бушевало пламя, казалось, будто она косит, но никому и в голову не пришло смеяться – так это странное пламя всех напугало.

Она заговорила, чеканя слоги и отбивая такт по столу бриошью Беотэги в ритме своего хриплого дыхания:

– Его зовут Мерлин. Я с ним танцевала. Я ходила с ним в кино. И еще в бассейн. Он хотел меня поцеловать, а я его оттолкнула. Он хотел, чтобы я познакомила его с друзьями, а я его скрывала. Он хороший парень, а я его обидела. И знаете что? Я жалею. Жалею, как никогда ни о чем не жалела. Теперь мне хочется, чтобы он был здесь, со мной, он, а не вы. Теперь мне хочется, чтобы он обнял меня! Чтобы поцеловал! Чтобы лизнул мне щеку! Вот.

Она дрожала. Все молча смотрели на нее. Даже электрический бильярд смолк.

Беттина подхватила свой рюкзак, бедром оттолкнула стул и ушла. Она пересекла бегом два квартала, отделявшие ее от автобусной остановки.

Она ждала автобуса, стоя очень прямо, притиснув рюкзак к животу, сжав губы. Когда он подъехал, она вошла и села на последнее сиденье в последнем ряду, где никто не мог увидеть, как она горько плачет.