Текст книги "Четыре сестры"

16
Кускус со слезами

Танкред в этот вечер повел Шарли в кино.

– Базиль водил нас всех, – заметила Энид с ноткой сожаления, когда голубки ушли.

– Бедный Базиль был влюблен в Виль-Эрве и его содержимое, – вздохнула Гортензия. – А Танкред любит Шарли, это совсем другое дело.

– Кто-нибудь умеет готовить кускус? – вмешалась Женевьева. – Забыла спросить рецепт у Базиля.

– Мама, – сказала Дезире, – говорит, что это блюдо испортить невозможно. Я много раз смотрела, как она его делает.

– Правда? Ты можешь нам показать?

– Надо чистить овощи. Чистить и чистить.

– Да, верно. Бедный Базиль возился с ними часами, помните? – сказала Энид. – Мы еще его торопили.

– Кончайте вы это – «бедный Базиль», «бедный Базиль»! – рассердилась Беттина. – Весь день и в голове, и на языке только «бедный Базиль»!

Доля истины в этом была. Но то, что упрек исходил от Беттины, их удивило.

– Мне ПРАВДА хочется кускуса сегодня вечером! – вздохнула Гортензия.

– Мне тоже, – хором сказали Энид и Дезире.

– Мне тоже, – поддержала их Женевьева.

– А мне – курицы с жареной картошкой, – заныл Гарри.

Все, кроме Беттины, принялись искать рецепт в кулинарных книгах. Дезире повторяла, что часто видела, как мама готовит кускус.

– Тогда вопрос: сколько времени варить бульон? – поинтересовалась Гортензия.

– Э-э. Два часа?

– В книге сказано не больше часа.

– Смотря какой бульон, – не сдавалась Дезире, – и смотря какие овощи.

– Кстати, – протянула Женевьева, вдруг заглянув ей в глаза, – а в кускус кладут порей?

– Ммм? – отозвалась Дезире тоненьким невинным голоском. – А! Нет. Чтобы не перепутать его с кассуле[65]65
  Кассуле – блюдо французской кухни, рагу из фасоли с мясом.


[Закрыть].

Через двадцать минут кухня, усыпанная очистками до потолка, бесспорно, имела много общего со свинарником. Сначала, под руководством Дезире, послушная крупа была кускусом. Но ей надоело томиться, и вскоре она превратилась в поленту, а потом, вконец рассердившись, в кашу. Затем Энид случайно опрокинула в нее бульон, и каша стала супом. Его они и съели.

Мама Дезире была права, испортить кускус нельзя. И все же… Не было одного ингредиента, одной приправы, одного вкуса по имени Базиль. После этого супа из кускуса девочки поняли, что целая страница Виль-Эрве перевернута. Когда они уносили кастрюли и котелки, каждая украдкой уронила в суп слезу, и он стал окончательно несъедобным. Последнее слово осталось за Гарри:

– Курицу с жареной картошкой испортить еще труднее.

* * *

Среди ночи старый дом сотряс взрыв. Все выбежали на лестницу, перепуганные, встрепанные, тараща спросонья глаза.

Гром?

Цунами?

Выхлоп заплутавшей машины в Тупике?

Рухнула стена?

Ингрид и Роберто что-то опрокинули?

Прежде чем они успели это выяснить, проникающий повсюду запах заполнил лестничную площадку и их ноздри.

Дверь на площадке, отделявшая их от Танкреда, приоткрылась, и показалась его взлохмаченная голова.

– Танкред! Ты ранен?

– Э-э. Нет.

– Ты все перебил?

– Не думаю.

– У, блин… Что ты сделал с волосами? – воскликнула Дезире.

– Грубое слово – евро, – отозвался Танкред, опередив Гарри. – А что? Что такое с моими волосами?

– Вот мы тебя и спрашиваем.

– Они зеленые, – сказала Женевьева.

– Зелено-оранжевые. Типа…

– Типа птичкины каки.

Танкред запустил пятерню в упомянутые волосы. Все пять пальцев окрасились именно в такие цвета.

– Мне не удался опыт, – признался он. – Вы не замечали, что амниум сунтиола пахнет скальной пателлой?..

Все уставились на него глазами уже совсем не сонными, а жаждущими информации.

– …а аурический эризиум – скандинавским лангустом? – мечтательно продолжал он.

– Я предлагаю, – степенно произнесла Шарли тоном, которым она говорила с Энид, когда та в три года гордо выносила к столу козявку из носа на пальце, точно изумруд сиамского короля, – предлагаю тебе принять душ, а мы пока приготовим что-нибудь горячее, и ты нам расскажешь про удивительную жизнь скальной пателлы и скандинавского лангуста. ОК?

ОК. Пятнадцать минут он восстанавливал подлинный цвет своей шевелюры, после чего присоединился ко всем внизу.

И все объяснил.

– Ну вот. Я нос.

– Что нес? – переспросила Гортензия.

– Не нес. Нос. Как у Клеопатры. Который, кстати, был длинный.

Все озадаченно посмотрели на него. Он вздохнул.

– Моя лаборатория создает душистые вещества…

– Можешь сказать «духи», – перебила его Шарли, – мы не такие уж необразованные.

– Говорят еще «эссенции». Да, эссенции для великих кутюрье. Но еще мыло, зубную пасту, кулинарию, бытовую химию, жевательную резинку и многое другое. «Носом» называют изобретателя духов.

– Для Диора? Фата? Мюглера? – завелась Беттина. – Лакруа?

– Точно. Сейчас я занимаюсь новым кремом Прадуччи. Тсс. Совершен но секретно. Три конкурента на один крем. Три мыши на один сыр. Короче, я уединился здесь ради спокойствия и безопасности. И обоняния. Мадемуазель Прадуччи хочет, чтобы крем был, – он принюхался, – атлантическим. Туман, маяк, морось…

– Рыба, тина, моллюски, – закончила Шарли. – Романтично и замысловато.

– Шесть месяцев изучения рынка, – невозмутимо продолжал Танкред. – Выборка тысяча сто двадцать семь человек от четырнадцати до семидесяти четырех лет, разных полов и профессий. Ну да, романтично и замысловато, почему бы нет. И главное – Атлантика. Так что, когда я увидел название Тупика и табличку «сдается», сами понимаете.

Восхищенное молчание едва нарушалось тихим храпом Гарри на коленях у Шарли. Роскошная косметика могла родиться в этой старой халупе Виль-Эрве – с ума сойти, правда?

Беттина откашлялась:

– И что… э-э… они взрываются… кремы?

Танкред встряхнул свежевымытыми волосами.

– В принципе, никогда.

– Ну и?

– Амниум сунитола превосходный рецептор, аурический эризинум – несравненный растворитель… Нет, я не понимаю.

– Тьфу ты! – воскликнула Шарли. – А в этиоле в обратном порядке? Ты пробовал в этиоле в обратном порядке?

– Ах ты черт! – завопил он. – Ах ты черт… Конечно!

– Еврое слово – грубо, – пробормотал Гарри, не открывая глаз.

* * *

Следующие дни выдались теплыми, и они тупили, балдели, иногда горько вздыхали, вспоминая Базиля, и много гуляли с Танкредом.

Как и обещал еще прежде, чем заморочить им голову своей таинственной профессией, новый возлюбленный Шарли повез их кататься на яхте. В это утро, о чудо, все были на ногах в пять часов и отправились в гавань Потрон-Суфлан, где Танкред взял напрокат восьмиметровую белую птицу с гордыми парусами и названием «Нунквам».

Они вышли из окрашенной золотом бухты в легкое, воздушное, пахнущее анисом, окутанное туманом море. Рыбацкие лодки плыли по нему, точно дольки апельсина.

Женевьева достала лосьон от солнечных ожогов с уровнем защиты 40 и хорошенько намазала окружающие носы, все надели оранжевые спасательные жилеты. Энид, Гарри, Дезире и Гортензия с флибустьерскими криками побежали качаться на тросах.

Капитан Танкред – у руля, его помощник Шарли – рядом, остальная команда разместилась на палубе, под парусами, надутыми, как груд ки чаек.

Капитан запел:

 
Забыл я шляпу на Гаити,
Вам расскажу, сюда идите,
Как оказался в злачном месте,
С той девушкой мы были вместе,
И больше я не помню ничего.
 

В коричневых бриджах и красной рубашке, Шарли походила на корсара с Антильских островов. Женевьева, качавшаяся в подвешенной сетке, как в гамаке, нашла, что сестра вся светится, ну просто «Анна из Вест-Индии», и постаралась не тревожиться.

– Кто хочет рыбу на обед? – крикнул Танкред.

– Я! – завизжали мелкие, и Гортензия, и Шарли.

– Тогда порыбачим.

Они закинули и закрепили удочки. Женевьева повторила операцию «Уровень защиты 40». Танкред раздал всем лимонад, а Шарли на лила себе стакан чего-то похожего на воду, но почему-то стала смеяться после третьего глотка.

После четвертого она замурлыкала знакомый мотив из репертуара любимых певцов тети Лукреции:

 
Я так люблю, нет больше мочи,
О это чудо летней ночи,
О Тихий океан…
 

– Не надо упоминать нашу дорогую тетю Л., а то ведь с нее станется и здесь появиться! – сказала Гортензия.

– Тетя Лукреция? Здесь? Ха-ха! – расхохоталась Шарли, вглядываясь сверху в бесконечный горизонт.

Энид торопливо огляделась, как будто тетя могла вынырнуть из воды в образе морской свинки или, что вероятнее, акулы.

– Как знать, – вздохнула Беттина.

Шарли прыснула и уютно устроилась в объятиях капитана. Женевьева поднялась из сетки и направилась к мелким с тюбиком крема. Поглощенные рыбалкой, они дали намазать себя, как бутерброды, не обращая на нее ни малейшего внимания.

Беттина, которая с самого отплытия лежала, опираясь на локоть, на передней палубе, подогнула ноги, как Русалочка в сказке Андерсена.

Поначалу прогулка не казалась ей ни особо приятной, ни такой уж неприятной. Ей нравилось солнце, но быть окруженной водой нравилось куда меньше. Она с завистью посматривала на сестер, которые явно были от этого в восторге.

Сдвинув с места свою особу лишь на минимум миниморум, она пошарила в корзине для пикника, нашла экземпляр «Пустяков», который сунула туда дома, и принялась вяло его листать в такт качке. Страница, волна, страница, волна. Ее взгляд зацепился было за один заголовок, который тут же ускользнул из поля зрения, определенно не желая быть прочитанным. Усилием воли она заставила его стоять смирно. Ей удалось разобрать: «Будьте сексуальной, не будучи…» Остальное снова взмыло в воздух, рассыпав слова между небом и морем.

Беттина отвернулась. Волна. Снова начала. Волна. Листать страницы. Она сглотнула. Слюну. С чувством. Что глотает. Язык. Не свой. Чужой. Она закрыла глаза.

Где-то далеко кричала Женевьева:

– Кстати, о тете Лукреции… У нее ведь скоро день рождения?

Все быстро раскинули мозгами. Да, где-то скоро… но когда?

– Лишь бы мы не пропустили дату, – вздохнула Шарли, откинув голову на грудь шкипера. – А то наслушаемся, как она будет петь нам «Рамону».

– Или «Нет больше моооочи, летние нооочи!» – во все горло завопила Энид.

Женевьева, Шарли и Гортензия, надрывая глотки, подхватили хором:

– Акапулькооооо! Акапулькооооо!

Танкред заткнул уши и налил им еще лимонада, всем, кроме Беттины, которая задремала. Тут высказалась Гортензия:

– А я? Мой день рождения?

С подозрительным видом она ткнула пальцем в Энид:

– Вот ты, например. Знаешь, когда он?

Энид была очень занята катушкой своей удочки.

– Почему я?

– Отвечай. Знаешь?

– Конечно. Ведь твой день рождения каждый год в один и тот же день.

Шарли прыснула в фуражку шкипера. Женевьева улыбнулась. Беттина не открывала глаз.

– Когда? – рявкнула Гортензия, силясь перекричать хлопанье парусов.

– Если ты не знаешь, не мне тебя учить, – ответила Энид надменно, но вполне логично. – Ой! Кажется, клюет…

Ничего не клевало. Но эта уловка позволила ей убежать к Дезире и Гарри.

– А ты, Беттина? – не унималась Гортензия. – Не притворяйся, будто спишь. Ты помнишь, когда я родилась?

– Да. Конечно, – пробормотала Беттина, крепко зажмурившись.

– Когда это было?

– Тому. Как минимум. Одиннадцать лет. С половиной?

Тут Беттина вдруг открыла глаза, перегнулась через перила и отдала свой лимонад рыбам.

Что положило конец дискуссии.

Беттина немного ожила в каюте. Она лежала. Шарли брызгала ей в лицо холодной водой. Беттина разглядывала старшую сестру сквозь опущенные ресницы. На фоне красной обивки банкеток щеки у нее были как у пьяницы.

– У тебя морская болезнь, – прошептала Шарли.

– Нет, – ответила Беттина. – У меня сердце к горлу подкатывает.

– Это одно и то же.

Нет, подумала Беттина. Все дело в сердце: оно болит.

Когда «Нунквам» вернулся в порт, солнце стояло низко над мачтами и жгло глаза. Беттина наконец пришла в себя. Ей стало стыдно, тем более что все были в восторге от прогулки. Энид, весело распевая, помахивала ведром, в котором плескались три селедки, Шарли насвистывала «Акапулько», капитан, загорелый, довольный, нес сумки, корзины и удочки легко, точно перышки. Гортензия, Дезире и Женевьева шли впереди и болтали.

Сзади Беттине все были хорошо видны, и она перехватила взгляд старшей сестры и ее улыбку, адресованную Танкреду. И ощутила ледяной холод в сердце, заметив что-то в лице Шарли, что было уже не с ними.

А позади море несколько минут играло с солнцем, как с мячиком. И наконец щелчком отправило его в Южное полушарие.

* * *

Танкред парковал свой «форд мондео» у башенки, когда в доме зазвонил телефон. Шарли побежала открывать дверь, напевая себе под нос «Акапулько». Ключ заело. Шарли ругнула его и снова запела «Акапулько». Замок наконец поддался.

Пока остальные разгружали машину, она кинулась в гостиную, поискала трубку, которая, разумеется, была не на базе. Трубка нашлась под подушкой кресла.

– Алло? – запыхавшись проговорила она.

– Добрый день. Сесилия Зербински.

– О, здравствуйте, Сесилия. Мы уже начали беспокоиться. Особенно Гортензия. Как дела? Как Мюгетта?

– Плохо. Она…

Сесилия помолчала, сделала глубокий вдох. Но Шарли уже обо всем догадалась.

– Мюгетта умерла, – сказала Сесилия, и ее голос оборвался бурными рыданиями.

17
Письма и тайники

Письмо Сесилии Зербински Шарли

Я в точности помню жест нашей Мюгетты, когда она отталкивала тарелку. Или когда я давала ей одежду, которую она не хотела надевать. Она отодвигала ее кончиком пальца и говорила: «Нет, спасибо». Именно так, мне кажется, она отторгла и пересадку. «Нет, спасибо, достаточно». Не скажу, что я этого ожидала, это не так, я надеялась всем сердцем, как и все здесь. Но Мюгетту вымотали эти месяцы усилий.

Я очень хорошо представляю, как однажды вечером, посовещавшись со всеми своими кровяными тельцами, красными и белыми, со всеми пластинками, она сказала им: «Закончим на этом, а? Как вы думаете?»

Это трусость с моей стороны, но я вздохнула с облегчением, когда вы подошли к телефону в тот вечер, я не смогла бы сказать такое Гортензии. Только не по телефону. Вы найдете в этом конверте письмо, которое Мюгетта передала мне для нее. Это письмо было написано, когда у Мюгетты оставалось еще немного сил. Пальцы у нее были слабенькие, вы увидите это по неровному почерку, иногда я помогала ей, поддерживая ее руку.

На следующей неделе я уезжаю на юг. По дороге сделаю небольшой крюк и заеду к вам, у меня есть кое-что для Гортензии от Мюгетты. Прощайте, целую вас всех.

Сесилия

Письмо Мюгетты Гортензии

Ты была одной из моих лучших подруг. Нет, я шучу. У меня никогда не было лучшей подруги, чем ты. Помнишь, как ты мне сказала, что впервые видишь более чокнутую, чем ты? Ну вот, теперь я могу тебе сказать: ты тоже достаточно чокнутая.

Однажды я спросила маму: «Ты родилась в Дуэ?» «Да», – ответила она. «А папа? Он родился в Ницце?» «Да», – ответила она. «А я – я родилась в Анси?» «Да, и что?» – спросила она. «Так как же мы все трое встретились?»

Ладно, вопрос дурацкий, и мне было четыре года… Но не такой уж дурацкий, если подумать, что мы с тобой встретились из-за моей болезни. Как бы я провела два месяца в этой дыре, если бы не Виль-Эрве?

Я хотела бы рассказать тебе много всего, гораздо больше. Например, как этот чертов эскулап колет меня в зад четыре раза в день, и как я отомстила, опрокинув мешок с глюкозой на его замшевые мокасины. Или как мой милый питбуль Зербински клеит старшего медбрата, когда просит у него мой температурный листок. Но я очень устала, это как если бы ты просила гусеницу взвалить на спину Эйфелеву башню. Гусеница – это я.

Я придумала новое название департамента: Дерьмо-и-Невезуха. Зербински в восторге. Куда вы поедете на каникулы этим летом? В Дерьмо-и-Невезуху. В его лесах можно заблудиться, в его озерах – утонуть, его горы рушатся вам на голову… Ух! Ух!

Крепко обнимаю всех. Тебя в том числе. Смотрите, берегите себя, не глупите, я узнаю, у меня везде связи!

Целую вас. Особенно тебя.

Мюгетта

P. S. Еще моя экзистенциальная шутка, когда мне было четыре года. Однажды мама показала мне свою фотографию, на ней ее обнимал сказочной красоты молодой человек, смеющийся, с развевающимися на ветру волосами.

Диалог:

– Кто это такой? – Напоминаю: мне ЧЕТЫРЕ года!

– Но… это же твой папа, детка.

– Папа? А кто же тогда этот старикан? – сказала я и показала на диван, на моего бедного отца.

Четыре года. И уже отменное чувство юмора, правда?

Беттина набрала номер Раймона. Да, того самого Раймона с айкью шляпы. Спроси ее кто-нибудь – зачем, она не смогла бы ответить. К счастью, она попала на автоответчик. К счастью.

* * *

Раймон перезвонил через два часа. Ее номер высветился у него на экране, он не сразу сообразил, а когда понял, что это она, Беттина, не поверил своим глазам, как дела, Беттина, ты приглашена в четверг на день рождения Викторьена Фуйю, который…

– Нет.

Чертовски жаль, потому что там будут Анн-Аннета Лопиталь, Поль-Эдерн Зубор, Лола Дюфуа, Сильв…

– Мне не хочется туда идти.

– А зачем ты мне позвонила?

«С досады», – чуть не ответила она. Но ей больше не доставляло удовольствия быть злой. Она сказала:

– Я ошиблась номером в списке контактов.

– Я есть в твоем списке контактов?

Неисправимая шляпа. Она рассердилась на себя за такие мысли. «Я есть в твоем списке контактов». Ох нет, стоп. Во что я влипну? Она сделала вид, будто не слышала. Сглотнула и выпалила единым духом:

– Очень мило, что ты перезвонил. Извини, Раймон, и спасибо. До свидания.

И повесила трубку.

* * *

В кладовой было три двери. Одна выходила на кухню, вторая – в гараж, а третья – в чуланчик в четыре квадратных метра, где стояла кормушка для скота на зиму в те времена, когда Виль-Эрве был поместьем. Чулан превратили в прачечную, кормушку заменила фаянсовая раковина, вместо скотины появились стиральная машина и гладильный стол.

Беттина быстро прошла мимо полок с банками и открыла прачечную в поисках клея. Она хотела подшаманить подшивку единственных чистых джинсов, которые оставались у нее до следующей стирки.

Она рылась в стенном шкафу, как вдруг дверь кладовой хлопнула – раз, потом другой. Беттина попятилась и хотела было закричать «Кто здесь?» из принципа и по привычке, но голос Танкреда остановил ее.

– Я люблю тебя, – говорил он вполголоса.

Тихий смех. Приглушенный смех Шарли.

– За то, что я приготовила завтрак? – сказала она.

– В том числе.

Беттина тихонько прикрыла дверь прачечной, оставив узкую щелочку. Она по-прежнему слышала их голоса, но по крайней мере избавила их от неловкости, если они ее обнаружат.

– Ммм, домашнее желе из ежевики, – облизнулся Танкред. – Моя маленькая слабость.

Беттина сосредоточилась на своих поисках. Но она не могла помешать ушам слышать, тем более что пара, перемещаясь по кладовке, приближалась.

И вдруг… Такого страха она не испытывала никогда в жизни! Дверь чулана открылась и так же быстро закрылась. Внутрь проскользнула тень. Беттина готова была завизжать от испуга. Но Женевьева (это была она) приложила палец к ее губам и сделала большие глаза, призывая к тишине и спокойствию. Беттина поняла, что сестра оказалась в том же положении, что и она. Шпионка поневоле!

– Протертая черника, – продолжал Танкред.

Беттина беззвучно выговорила, обращаясь к Женевьеве:

– Ты где была?

– В углу, – так же ответила Женевьева.

Шарли и Танкред еще приблизились, их слова стали отчетливее.

– Если я сейчас же тебя не поцелую, я, наверно, умру, – ворковал он.

Тишина: они целовались. Две сестры в чулане не смели шевельнуться.

– Твой поцелуй грустный, – ласково сказал он.

– Мне грустно, – ответила Шарли.

– Очень?

– Ужасно.

– Из-за Мюгетты?

– Из-за Мюгетты, да. Из-за Гортензии, она так горюет. И еще по многим причинам.

– Например?

– Ну… Ты уедешь в Париж.

– Я увезу тебя с собой.

Сердце Беттины подпрыгнуло и перекувырнулось. Женевьева перестала дышать.

– Ты же знаешь, что нет, – сказала Шарли тихо, но твердо. – Мы об этом говорили. И не раз. Я не могу. Мое место – здесь.

– Поедем со мной. – Он уже умолял ее. – Поедемте все со мной в Париж.

– Парижу мы не нужны.

– Ты нужна мне.

По ту сторону двери, в прачечной, Женевьева схватила руку Беттины и молча, крепко-крепко прижала ее к груди.

– Ты выбрала между мной и Базилем, – продолжал Танкред мягче. – А я живу в Париже.

Последовало долгое, очень долгое молчание, а потом прозвучал голос Шарли, странный голос, одновременно твердый и дрожащий, суровый и полный любви, – такого голоса Беттина и Женевьева за ней не знали.

– Между моим домом и тобой я не выберу тебя, любимый, – сказала она. – Между сестрами и тобой я тоже не выберу тебя. Этот дом и всё, что в нем, – моя жизнь.

Сердце Женевьевы сжалось от боли вместе с сердцем Танкреда. Как ему, должно быть, больно.

– Я куплю большой дом, – решительно ответил он. – Мы будем жить там все вшестером… нет, ввосьмером! Я забыл кошек! Да будь нас хоть пятнадцать, тридцать, сколько ты захочешь! Все остальное… лишь географическое перемещение, правда?

– Нет – прошептала Шарли голосом, полным горя. – Не только географическое. Я не покину Виль-Эрве. Это мой дом.

Он помолчал. Поколебался, будто ступал на хрупкий лед. И смело ринулся вперед:

– А мой – в Париже. Значит, нам надо расстаться.

– Я знаю.

– Правда?

– Да.

Банка с грохотом разбилась о пол.

– Ох, – пробормотала Шарли. – Желе из ежевики.

– Я все уберу.

Шаги Танкреда удалились. Тут же послышались шаги Шарли, она бежала следом. Снова дважды хлопнула дверь, и наступила тишина.

Женевьева и Беттина переглянулись со слезами на глазах.