Текст книги "Четыре сестры"

16
Тетя Валериана versus тетя Лукреция

– Беттина? – повторил Мерлин.

– Д… да… э-э… не вешай трубку…

Забыв про ногти и про лак, Беттина убежала из гостиной и уединилась под изгибом Макарони.

– Вот.

Она ждала, чтобы он заговорил первым.

– Как ты?

Что ты себе вообразил, голова садовая? Что я сижу как пень и жду, когда ты соизволишь мне позвонить?

– Хорошо, – сказала она.

Да! Я сижу как пень и жду!

Да, пусть я жалкая, но я счастлива, что ты наконец позвонил!

– Спасибо за приглашение в театр.

Почему ты не пришел, балда? Почему не позвонил? Она вопила про себя, с губ не слетало ни звука. Засунь свое «спасибо» знаешь куда?

Она ждала.

– Вообще-то я получил его только сегодня, когда пришел на работу. Я уезжал с родителями, мы вернулись вчера вечером.

Беттина содрала кусочек кожи с уголка губ. Он не знал! Он ничего не знал! Он прочел его только сегодня утром!

– Ты… уезжал? – переспросила она.

– Я тебя плохо слышу.

– Ты был в отпуске?

– Не совсем. «Нанук-Айс» перевел моих родителей в магазин в Вильневе. Они всю неделю занимались там инвентаризацией, сметой, бухгалтерией и все такое…

Она содрала последний кусочек кожи. Ей очень хотелось рассказать ему, как она ждала его у колонны под мрамор.

– Беттина…

Сердце Беттины отчаянно заколотилось о грудную клетку.

– Нам с тобой надо поговорить.

– Конечно.

– Я правда плохо тебя слышу.

– Где?

– Сегодня на Морском бульваре открылась ярмарка. В среду в полдень? У большого колеса?

Она сказала: «Хорошо». Повисло молчание. Потом Мерлин сказал: «До свидания». Она ответила: «До свидания».

Вот.

* * *

Беттина, нам с тобой надо поговорить. На Морском бульваре, у большого колеса…

Ярмарка. Там можно сказать друг другу только… только самое прекрасное, правда же? Беттина вернулась в гостиную с улыбкой сирены. Убрала лак, пилки, бигуди… Гортензия наблюдала за ней поверх «Моей сестры – ведьмы», как будто Беттина тоже стала ведьмой.

– Ты позволишь задать тебе вопрос?

– Мммм? – промычала Беттина, не слушая.

Морской бульвар, в среду, у большого колеса, нам с тобой надо поговорить…

– Эй! Ау! Я с тобой разговариваю!

Беттина уставилась на младшую сестру с выражением лысого, с которого сорвали парик.

– Ты нарочно, – прошелестела Гортензия, – накрасила только одну ногу?

* * *

– Господи! – прошипела тетя Лукреция, ущипнув Женевьеву. – Нам придется ходить с этим… созданием?

– Тетя Валериана непременно хочет сделать рождественские покупки в нашем обществе.

По части улыбок тетя Лукреция мало что могла предложить, а перед чудным существом, идущим ей навстречу, поиск был особенно затруднителен.

– Апчхи! – чихнула тетя Валериана, развернув носовой платок величиной с рубаху валькирии. – Простите… кишечныегазы, мояаллергия, ик, адкромешный!

Она чихнула еще семь раз, после чего ее, обреченно поджав губы, взяла на себя Мюгетта.

Все встретились в городе, у гигантской елки на Эспланаде. Беттина приехала с Энид на автобусе. Шарли взяла полдня отгула в лаборатории. Женевьева пришла прямо с бокса (она приняла душ и прятала влажные волосы под шапочкой, позаимствованной у месье Кол Моя, которая съезжала ей на глаза).

– А Гортензия? – спросила тетя Лукреция.

– У нее собрание в театральной школе, – ответила Беттина. – Она присоединится к нам в четыре у Объединенных галерей.

Тетя Валериана чихнула. На ней был толстый синий лыжный пуховик, сочетавшийся с цветастой юбкой примерно так же, как варенье с жареной рыбой. И все та же шляпа в виде печной трубы.

Она посмотрела на тетю Лукрецию своими яблочно-зелеными глазами и улыбнулась ей во все тридцать два зуба.

– Моя ашма, видите ли… Мне бы надо жить в горах, но вы же знаете, как это бывает, моя племянница знать ничего не хочет, ик, ик, уперлась как ослица, а, Мюгетта, ты ослица? Она предпочитает море, и ей нет дела до того, как мучается ее тетя.

Она взрыднула в рукав пуховика, издавая звуки один другого омерзительнее. Тетя Лукреция брезгливо попятилась. Мюгетта улыбнулась им с сокрушенным видом.

– Закрой рот, тетечка, – сказала она. – Ты не видишь, что нам за тебя стыдно?

От этого только усилились всхлипы с икотой, и все просто оцепенели.

– Она не должна с ней так говорить, – огорченно прошептала Женевьева.

В городе таял снег на мокрых тротуарах. В обычное время это выглядело бы мрачно и уныло, но сегодня, за день до Рождества, все вокруг сияло огнями и гирляндами. В спешащей толпе в магазинах длинные пакеты и большие коробки, казалось, шли сами по себе…

На бульваре, полном народу, молодой человек в темно-синем шерстяном шлеме ждал свою судьбу. Он и не подозревал, что эту судьбу зовут тетя Лукреция.

Тетя Лукреция тем временем в писчебумажном магазине сердилась на отсутствие Гортензии.

– Откуда я знаю, какая ей больше понравится, красная или синяя?

Шарли поостереглась напомнить ей, что она ВСЕГДА дарила Гортензии ручки. Так что спрашивать про цвет… Беттине захотелось спросить, почему она не купит две, ведь они продаются с пятидесятипроцентной скидкой. А Энид думала: это и есть ее крупные покупки?

Тетя Валериана вдруг широким жестом схватила обе ручки и понюхала их, громко шмыгнув носом.

– Красивые… Хочешь такие, ик, милая племянница? Хочшшш, хочшшш, Мюгетта?

– Это последние, – сообщила продавщица.

И на лице тети Лукреции мелькнула тревога при мысли, что эта… это создание сорвет ей покупку за полцены.

– Красивые, – повторяла тетя Валериана, обнюхивая поочередно то красную, то синюю ручку.

Ниточка слюны стекла с ее широких зубов и упала сиропной каплей на ручки. Она что-то пробормотала, даже не извинение. Порывшись в карманах пуховика, извлекла носовой платок, в который кашляла, сплевывала и чихала весь день, и – очень тщательно – обтерла ручки. После чего, улыбаясь, протянула их тете Лукреции.

– Вот. Они чистые.

Тетя Лукреция подавила приступ тошноты. Даже пытка щекоткой не заставила бы ее к ним притронуться.

– Думаю, – сказала она умирающим голосом, – я выберу ей что-нибудь другое.

Все вышли из магазина. Они не прошли и пятидесяти метров, как молодой человек в темно-синем шлеме бросился наперерез тете Лукреции.

Дело ясное: это был воришка, и он хотел вырвать у нее сумку.

Сумка осталась на месте. Она была старая, заслуженная, тридцати двух лет от роду, эта дубленая буйволова кожа встречала не первое свое Рождество. Не хватало еще, чтобы какой-то мазурик заставил ее отпустить вожжи! Вожжи, то есть ремешок, были зажаты в крепком кулаке тети, все равно что в бетонной глыбе.

Но столкновение опрокинуло даму навзничь. Карманник потянул за ремешок. Сумка не поддавалась. Тогда он поднял кулак, чтобы… но никто так и не узнал зачем. Перед ним вдруг выросла Женевьева, в той самой стойке, из которой великий Буд Пуи Суой атаковал не менее великого Лу Квито Алмендроса 17 января 1997-го на чемпионате мира по тайскому боксу в Саратоге, штат Алабама, США, и послал его в нокаут.

Женевьева не послала воришку в нокаут. Она нанесла ему лоу-кик винтом, два боковых удара с заслоном и еще прямой локтем (на всякий случай); затем, согнув руку, ухватила его за ногу и дернула вверх. Месье Кол Мой, наверно, сказал бы, что всему этому не хватает размаха, но ведь она училась только второй год… И противник был повержен!

Сидя в снегу на пятой точке, он нянчил руку и ощупывал нос.

– Полиция! – кричала тетя Лукреция. – Позовите полицию!

Женевьева наклонилась к парню и заботливо протянула ему чистый бумажный платок.

– Бегите! – шепнула она. – Быстро!

Энид подхватила в том же тоне:

– Ага, уносите ноги!

– Я злейшему врагу не пожелаю попасть к ней в лапы! – прошептала Беттина вору, указывая на тетю Лукрецию.

Как ни озадачен был воришка, засиживаться на тротуаре он не стал. Он вскочил на ноги и задал стрекача по бульвару.

– Удрал! – возмутилась тетя Лукреция.

– Что еще делать вору? – пробормотала Шарли.

Все столпились вокруг тети.

– Брось, – сказала ей Беттина.

– Сумка при тебе, – поддержала Энид, – это главное.

Беттина посмотрела на Женевьеву, улыбаясь уголком рта.

– А он был симпатичный, – промурлыкала она, – поэтому ты дала ему убежать?

Тут все обернулись. Потому что позади происходило нечто несусветное.

В сутолоке тетя Валериана тоже упала. Она пыталась подняться, но пуховик и лишний вес перетягивали, несмотря на поддержку Мюгетты.

Все бросились им на помощь. И когда Шарли, Женевьева и Беттина подхватили толстуху за все, за что только можно было подхватить, обнаружился целый ряд странных явлений:

• У тети Валерианы один глаз яблочно-зеленый, а другой черный.

• Ее животик стал горбом… на шее.

• У тети Валерианы молодые стройные ножки.

• Ее длинные зубы лежат в два ряда на асфальте.

Все всё поняли. И закричали:

– Гортензия!!!

Они покатились со смеху, к ужасу тети Лукреции, которая тем временем рассказывала какому-то зеваке биографию тридцатидвухлетней дубленой буйволовой кожи и говорила, что сделает с тем, кому вздумается ее, заслуженную, у нее украсть.

Она обернулась как раз вовремя, чтобы остолбенеть, увидев конец стриптиза тети Валерианы посреди бульвара.

– Господи… – ахнула она. – На что еще способно это создание? Боже мой… да это Гортензия!

17
Все о моей тете

Из дневника Гортензии

Тетя Лукреция непременно хотела подать жалобу в комиссариат, и из-за этого пришлось потерять кучу времени. Тем более что мы дали десяток разных описаний вора. Наконец мы закинули тетю в ее «твинго» со всеми пакетами и обещанием увидеться завтра на рождественском ужине.

И – победа: я (ну то есть тетя валериана) не дала ей купить мне эти мерзкие ручки!

Чтобы отдохнуть (больше от тети Лукреции, чем от покупок), Шарли предложила нам выпить шоколаду в «ангеле Эртбиза». Но Беттина сказала, что на Морском бульваре открылась рождественская ярмарка, и мы пошли туда. Мы ели вафли, блинчики и прочие вкусности у киосков, и тут к нам с Женевьевой, конечно же, пристали с вопросами. Но Женевьева ничего толком не объяснила.

– Почему ты от нас скрывала?

– Ладно бы еще занималась гоу-гоу![36]36
  Гоу-гоу – довольно откровенный танец-импровизация, предназначенный для развлечения посетителей ночных клубов.


[Закрыть]

– Но тайский бокс!..

– Ты научишь меня? – потребовала Энид.

Женевьева надела свою шапку, похожую на растянутый носок. Щеки у нее были ярко-розовые.

– Я ничего не говорила, потому что… мне это нравилось. Мне слишком часто кажется, что все читают мои мысли, как будто они написаны у меня на свитере.

Я ее хорошо поняла. Я сама скрываю все на свете, даже когда покупаю марку. Но нелегко ей будет найти другой секрет!

Когда пришла моя очередь сесть на скамью подсудимых, адвокат Мюгетта объяснила, что «тетя Валериана» – это была роль, чтобы я влезла в чью-то шкуру, такое упражнение для актера. А я добавила:

– Думаю, я неплохо сыграла, раз вы все купились!

– а почему она все время сморкалась и чихала? – спросила Беттина, глядя на вертящееся большое колесо. – Зачем эти ужасные звуки?

Мюгетта дала мне тычка под ребра.

– Она умирала от смеха! Хуже всего было в тот день, когда ее «вырвало» в раковину на кухне. Я уж подумала, что вы догадаетесь.

Вечером, когда я провожала Мюгетту до дома Брогденов, она спросила:

– Пойдем посмотреть котят на той неделе?

Я сказала «Хорошо», как раз когда Зербински открывала дверь. Мюгетта запела во все горло:

 
Хо! Хо! Денек что надо!
Хо! Хо! Я очень рада!
 

– Твои родители звонили, – сказала Зербински. – Они приезжают завтра, чтобы провести рождество с тобой.

Мюгетта с минуту молчала. А потом завопила еще громче:

 
Хо! Хо! Денек что надо!
Хо! Хо! Как я рада!
 

Я предложила:

– А что, если мы встретим Рождество вместе?

Беттина увидела Мерлина у большого колеса и побежала к нему по снегу. С моря дул ледяной ветер, но вокруг киосков полуденный воздух был теплой смесью неоновых огней, сахара и пара.

Она нашла, что он похож на корсара в полосатой вязаной шапочке и развевающемся шарфе. Она склонила голову набок, подставляя щеку, ему оставалось только нагнуться, чтобы ее поцеловать, но он не нагнулся. Беттина показала на колесо:

– Прокатимся?

– Если хочешь.

Он купил билеты, и они забрались в розовую кабинку. В следующую сели две маленькие девочки с мамой-наседкой.

– Ты пристегнулась? – спросил Мерлин.

Он проверил ее ремень и запер дверцу. Кабинка поползла вверх, выше, еще выше. Внизу Морской бульвар был похож на рукав рубашки на гладильной доске. Бабочками порхали снежные хлопья.

– Эти сережки тебе очень идут, – сказал Мерлин.

– Спасибо. Тебе тоже идет твоя шапка.

Он прыснул. Но глаза у него были грустные. Как будто думал, что она над ним смеется.

– Это правда, – заверила она.

И стало еще хуже. Она ясно, пронзительно поняла, что он просто не верит ничему хорошему, что она может о нем сказать.

– Я скоро уеду, – снова заговорил он.

– Уедешь?

Сердце Беттины взмыло, как маленький парашют: колесо разгонялось.

– Уедешь?

– Мои родители будут заниматься этим филиалом в Вильневе. Но…

Он потеребил шапку. Беттине стало смешно, потому что одно его ухо высунулось наружу. Она больше не находила это некрасивым, совсем нет, наоборот, это было так мило, так трогательно, что хотелось взять мочку двумя пальцами и чмокнуть ее.

– Но я не поэтому хотел с тобой увидеться.

А чтобы сказать мне, что ты меня любишь, балда. Уедешь ты или нет, мы все равно будем видеться. Сорок километров, подумаешь, каких-то полчаса на поезде.

Бульвар, снег и море кружились как декорации вокруг колеса. Было похоже на какой-то старый фильм, где герои беседуют перед картиной. Мерлин заговорил быстро-быстро:

– Во-первых, знай, что никогда, никогда ни одна девушка не производила на меня такого впечатления, как ты, Беттина. Думаю, я в первый раз по-настоящему влюбился. И мне было так плохо оттого, что ты… Ты, похоже, никогда не принимала это всерьез. Но я – то был серьезен, Беттина, ужасно серьезен, ужасно влюблен… Ты никогда не узнаешь, до какой степени. Я мог бы… не знаю, залезть на это колесо, если бы ты попросила. Я мог бы… съесть цветную капусту в сухарях, десять кочанов, если бы ты захотела. Я ненавижу цветную капусту в сухарях. На дне рождения Жерсанды, когда ты сказала мне это… эти ужасные, обидные слова, я не мог понять, как человек может быть таким злым по отношению к другому человеку.

– Я… мне очень жаль, – пробормотала Беттина.

– Я был обижен на тебя… до последних дней. Когда родители сообщили нам, что мы переезжаем, я сразу подумал о тебе. Я буду далеко. Я больше тебя не увижу… И знаешь что, Беттина? Мне от этого совсем не больно. Совсем. На том дне рождения произошло что-то волшебное, я хочу сказать, когда мы танцевали. Как будто мы дышали в унисон. А потом все рухнуло, бац – повернулось на сто восемьдесят градусов. Разбилось. После этого я больше не мог смотреть на тебя как раньше.

Это ужасно, это невыносимо, потому что я тоже не могла смотреть на тебя как раньше. Я увидела, что ты лучше всех, что ты замечательный!

Кабинка замерла на самом верху. Ветер завывал в арматуре и вышибал слезы из глаз Беттины.

– Прости, Мерлин. Я вовсе не такая злая. Во всяком случае, я этого не хотела.

– Конечно хотела, – сказал он с очень доброй улыбкой. – Ты этого хотела. Красавицы имеют право быть злыми по отношению к уродам.

– Это неправда!

– Но уроды имеют то же самое право по отношению к красавицам. Если хочешь, назови это равновесием в природе.

Он наклонился и сделал то, чего она так хотела, о чем мечтала: поцеловал ее.

В щеку. И убрал торчащее ухо под полосатую шапочку. Она чуть снова не засмеялась. Как такой нелепый жест мог так перевернуть ей сердце?

Колесо поехало, корзина начала спускаться.

Не раздумывая, она поцеловала Мерлина в губы. Когда, отстранившись, он посмотрел на нее, вид у него был странный. Он поскреб ногтем облупившуюся краску на опоре.

– Три недели назад я бы умер от счастья, Беттина. С головой наизнанку.

Кабина была уже внизу. Продавец билетов открыл дверцу Мерлин вышел. Он повернулся к Беттине, которая осталась сидеть.

– Еще кружок, мисс? – сказал продавец, подмигнув Мерлину. – Барышне как будто понравилось. Давайте!

Но Мерлин покачал головой.

– Ты остаешься? – спросил он.

Она кивнула, съежившись на сиденье.

Мерлин купил ей билет. Он посмотрел ей прямо в глаза, пока рядом садились мужчина с маленьким сыном.

– До свидания, – сказал он.

– Пока, – ответила Беттина.

Он ушел. Колесо снова поднималось все выше в снежных хлопьях, и постепенно он стал маленьким пятнышком на безупречно отглаженной кромке бульвара. Беттина дождалась, когда кабина остановилась на самом верху.

И тогда, под ошеломленными взглядами мужчины и его сына, она крепко вцепилась в перекладину и завопила.

18
My favorite things[37]37
  Мои любимые вещи (англ.) – песня из знаменитого мюзикла «Звуки музыки».


[Закрыть]

Беттина на два часа заперлась в ванной. Она не принимала душ, не красилась и не смывала макияж, не одевалась и не раздевалась. Она сидела на тюке с грязным бельем, опираясь подбородком на руки и уставившись на маленьких серебристых насекомых, которые извивались на кафельной плитке.

Она не плакала. В ней теснилось слишком много рыданий, и она не знала, с какого начать.

Мысли и слова вертелись в ее голове, как крошечные беспозвоночные на полу.

Никогда ни одна девушка не производила на меня такого впечатления, как ты, Беттина… Я мог бы съесть десять кочанов цветной капусты в сухарях, я ненавижу цветную капусту в сухарях… Я бы умер от счастья… С головой наизнанку…

Беттина посмотрелась в зеркало. Неужели все так изменилось после вечеринки у Жерсанды? За такое короткое время… Впрочем, если все совершенно изменилось для нее, так почему же не для него?

Дело в том, что она его любила, сама того не сознавая… Разве так бывает? О боже мой, этот цвет волос! Неудивительно, что он наговорил ей столько ужасных вещей… Я страшная, страшная, страшная как вошь, напоминает старую песенку в духе тети Лукреции. Надо вернуть свой красивый натуральный цвет, такой она ему понравилась, такой она заставит его передумать.

Да, он должен передумать. Она не побежит за ним сразу же. Даст ему время пожалеть, помучиться, подумать о ней… Но все-таки не слишком долго. Немножечко. А потом она появится снова. И он передумает.

Он передумает. Обязательно!

Она снова произведет на него впечатление. Она заставит его съесть сорок кочанов цветной капусты в сухарях. И он умрет от счастья. С головой наизнанку.

Из дневника Гортензии

Рождество на троечку. Ни хорошо, ни плохо, без мамы и папы все равно никогда не будет так, как было. В прошлом году было хуже, а в год, когда они умерли, я даже говорить не хочу, это был хаос. Накануне приехали в машине родители Мюгетты. Они оба такие спокойные, даже странно, как эта егоза Мюгетта может быть их дочерью. Они были очень рады, что дочка не останется на рождество одна с сиделкой и с ними, и пришли в Виль-Эрве с засахаренными фруктами и поленом. Мы не стали им говорить, что полено у нас уже есть, апельсиновое, на двенадцать человек, его приготовила Женевьева (кто же еще?).

Базиль был в сочельник со своими родителями, но обещал прийти к нам назавтра к рождественскому обеду, чтобы доесть остатки. Подарок от тети Лукреции: она все-таки отыскала ручку со скидкой. Зеленую… И преподнесла мне.

Вишенка на подарке: она никогда не выходит на улицу после девяти вечера и поэтому осталась ночевать!

Что касается рождества в семейном кругу, я предпочла бы встретить его с дядей Флорантеном – маминым младшим братом с приветом, – который живет в Париже со своей женой Юпитер и их близнецами Гарри и Дезире. Они хотя бы веселые. И такие же бедные, как мы. Потому-то мы и видимся так редко.

Тетя Лукреция – папина тетя, значит, наша двоюродная бабушка. Беттина, змеиный язык, выдвинула теорию насчет ежемесячного чека: тетя Лукреция платит меньше налогов благодаря нам. Во всяком случае, тете доставляет какое-то зловредное удовольствие нас мариновать, как будто она дарит нам каждый раз сокровище Золотого Кондора! Чек приходит в последний час последнего дня. Не бог весть что, но мы на него рассчитываем.

День рождества начался весело. Все было как полагается: снег за окном, огонь в камине, мигающая елка, Энид в красном балахоне а-ля Дед Мороз. В 11 часов пришел Базиль с каплей под носом от холода, с белой от инея челкой и с полным багажником пакетов и подарков. Он всего накупил. Устрицы, жаркое, личи, мандарины, шампанское. Все как полагается, да.

– Я думала, мы будем доедать остатки, – буркнула Шарли.

– Разве что-нибудь осталось от остатков? – хихикнула я.

– Есть еще консервированный шпинат, – ответила Шарли.

Глаза тети Лукреции (да, она была еще у нас!) заблестели при виде устриц. А глаза Делмера – при виде Жаркого. Мы поспешили все припрятать. В полдень зазвонил телефон, Беттина не метнулась к нему, как ни странно. Она осталась сидеть в оранжевом кресле, считая катышки на своем свитере; трубку сняла Женевьева.

– Родители Мюгетты уехали час назад. Сесилия спрашивает, можно ли…

– Конечно. Пусть приходят, мы их ждем!

Короче, вскоре после этого все пошло наперекосяк – из-за диска, который тетя Лукреция достала из пакета (подарок Шарли). Мы все содрогнулись, потому что надеялись, что она будет слушать его дома.

Разумеется, это был тот же самый певец, что и всегда, с этим его имечком хоть-стой-хоть-падай.

– Можно? – медовым голосом спросила она.

– Конечно, тетечка, – вздохнула Шарли.

Мы все смирились с неизбежным.

Почти. Потому что в какой-то момент шум в кухне привлек внимание Делмера, он подбежал к двери, залаял и заскулил. Я закрыла там Ингрид и Роберто. Тетя Лукреция, которая смаковала I love you baby and it is quite all right, как сосут карамельку, подскочила.

– Делмер!.. Что там в кухне?

Делмер не ответил, а Энид сказала:

– Ничего там нет.

Между тем там была целая компания: Роберто, Ингрид и еще Майкрофт с семейством. Я подмигнула, предупреждая: не открывайте…

– Ничего, тетечка, – подтвердила Женевьева. – Смотри!

…дверь!

Словно два ежа вынырнули из ниоткуда. Из глубин галактики, сказала бы я. Шерсть дыбом, хвосты торчком – Ингрид и Робер – то походили на щетки трубочиста. Но Делмер-то нашел, что они похожи просто на кошек. И поскольку он их не выносит, то бросился за ними вдогонку по комнатам, коридорам и ступенькам Макарони. А тут и Майкрофт присоединился, чтобы пополнить эту стаю чокнутых. Тетя взвизгнула:

– Делмер! Дорогой!

И тут же выдала залп чихов.

– Даже, апч, реклама корма для, апч, кошек по телевизору, – проикала она, – вызывает у меня аллерг…

Тут в дверь позвонили Мюгетта и Зербински с букетами омелы. Узнав, что Зербински – медсестра, тетя Лукреция засыпала ее вопросами: тесты на аллергию то, она не переносит уколов сё, но есть новые с сахарами так, они более действенны сяк…

Я поднялась наверх запереть дверь на лестницу. Мы ее никогда не закрываем, но лучше было дать хищникам и грызунам решить свои проблемы без двуногих.

Мы все удалились с Базилем в кухню, там поспокойнее, а бедняжку Зербински тетя Лукреция зажала в гостиной («а кошки, как от них лечатся?» – спрашивала она, будто Ингрид и Роберто какие-то вирусы). И потом, чем больше народу, тем лучше: надо было вскрыть целую гору устриц.

– А ваша вчерашняя индейка, – осведомился Базиль, извлекая из раковин трех устриц, тогда как мы еще не исхитрились вставить между створками лезвие ножа, – чем была нафарширована?

И пока Энид рассказывала, как она растирала печень, Беттина – как топориком отрубила гузку, а Шарли разрезала шею, чтобы напихать туда тертых сухарей, и… Мюгетта вдруг сказала тоненьким-тоненьким голоском:

– Мне что-то не…

Она стала вся серая и потеряла сознание.

Базиль увез Мюгетту на машине, ревя клаксоном, в отделение скорой помощи больницы Флоранс-Кор в Вильневе. Зербински поехала с ними. Гортензия тоже хотела, но Шарли ей не позволила.

Остаток этого 25 декабря прошел в мрачной обстановке. Тем более что тетя Лукреция сочла себя обязанной отложить отъезд…

Через час, за который они успели обглодать кости индейки, косточки личи и свои ногти, позвонил из больницы Базиль. Он объяснил Гортен зии, которая сняла трубку, что у Мюгетты резко упали тромбоциты, то есть кровяные пластинки. Гортензия представила себе маленькие стеклянные пластиночки, которые сыплются в ее ботинки, как цемент из ковша экскаватора.

– Что это за пластинки? – спросила она, зная, что все равно ничего не поймет из объяснений доктора Базиля.

Но он, к немалому ее удивлению, не стал ничего объяснять. Он просто сказал, что этих пластинок в здоровой крови должно содержаться от двухсот до четырехсот тысяч на кубический миллиметр.

– У Мюгетты их намного меньше.

– А можно ей их ввести?

– Это сейчас и делают. Но нужно, чтобы ее кровь вырабатывала их сама. Иначе Мюгетте придется остаться в больнице.

Базиль попросил к телефону Шарли, та выслушала его, говоря только «ОК», «хорошо», «понятно», и молча повесила трубку. От этого, наверно, стало еще тревожнее. Но Гортензия не решилась больше никого расспрашивать.

В три часа, проглотив полтора десятка устриц, тетя Лукреция дозрела наконец до того, чтобы уехать домой. Она встала из кресла, обнимавшего ее подлокотниками уже два дня, незаметно одернула зажеванную попой юбку и позвала:

– Делмер? Мы уходим…

Она вытащила свамп-терьера из-за дивана и взяла на руки. Еще двадцать минут понадобилось, чтобы она собрала вещи, свои и собачьи, одежду, подарки и простилась со всеми по очереди, повторяя, что ей очень жаль эту малышку Виолетту (или… э-э… Розетту?), но она надеется, ничего страшного, в таком возрасте всегда выздоравливают, это не то что старушки, понимаете мою мысль?

Они проводили ее до «твинго», и, когда от него остался только клуб дыма из выхлопной трубы в конце обледеневшего Тупика, пять ртов одновременно выдохнули пять клубов облегчения.

Даже семь, если считать Ингрид и Роберто за стеклом. Но их вздохов никто не увидел, потому что в доме было тепло.

Гортензия подбросила дров в камин, и все молча смотрели на пламя.

– Это очень плохо, когда нет пластинок?

На вопрос Энид никто не ответил. Шарли не стала говорить, что Базиль по телефону показался ей встревоженным.

Снова молчание. Языки пламени.

– Может, поиграем, – вдруг предложила Энид, – в «Мелодию счастья»?

Сестры не играли в эту игру очень давно. Но настроение было таким мрачным, что они согласились бы на что угодно. Шарли дала старт:

– Ты первая, Энид. Что ты больше всего любишь?

Девочка задумалась.

– Я люблю нюхать мои ноги, когда снимаю носки во вторник вечером.

– Почему во вторник?

– У нас физкультура.

– Фу! – возмутилась Беттина. – Мы не играем в «Самое отвратительное», если ты забыла.

– Оставь ее, Беттина. Помнишь, мама не возражала, когда ты сказала, что больше всего любишь делать пипи, после того как долго терпела в машине.

– Я была маленькая.

– И Энид маленькая.

– Я не маленькая!

Игра в «Мелодию счастья», которой научила их мама с раннего детства, была методом, отчасти позаимствованным у Куэ[38]38
  Эмиль Куэ (1857–1926) – французский психолог и фармацевт, разработавший метод психотерапии и личностного роста, основанный на самовнушении. Этот метод основывается на мантроподобном регулярном повторении простых фраз – например, такой: «С каждым днем мне во всех отношениях становится лучше и лучше».


[Закрыть], отчасти изобретенным Верделенами, чтобы поднять настроение, думая только о том, что любишь.

– Если ты имела право на пипи, – заявила Энид, – то я имею право на вонючие ноги!

– Женевьева?

– Я больше всего люблю колотить боксерскую грушу, пока не заболит левая рука.

– Мазохистка.

– Нет. Это просто значит, что внутри себя в эту самую минуту я купаюсь в спокойствии.

– А я, – сказала Беттина, – больше всего люблю, когда мальчик говорит, что… что от меня он бы умер от счастья с головой наизнанку.

– И часто это бывает? – хихикнула Гортензия.

– Не далее как вчера! – воскликнула Беттина, и щеки ее ярко вспыхнули.

– Посоветуй ему попробовать оршад в «Гиперпромо». Тогда он на самом деле узнает, что такое голова наизнанку. И желудок.

– Я могу сказать еще одну вещь? – вступила Энид. – Вторая вещь, которую я люблю, – это когда я говорю, что меня зовут Жюлия.

Шарли возмутилась.

– Ты стыдишься своего имени? Того, которое мама и папа выбрали для тебя на всю жизнь?

– Жизнь – это долго.

– Вы же знаете, это чистая случайность, что меня назвали Энид.

Это была правда. В палате клиники, где мадам Верделен с гордостью демонстрировала своего еще безымянного младенца, месье Верделен называл, наверно, десятитысячное имя из «Словаря имен». Ни одно им не нравилось. И тогда Люси Верделен загадала:

– Первое женское имя, которое будет произнесено в этой палате, и станет именем этого безымянного ребенка.

Прошло несколько часов и несколько визитов, в течение которых Люси и Фред вслушивались в слова и фразы. Она облилась холодным потом, когда ей принесли свежий бестселлер Миртиль Труве[39]39
  Имя вымышленной писательницы Myrtille Trouvé переводится как «найденная черника».


[Закрыть]. Но имя произнесено не было.

Настал момент, когда Шарли, которая пришла навестить мать после лицея, включила телевизор, где мужчина на экране кричал: «Я расскажу об этом моей жене Энид!» Это был фильм с Джерри Льюисом и Дином Мартином. Люси посмотрела на Фреда. Фред посмотрел на Люси. И они хором сказали:

– Шарли, вот твоя сестра Энид!

Шарли не слишком удивилась. Она сама была обязана своим именем героине «Тени сомнения»[40]40
  «Тень сомнения» – психологический триллер режиссера Альфреда Хичкока (1943) с Джозефом Коттеном и Терезой Райт в главных ролях.


[Закрыть]. Круг замкнулся.

– Неблагодарная! – сказала Шарли младшей сестренке.

– Ну и пусть. Все равно мне нравится время от времени называться Жюлией.

– Слава богу, маме не пришла в голову эта несуразная идея со мной! – воскликнула Беттина, которой досталось имя в честь знаменитой курносой манекенщицы 1950-х годов. – Прикиньте, если бы по телевизору шел вестерн или опера, меня могли бы назвать Стеллой Даллас или Хильдегондой.

– А ты, Гортензия?

– Что?

– Что ты больше всего любишь?

– Ну вот как сейчас. Держать старину Роберто на коленях и слушать, как вы говорите глупости.

Огонь в камине выглядел уже не так мрачно, пламя вздымалось до самого дымохода, освещало комнату и лица пяти сестер. Гортензии показалось, что ничего страшного случиться не может. Мюгетта обязательно выздоровеет. Должна выздороветь.

– Я забыла! – добавила она. – Я люблю, когда нас навещает тетя Лукреция…

– Эта девчонка спятила.

– …потому что обожаю ее провожать!

Женевьева вдруг оборвала смех и прикусила щеку.

– Слушайте.

– Нет, ради бога, ты же не…

Но Женевьева отлично слышала. Ни одна из них не решалась встать и выглянуть в окно.

– Посмотри, Энид. Пожалуйста.

Энид повиновалась. Но мотор «твинго» они и так узнали бы из тысячи. Какой смысл отрицать очевидное? Возвращалась тетя Лукреция.