Текст книги "Четыре сестры"

Женевьева
Лето

Пролог
Первые летние дни, последние школьные дни

Шарли опустила руку в пирамиду куриных наггетсов, взяла два, дала один Женевьеве, надкусила второй.

– С вас пол-евро, – спокойно сообщил Жан-Рашид за прилавком.

– Что? Эту курицу, что ли, кормили икрой?

– Материнским молоком, – так же спокойно ответила Изильда, вместе с Жан-Рашидом державшая ларек «Куриные наггетсы» на школьном празднике.

В синем небе проплыла желтая лодка, и ее тень легла на лица Шарли и Женевьевы.

Они сдержали отчаянное желание бежать со всех ног. Говорить с летающей лодкой им совершенно не хотелось. Тем более что это была шляпка мадам Буэн, матери всем известной ученицы.

– Шарлотта Верделен! И Женевьева! – воскликнул ее сиреневый рот под желтой шляпой-лодкой.

– Э-э… о, добрый день.

Школьный газон был хаосом стрелковых стендов, утиной охоты, морковного варенья в банках, веселья учителей и гулянья учеников, бесед экспромтом. После лицея Женевьевы, коллежа Гортензии и Беттины Шарли, пожалуй, уже достали эти праздники окончания учебного года. Слава богу, школа Энид будет последней.

– Мы ждем выхода Энид, – сказала Женевьева, показывая на рощу, где устроили что-то вроде театра на эстраде.

С утра младшие школьники играли там пьеску, показывали парад зверей из зоопарка, и неизбежное стихотворение Превера читала… (Женевьева вдруг вспомнила с ужасом) малышка Буэн! Дочь мадам.

– Вы видели мою Зоэ? – шелестела как раз вышеупомянутая мадам.

– Ваша дочь очень хорошо выступила, – любезно заверила Шарли.

Она извлекла еще один наггетс и предложила его мадам Буэн, чья шляпка заколыхалась:

– Спасибо, нет. Эти косточки… Это слишком напоминает мне фильм, который я видела вчера.

– Какой фильм? – поинтересовалась Шарли, которой на самом деле было плевать.

Она искала глазами в толпе сестер. А, вот и Беттина в розовом ситцевом платье, на фоне которого пламенеет ее рыжая шевелюра и бледнеет сахарная вата вокруг. Она болтала с Денизой и Беотэги.

– Как его, – продолжала мадам Буэн, – название было… Ладно, не важно. Это история серийного убийцы-меломана, которого травмировала его учительница музыки, заставлявшая раз за разом повторять на фортепиано «К Элизе», в то время как истребляли его ручных мышек.

– Ох.

Повисла пауза. Женевьева робко спросила:

– А при чем тут эти кусочки курицы?

Шляпка качнулась – на правый борт, на левый борт.

– О, дело не столько в курице… Скорее в кусочках.

Мадам Буэн засмеялась. Никто ее не поддержал. Женевьева оглянулась в сторону крытой галереи, где должна была находиться Гортензия.

– Вы заметили? – снова заговорила мадам Буэн, она успела достать пакетик засахаренного миндаля и начала методично его грызть. – Только это сейчас и можно перехватить.

– Засахаренный миндаль?

– Фильмы про серийных убийц.

На другом конце галереи, у стенда, где метали стрелы, Гортензия весело махала им рукой. Желтая шляпка у них под носом колыхнулась, как плавник камбалы.

– Я должна смотреть эти фильмы, – объяснила мадам Буэн (родительница знаменитой ученицы Зоэ, вундердевочки, декламировавшей Превера, и член школьного совета), – потому что я состою в комиссии, которая выдает марку МОСМОДОРМАЛ.

– МОСМО…?

– …ДОРМАЛ. МОжно СМОтреть нашим ДОРогим МАЛышам.

Она предложила им свой пакетик жареного миндаля. Шарли и Женевьева отказались – нет, спасибо, они уже поели курицы. Мадам Буэн продолжала:

– Я обязана регулярно их глотать.

– Фильмы про серийных убийц?

– Засахаренный миндаль. Из-за моей гипогликемии. Это напоминает мне фильм, где злодей-кондитер топил своих жертв в горячем сиропе и…

– А вот и Гортензия! – с облегчением воскликнула Женевьева.

Их сестренка шла от стенда, где метали стрелы, неся под мышкой гигантскую версию Ёкононо, куклы, произведшей фурор в Токио, потому что из ее рта вылетали слова «Где здесь туалет, черт возьми?» и «Никель сегодня падает», если ее дергали за ухо.

– Смотрите! – крикнула Гортензия, сияя.

Она ущипнула игрушку, которая пробормотала нечто нечленораздельное. Шарли позволила себе гримаску.

– Что она там бормочет?

– Я знаю! – с гордостью перебила ее мадам Буэн. – Она говорит: «Встретимся в походе в Мессину»!

Гортензия сокрушенно покачала головой:

– Вовсе нет. Она сказала «Нам нет дела до прихода Мессии». Но батарейка на исходе.

Мадам Буэн улыбнулась, как будто два крючковатых пальца раздвинули ее губы.

– Кстати об исходе, – сказала она. – Наш семейный врач уходит на пенсию. Что вы скажете о том молодом докторе… Базиле как-его-там?

Шарли вспыхнула. Ее щеки порозовели, шея тоже.

– Мы с ним больше не видимся… почти, – проговорила Женевьева.

– Давно, – мрачно добавила Гортензия.

– О… Я так и думала. Мне говорили, что вы с ним…

«Где здесь туалет, черт возьми!» «Никель в свободном падении!» «Где здесь…»

К Шарли вернулся ее обычный цвет. Голос тоже стал почти нормальным:

– Базиль больше не бывает у нас, но это ничего не меняет в его компетенции в медицине. Не бойтесь, идите к нему. Гортензия, принесешь мне апельсинового сиропа?

* * *

А в нескольких метрах от них, при поддержке Беттины и Беотэги, Дениза пыталась уговорить свою мать разрешить им, пожалуйста-очень-тебя-прошу-умоляю, уехать на каникулы втроем.

– Мы будем не одни! – повторяла она в четырнадцатый раз за одиннадцать минут. – С нами будет кузина Вирсавия! В своем доме! И ей тридцать лет!

– В доме?

– Кузина!

Мадам Коменчини тихо вздохнула. (Три девочки поняли, что плотина прорвана.) Наконец-то.

Беттина поспешила ковать железо, пока горячо:

– Моя старшая сестра сразу сказала «нет», как и вы, мадам Коменчини. Она передумала, когда узнала, что с нами будет кузина Вирсавия.

Это была чистая правда. Шарли никогда бы не отпустила ее в незнакомый дом на природе, если бы мадам Пермулле, мама Беотэги, не заверила ее, что с ними будет кто-то из старших.

– И это всего в пятидесяти километрах, – добавила Дениза. – Меньше часа на поезде, если мы вздумаем вернуться. Или если ты захочешь нас навестить.

Обе гипотезы были, разумеется, из области фантастики, но в чем-то доказывали их добрую волю. Исчерпав свои доводы, мадам Коменчини закурила сигариллу. Уже неделю эти три стервочки ее доставали… Она дала себе еще пятнадцать секунд. Из принципа.

Тут из группы родителей вынырнула мать Беотэги и кинулась к ней.

Мадам Пермулле: антрацитовый костюм в тонкую полоску, галстук, коротко стриженные волосы. Мадам Коменчини: плиссированная юбка клеш в красных маках, крупный жемчуг, алый тюрбан.

– Моя дорогая!

Мать Денизы почувствовала, как растекается лужицей все, что осталось от ее энергии. Для схватки с мадам Пермулле у нее не было сил. Она поспешно пробормотала дочери:

– Ну хорррошо. Отпррравляйтесь, если так пррриспичило.

Дениза, Беотэги и Беттина запрыгали и восторженно завизжали: так, наверно, праздновал Цезарь последнюю победу над галлами. Их прервал голос из динамика.

– «Король и маркиза»! – объявил он.

– Номер Энид и Гулливера!

Они расселись на железных стульях. Бог весть по какой случайности – но была ли это случайность? – мадам Буэн оказалась рядом с Шарли. Все ждали. Наконец занавес открылся, и появились две пышные ром-бабы с кремом, из-под которых торчали остроносые туфли: Энид и Гулливер в жабо, кружевах и напудренных париках. Под пальцами мадам Аустерлиц, учительницы музыки, клавесин отбил легкую дробь. Одна ром-баба раздулась (это она поднималась) и запела:

 
Хотите танцевать, маркиза?
Со мной станцуйте менуэт!
Ха-ха-ха-ха! Менуэт – это танец короля!
 

– Они в самом деле… – пробормотала мадам Буэн.

Что? Этого никто так и не узнал.

Гортензии быстро наскучило представление, которое она считала малость любительским. (О на-то училась на настоящих театральных курсах!) Она воспользовалась передышкой, чтобы принять важное решение: сегодня вечером она поднимет тему СВОИХ каникул. И так слишком долго тянула. Ладно, после недели стычек с Беттиной на ту же тему Шарли бы просто ее съела… Ну, тем лучше, теперь она устала. В конце концов, почему одна Беттина имеет право на отдых?

 
Но вдруг! Но вдруг! О, что это, маркиза!
Моя рука встречает пустоту!
Вы таете?.. Как льдинка…
Ох? Ох? Ох? Ох?
 

Маркиза Энид завращала большими глазами, и дрожащий голосок вырвался из проема от выпавших передних зубов:

 
Увы, мефье… Я вофковая,
А вы в муфее вофковых фигур,
Мы ф вами оба вофковые,
Бом-бом-бом-бом… Окончен бал!..
 

Их вызывали на бис шесть раз. Более чем достойный счет (против четырех Зоэ Буэн).

– Какая блестящая идея! – воскликнула мадам Буэн. – Эта сцена перед холмами! Не правда ли?

Они покивали. Грустно.

– Да, – сказала Шарли. – Это заслуживает марки Мосмормал.

Мадам Буэн неуверенно покосилась на нее. Но старшая Верделен сохраняла невозмутимую мину.

– Этот воздух! Эта пикантность! Лазурь! Ах, я обожаю природу! – зашлась мадам Буэн, широко раздувая ноздри. – А вы?

Они покивали. Угрюмо. И подумали, что, коль скоро природа создала ее болтливой, нудной и в неизменной шляпке, мадам Буэн совсем не обидчива.

1
Большая стирка, красавчик и контрабандисты

Женевьева была счастлива, что у нее есть сестры. Иногда ей даже хотелось, чтобы их было на три или четыре больше.

За исключением дней большой стирки. Дней большой стирки летом.

Вот как сегодня.

Все утро она бегала по дому, собирая грязные джинсы, непарные носки, юбки, футболки, трусики, лифчики, не говоря уж о простынях, наволочках, полотенцах и личных причудах каждой.

Например, однажды Шарли решила, что от салфеток только увеличивается куча грязного белья, попусту тратится порошок и не хвата ет места на веревке. Стало быть, долой салфетки.

– Кухня рядом, достаточно просто мыть руки, – постановила она.

Вот только никому не хотелось вставать посреди обеда и намыливать руки над раковиной, поэтому для вытирания пальцев служили брюки. Хуже всего было в дни пиццы. В дни пиццы сразу пять пар джинсов летели в корзину для белья.

А еще надо было все собрать. Настоящая охота за сокровищами. Энид разводила грязные носки под шкафами и шкафчиками. Гортензия ударялась в истерику, если кто-то кроме нее самой смел тронуть ее трусики. Беттина обесцвечивала волоски на руках и никого не пускала в ванную, как раз когда там дожидалось белье…

В это утро Женевьева сбежала с крыльца, крепко прижимая к бедру таз с чистым бельем.

– Куда ты? – окликнул ее голос с небес.

– На бал в Версаль! – ответила Женевьева, задрав голову к Шарли. – Я бегу в парк, где моя фея-крестная превратит мою рваную юбку и растянутую футболку в костюм от Шанель!

Шарли, стоя на краю крыши, пожала плечами и снова принялась чистить водосточный желоб от обычного завала листьев, коры, веточек и всевозможных бумажек. Каким чудом сюда попадали упаковки от жвачки? Однажды она нашла даже обрывок газеты, сообщавшей о разводе Лиз Тейлор и Ричарда Бертона, новость, которой было не меньше тысячи трехсот лет.

Женевьева вышла в ту часть парка, где росли фруктовые деревья. Веревки были натянуты от одной яблони к другой и от сливы, которая никогда не плодоносила, к абрикосовому дереву, которое плодоносило иногда. Если стирки накапливалось очень много, использовали еще веревку между абрикосовым деревом и вишней.

Под вишней-то она и застала отца в это утро. Одет он был, конечно же, как Бродяга во льдах, в анораке из шкур и сапогах на меху, а старая перуанская шапочка торчком стояла на голове.

Фред Верделен никогда не обращал особого внимания на свой гардероб, но после смерти это было уже за гранью мыслимого. Женевьева поставила таз на траву, подошла к отцу и нежно поцеловала.

– Еще две недели, и они дозреют, – сказала она, видя, что он косится на вишню. – Мама не с тобой?

– Ты же знаешь свою мать. Она составляет петицию против условий содержания в чистилище.

– О! – живо заинтересовалась Женевьева. – Петицию в адрес?..

Отец сделал широкий жест, охвативший и вишню, и яблоню, и неплодоносящую сливу, и плодоносящий иногда абрикос, и, вероятно, еще многое, многое другое. Он сказал:

– Ее девиз: если мы сидим между двух стульев, это еще не значит, что надо жить так, будто вот-вот упадем… Жить – это, конечно, только так говорится.

Женевьева закинула простыню на веревку. Встряхнула ее, расправила, выровняла. Роберто спрыгнул с ветки, на которой дремал, и приземлился у ее ног. Фред взял его на руки. Кот спокойно дал себя погладить. Он узнал его.

– Тебе не жарко в наряде инуита? – спросила Женевьева.

– Для меня это не имеет значения, ты же знаешь, – отец поморщился. – Ты говоришь со мной как с семилетним мальчиком.

– Все мужчины – маленькие мальчики. Это мама так говорит… говорила, – быстро поправилась Женевьева и засунула в рот две прищепки. – Я ’уду ’аботафь фесь ию’, – продолжала она с широкой улыбкой, по большей части из-за прищепок.

– Хоть я и дух, – ответил Фред, покусывая цветок яблони, – я хочу сказать, дух высшего разума, я ни слова не понял из того, что ты сказала, милая.

Она вынула изо рта прищепки и заколола ими рукава свитера.

– Я буду работать весь июль, – повторила она. – Месье Мепулед нанял меня в свой киоск мороженого на пляже.

Фред почесал Роберто именно там, где Роберто нравилось.

– Браво. Ты должна быть довольна.

– Ходить на пляж и получать за это зарплату, гениально, правда? Теперь я смогу заниматься боксом в новом учебном году. И знаешь что? Я подумываю научиться играть на трубе.

Отец заткнул уши и скорчил гримасу, как будто слышал невыносимую какофонию.

– Не говори о трубах, умоляю, я получил сполна, с тех пор как…

Он умолк, лукаво глядя на нее из-под своих круглых очочков.

– Лучше бы ты продавала блинчики. Я обожаю блинчики.

– Работы больше. И слишком жарко. Мне скоро начинать, в одиннадцать. Это рядом с мини-гольфом. Папа?..

Женевьева огляделась. Фред исчез. Только цветок яблони, который он жевал, остался в траве.

– Мог бы и предупредить, – проворчала она.

Кот устроился на ее плечах, пока она доставала из таза перекрученные джинсы и встряхивала их. Как сливу.

2
Начинается лето, начинаются каникулы

Энид заперла дверь туалета, спустила джинсы, трусики с веселыми лемурами и розовыми воздушными шариками и села на дубовое сиденье.

– Привет – сказала она. – Ты здесь?

Да, он был здесь, прятался, повернувшись спиной, за бачком. Ви ден был только носок золотой туфли с помпончиком. Гном Спуска Воды был вежливым гномом, достойным, настоящим джентльменом. Энид оторвала квадратик туалетной бумаги и сложила его в форме солонки.

– Я придумала тебе имя, – сказала она.

Гном ждал.

– Что ты скажешь насчет Кобольда?

Он дважды сильно стукнул по трубе. Это был их условный знак. Один стук – да. Два – нет.

– Жаль. А Жанно?.. Жако?

Нет-нет! – был ответ.

– Гарибер? Годерик? Дозитей? Любен?

Нет. Нет. Нет. Нет.

Ей вдруг подумалось, что Гном мог быть… девочкой. До сих пор это не приходило ей в голову. Она стала перечислять все мыслимые женские имена:

– Эпонина? Лючезия? Дамия?

Нет, нет и нет. Мальчик ли, девочка ли, не важно. Он просто хотел имя, которое бы ему нравилось! Энид предложила еще два десятка. Иссякнув, чтобы перевести дух, она сделала из туалетной бумаги трех голубей, два парусника, самолетик и еще голубя.

– Кэри Грант? – спросила она, вконец отчаявшись.

Тишина, потом… Тук!

– Кэри Грант? – удивленно повторила она. – Я просто так сказала, для смеха. Это вообще не имя. Не настоящее. Так звали старого актера, он уже умер, его очень любит тетя Лукреция.

Тууук! Стук был непреклонный.

– Ладно, ладно. Если тебе так хочется… Кэри Грант.

Она посмотрела на рулон бумаги. Листков почти не осталось. Она оторвала последние.

– Напомни мне положить новый рулон, иначе, о-ля-ля, будут истерики.

Что было замечательно с Гно… то есть с Кэри Грантом (решительно, ей придется привыкать) – с ним можно было поговорить о зубной нити, о коликах или о делении на девятнадцать, ему все было интересно.

– Ты слышал скандал вчера вечером?

Тук. Она объяснила:

– Гортензия против Шарли. Семь раундов. Гортензия хочет уехать на каникулы, говорит, что не одной же Беттине. Шарли в конце концов сказала «да». В нокауте. Но с одним условием.

Энид сделала паузу, занявшись метаморфозой последнего квадратика туалетной бумаги, потом продолжила:

– Ты не спросишь, какое условие?

Тук! – ответил Кэри Грант.

Этот тук был полон любопытства. Энид улыбнулась:

– Она не хочет, чтобы Гортензия уезжала одна. Так что Гортензия уедет с кем-то.

Снова пауза. Несколько складок – и квадратик с готовностью стал душистым розовым пароходом.

– Ты не спросишь, с кем?

Тук?

– Со МНОЙ. Ты не спросишь куда?

Она поставила розовый пароходик на полку, взяла Беттинины «Пустяки», которые неизменно заканчивали здесь свое существование, вырвала страницу и принялась делать из нее Эйфелеву башню.

Гно… то есть Кэри Грант нетерпеливо постучал.

– В Париж! – раскололась Энид, смеясь и весело топая ногами. – В ПАРИЖ!! К Гарри и Дезире! Гортензия иногда просто гений, она как пристанет, так добьется всего, чего хочет!

Тук-тук-тук? – поинтересовался он.

– На три недели. Ты будешь здесь, когда мы вернемся?

Тук. На этот раз удовлетворенный. Энид поставила Эйфелеву башню на трубу.

– Ты присмотришь за Ингрид и Роберто? Я знаю, это не твои гномские дела, но…

Тук, – заверил он.

Она послала воздушный поцелуй остроносой туфле с помпоном, по-прежнему опирающейся на край бачка.

– Сенк ю, Кэри.

Она спустила воду. Подождала, пока стихнет шум, и сказала:

– Я буду по тебе скучать. – И, открыв засов, добавила: – Правда. Кэри Грант тебе суперски идет.

Она вышла. За дверью Беттина, ожидавшая своей очереди, посмотрела на нее с подозрением:

– С кем ты там хихикала?

– Ни с кем.

– Ты хихикала.

– Ничего я не хихикала.

– Кто это – Кэри Грант?

Младшая сделала большие глаза и постучала пальцем по лбу сестры. Беттина, фыркнув, оттолкнула ее и заглянула в туалет. Не найдя там ничего примечательного, она спокойно заперла дверь изнутри.

Через шесть минут громкие вопли сотрясли весь первый этаж.

– Это что такое?

– Слон в коридоре.

– Последний диск Синди Сауеркраут.

Энид догадалась. Она закусила изнутри щеку и подумала: вот черт.

– Это Беттина, – сказала она.

– Может быть, она ушиблась? К то-нибудь посмотрит?

Никто не двинулся с места. Визг становился все громче и отчаяннее. Девочки прислушались.

– Вне всякого сомнения, – сказала Гортензия, напряженно вслушиваясь, – в туалете у бедной Беттины съехала крыша.

– Но что она там кричит?

– Странно… Что-то про пароход, Эйфелеву башню, самолетик… И просит принести ей тубу.

– Тубу?

– Бедняжка.

– Иду, – сказала Женевьева.

– На твоем месте, – тихо сказала Энид, – я бы шла без тубы… Женевьева встала. Малышка посмотрела на нее чистыми глазами:

– …но с Туалетной Бумагой.

* * *

На прибрежной тропе летний ветер взметнул ее юбку. Женевьева прижала ее одной рукой к бедру и пошла задом, не сводя глаз с океана, приставив руку козырьком к глазам, глядя туда, туда, туда, на маяк. «Туман на Потрон-Суфлан – к хорошей погоде», – говорили рыбаки из Бель-Анс.

Велосипедист в красной матросской шапочке выкатил на неровную тропу и обогнал ее на полной скорости. Она едва успела отскочить и ухватиться за куст тамариска. От велосипеда остался только клуб пыли.

– Турист! – буркнула Женевьева.

Она отряхнула юбку. На изгибе тропы, за блокгаузом[66]66
  Блокгауз – крепостное укрепление для ведения кругового огня.


[Закрыть], стояла деревянная скамья. На ней всегда сидели три старика. Пока все было скрыто за углом блокгауза, но еще пять-шесть шагов, и они покажутся, Женевьева точно знала. Сопоставив услышанные за три утра разговоры, она сделала вывод, что стариков зовут Поль, Жак и Пьер и что некая семидесятилетняя Жаник была общим предметом их воздыханий.

Они были на месте.

– Добрый день, – поздоровалась Женевьева.

В ответ последовали три кивка почти лысых голов. Они посмотрели ей вслед, на ее волосы, колыхавшиеся от щеки к щеке, веселые лодыжки, круглую голубую юбку на фоне плоского голубого горизонта, быструю походку. Оставив их далеко позади, Женевьева свернула на следующем вираже.

Через несколько шагов ее окликнул чей-то голос:

– Эй! Помоги мне, а?

Она повернулась налево, направо.

– Здесь! – подсказал голос. – Внизу.

Красная шапочка и две руки шевелились в кустах, спускавшихся по почти отвесному склону к морю.

– Мой велосипед занесло.

– Ты цел?

– Да, – ответил он. – Видишь вон ту ветку? На земле? Подай мне один конец и держись за другой.

Женевьева шагнула на склон. Ну спасибо, мама, подумала она, поистине блестящая идея – юбка! Сегодня утром перед платяным шкафом Люси Верделен горячо рекомендовала ее дочери: «Это более сообразно для клиентуры». После смерти она порой изъяснялась замысловато. Женевьева послушалась.

Мама, подумала она, уж если ты общаешься с Божественным и Сверхъестественным, такую малость могла бы предвидеть. Тем более если ты призрак ЖЕНСКОГО пола, наделенный к тому же ЖЕНСКОЙ интуицией…

Женевьева, кряхтя, как десяток навьюченных мулов, пробиралась сквозь кусты, которые цеплялись за нее рыболовными крючками и царапали ноги своими острыми зубками. Она старалась не шагать широко, в ужасе от мысли, что парень с задранной головой внизу может тупо заглянуть ей под юбку. Да уж, браво, мама… Наконец она добралась до ветки.

– Достаточно длинная? – спросил парень.

Жестом рыбака Женевьева подняла ветку.

– Ты меня давеча чуть не сбил, – напомнила она парню. – На дороге.

Ухватившись за ствол сосны, Женевьева протянула ему ветку.

– Длина подходящая, – сказала она.

Он вытянул пальцы как мог, но не сумел дотянуться до ветки. Сдвинул шапочку назад.

– Ты так и не извинился, – настаивала она.

– Ты правильно сделала, что подождала. Видишь: я у твоих ног!

Она улыбнулась. Он сосчитал: раз, два, три. С протянутой рукой рванулся к ветке. Упустил ее. Витиевато выругался.

– Подожди, – сказала Женевьева.

Она выгнулась у корней сосны, упершись одной ногой в камни. Протянула ветку так далеко, как только могла. Он ухватился за нее.

Закинув велосипед на спину, он потянул за ветку. Женевьева крепче уцепилась за сосну, сморщилась, прикусила язык, зажмурилась. Вскарабкавшись по склону, парень отпустил ветку. Он перехватил мимоходом руку Женевьевы, и они вместе оказались на тропе.

– Спасибо, – сказал он.

И отпустил ее руку, чтобы осмотреть велосипед.

– Все в порядке?

Он натянул на уши шапочку, подергал свой симпатично приплюснутый нос. У него были светлые глаза, но это трудно было заметить сразу, потому что брови нависали низко над ними.

– Пять из пяти, – ответил он.

И вскочил на велосипед.

– Мы уже встречались? – спросила Женевьева.

Вопрос вырвался быстрее мысли, лицо парня под красной шапочкой вдруг показалось ей знакомым.

Он уже удалялся на велосипеде, который поскрипывал. Поскрипывал или… посмеивался? Женевьева крикнула вслед:

– Я продаю мороженое на пляже!

Она могла бы покраснеть задним числом, но он уже укатил.