Текст книги "Скрытая бухта"

– Мадрид? Может, и стоит, но вы же только начали. Дай себе время, Редондо, вы ведь еще даже не получили результаты судебно-медицинской экспертизы, верно?

– Не получили. Если честно, у нас вообще почти ничего нет. Мы пытаемся как-то ускорить процесс. Скажи, а этот старик, сеньор Бальеста, больше ничего интересного не говорил?

– Пока ничего, кроме того, что я уже рассказал: мол, нападавший – молодой мужчина из семьи лиса или из связанного с этим семейством рода. И Оливер Гордон должен быть начеку. Похоже, все зависит от того, что выяснится о ребенке.

– Возможно. А ты не знаешь ничего такого о “горных людях”, что могло бы пригодиться?

Мансанеро нахмурился, изображая сосредоточенность. Он словно припоминал забытую информацию.

– Ну, я знаю то же, что и все местные… А ты разве не помнишь про Хуанина и Бедойю?

– Нет. Не забывай, что я не отсюда.

– Точно, ты же наша галисианочка[15]15
  Инспектор Мансанеро дружески называет Редондо “галисианочкой” (galleguiñа), но это слово имеет не только положительные коннотации, поскольку к выходцам из Галисии остальные испанцы зачастую относятся несколько снисходительно, как к глухим провинциалам, а слово “галисиец” в словаре Королевской академии испанского языка какое-то время было помечено как синоним “глупый”.


[Закрыть], – шутливо проговорил он. – Так вот, эти двое – наша легенда, местные герои. Они до конца оставались в горах. Отец даже рассказывал мне, что в детстве, вместо того чтобы играть в индейцев и ковбоев, они играли в полицейских против Хуанина и Бедойи… Народные герои, прятались в горах, обводя треуголки[16]16
  Треуголка – часть униформы гражданской гвардии, в которой служит Валентина Редондо.


[Закрыть] вокруг пальца.

– “Треуголки”? – Валентина нахмурилась. Может, Мансанеро забыл, что она, хоть и в гражданском, такая же “треуголка”?

Инспектор от души рассмеялся.

– Эй, ну не дуйся, это же давно было. Все меняется. Эту парочку убили в конце пятидесятых… кажется, в 1957-м, и с “горными людьми” было покончено.

– В пятьдесят седьмом? – удивленно переспросила Валентина. – Они восемнадцать лет проторчали в горах после окончания гражданской войны? Да ты шутишь?

– Нет, конечно. Но и Франко шутить не собирался. А ты как думала, лейтенант? – улыбнулся инспектор Мансанеро.

Валентина тоже вымученно улыбнулась.

– Ладно. Если еще что-то обнаружишь, позвони, пожалуйста. Я сейчас в Сантильяну-дель-Мар.

– Договорились. Будем на связи. Береги себя, а то ты никакая.

– Вот уж спасибо. – И Валентина, состроив обиженную гримасу, направилась к служебной “альфа ромео”.

Инспектор пошел к больнице.

Валентина завела машину, автоматически включилось радио, которое она обычно слушала, когда ехала в одиночестве. Песня Эми Уайнхаус “Вернуться в черном”. Эта печальная композиция идеально подходила для серого и дождливого дня, который, судя по всему, предстоял.

Музыка следовала за ее мыслями, словно тень.

Головоломка. Вот что за дело ей досталось. Валентина поддала газу. Чем раньше она приедет, тем раньше они примутся за работу. Как, интересно, дела у остальных? Все должны заниматься ее поручениями. Кроме Сабаделя, которого отправили на виллу “Марина”, чтобы изучил, что там обнаружил Оливер Гордон, а оттуда он должен поехать в Сантильяну. И кроме Ривейро, которого она отправила добывать информацию в Институт судебной медицины. Ей не удалось дозвониться до Клары Мухики. Валентина знала, что накануне той пришлось задержаться на работе допоздна, так что, должно быть, она еще приходила в себя. Но ее удивляло, что Мухика до сих пор не перезвонила. А вот уж кому Валентина теперь обязана, так это инспектору Мансанеро. И все же, прежде чем дело старика из больницы Святой Клотильды передадут их отделу, могут пройти недели две, даже если Талавера вмешается. Бюрократический процесс – медленный, липкий, абсурдный.

Но, несмотря на все преграды, темноту прорезал луч света: Оливер Гордон обнаружил Тлалока в Кантабрии. Кто бы мог подумать! Треклятый божок красуется посреди главной улицы Сантильяны, на виду у всех. Просто невероятно: всего за несколько часов Оливер Гордон развязал узел, который не удалось распутать ни следственной группе, ни францисканкам, ни музею, ни университету. До отъезда в больницу Святой Клотильды Валентина узнала от Сабаделя, что в телефонном справочнике Сантильяны-дель-Мар значатся три Чакона, но один из номеров оказался нерабочим, а по двум другим трубку не брали. В любом случае они собирались взглянуть на чертова Тлалока. Если жильцов дома не окажется на месте, наверняка можно разжиться какой-никакой информацией у соседей.

Поверить невозможно, что такой важный шаг в расследовании сделан благодаря Оливеру Гордону. Однако Валентина не была расположена слишком ему доверять. Она достаточно знала о психопатах, чтобы продолжать подозревать всех вокруг, даже людей с железным алиби, и для обаятельного красавчика Оливера она исключение не делала. Казалось, найдя останки на вилле “Марина”, они распахнули ящик Пандоры. Чего хотел убийца – скрыть семейную тайну? Утаить давнее преступление? Деньги? Кого-то защитить? От чего? Пытаясь собрать головоломку, Валентина не заметила, что начал моросить дождик – словно прелюдия к приближающейся буре. Она машинально включила дворники, мысленно перебирая всевозможные гипотезы, сомнения и подозрения. Может ли быть совпадением, что Оливер приехал на виллу как раз в то утро, когда там обнаружили скелет? И это притом что, по словам прораба, его приезда ожидали только через две недели? Почему он приехал раньше? Что за прошлое у этого Оливера Гордона? От чего он пытается бежать? Хватит разводить церемонии, пора его допросить, тщательно и подробно, выяснить всю его подноготную. Тем не менее Валентина честно признавалась себе: ей хотелось, чтобы Оливер Гордон никак не был замешан в этой истории. Когда накануне утром на пороге его “хижины” их взгляды на мгновение встретились, она уловила в глазах Оливера вызов, внутреннюю бурю – но во взгляде не было ни злобы, ни ярости. Возможно, все это притворство. Но возможно, и нет. Черт возьми, ее влекло к нему, притягивало мощным магнитом. По дороге в Сантильяну-дель-Мар Валентина Редондо с полдюжины раз прокляла себя, понимая, что ей не терпится снова увидеть загадочного, странного и обаятельного Оливера Гордона.

Дзззззыыыыынь.

В кабинете судьи Талаверы зазвонил телефон. Его секретарь Ольга Сантана, которой было велено не соединять судью ни с кем, все-таки не смогла сопротивляться настойчивости звонившей. Да и голос показался ей знакомым. Она поставила звонок на ожидание, но заходить в кабинет Талаверы не стала, крикнув:

– Хорхе?

– Да…

– Тебе звонок.

– Я разве не просил не беспокоить меня несрочными звонками?

– Вроде это срочно.

Хорхе Талавера вздохнул.

– Насколько срочно? Я по уши в делах. Ну кто там?

– Вроде бы Клара Мухика.

– Клара? – изумился мировой судья. Та всегда звонила ему на мобильный. – Ладно, соедини.

Ольга мгновенно соединила.

– Клара! Что случилось? Почему ты звонишь не на мобильный?

– Не… не знаю. Думаю, потому что это не что-то личное.

– Черт, не пугай меня так. (Ее голос звучал как-то бесцветно.) Клара, ты же мне даже про трупные кишки по мобильному рассказываешь! Что такое, в чем дело?

– Дело в том, что мне нужно сказать кое-что важное по поводу виллы “Марина”. Поначалу я не думала, что это как-то меня коснется. Вообще-то говоря, это никак меня не касалось, но теперь все стало намного запутаннее, поэтому я думаю, что не могу работать над этим расследованием. Я не хочу, чтобы потом возникли неприятные сюрпризы.

– Да ты о чем, Клара? – удивился Талавера, у которого никогда не возникало никаких проблем с Кларой. И он никогда не слышал у нее такого голоса – глухого и печального. – Выкладывай, в чем проблема?

– Меня связывают… семейные узы с одним из подозреваемых.

– Что? С кем?

– С сеньорой Онгайо.

– С сеньорой Онгайо? Какие это, нахрен, у вас семейные узы?

Судья Талавера услышал, как на том конце провода Клара Мухика набрала побольше воздуха, а потом тихо, с какой-то тоской выдохнула:

– Она моя мать.

И тут судья Хорхе Талавера, который чего только не видел и не слышал за долгие годы работы в полиции, почувствовал, как глубочайшее изумление заполняет его легкие, проникает в кровь, пробирается в мозг. Он еще не знал, но снаружи – в море и в воздухе – уже набирала силу буря.

Дневник (10)

Время утекает, словно песок сквозь пальцы. В июне 1947 года Хане исполнилось девятнадцать. Она продолжает играть с Луисом в любовные страдания, но их история уже давно обречена. Сроки отодвигаются, исполнение обещаний откладывается, а она пытается расправить крылья, платя за это, как платят мятежники. Луис даже начал встречаться с Сарой, смуглой швеей из Комильяса, в глазах которой, устремленных на него, лишь восторг и преданность.

Хана постепенно сокращает расстояние между прошлым и будущим, которое она для себя выбрала. В течение двух лет она периодически прислуживает в доме Онгайо в Торрелавеге, где работает Клара, обучившая ее ремеслу горничной. У Клары большие виды на младшую сестру. Самой ей не удалось ни вырваться из своего сословия, ни даже захомутать какого-нибудь многообещающего фермера, но она планирует взлететь на крыльях Ханы. Когда-то она пообещала позаботиться о сестре.

Клара сама порой теряется от ясности своего непреклонного, твердого и холодного взгляда. Она чувствует, что ей не повезло, что ее жизнь – череда несчастий, войн и варварства. И кто станет с ней спорить? Гражданская война сменилась мировой, а едва она закончилась в 1945-м, как последовали нищие годы, продолжающиеся и поныне; их брат Давид, несмотря на яростное сопротивление отца, бежал в горы – воевать за республиканские идеалы, которые все быстрее растворялись в реке забвения. Но Хана должна выбраться из этой тьмы. Клара всегда внушала это младшей сестре. Обе они знают о существовании другого мира – такого близкого мира мужчин в костюмах и лакированных мокасинах и изысканных женщин, которые заказывают платья из Мадрида и туфли из Барселоны. Мира, в котором всего в достатке.

Клара устроила Хану горничной в “Голубой дом” – отель в Убиарко, всего в нескольких километрах от Суансеса. Отель принадлежит семье Чакон, одной из самых влиятельных в Сантильяне-дель-Мар, владельцам особняка на одной из главных площадей городка. Дон Антонио Чакон, уехав в Америку, времени там явно не терял, вернулся он с полными карманами песет. Сеньор Чакон был одним из тех испанцев-“индианос”, что после триумфального возвращения на родину сделались почти что аристократами, хотя свое состояние он сколотил сначала на строительстве, а затем на торговле табаком, специями и кофе. У семейства Чакон имеются поместья в разных странах Центральной Америки, а также внушительный традиционный кантабрийский дом в Сантильяне-дель-Мар.

Старший сын Чаконов работает в Банке Испании, младшая дочь Долорес только что сделала удачную партию с одним из лучших представителей сантандерской буржуазии, но сохранила свою аристократическую фамилию. А вот средний сын, двадцати семи лет от роду, совсем другое дело – беспечный прожигатель жизни.

Чтобы чем-то занять непутевого сына, а также в качестве вложения средств два года назад семейство приобрело маленький отель рядом с пляжем Санта-Хуста в Убиарко, где начал набирать силу туризм благодаря растущей известности благотворных свойств морских ванн, особенно с тех пор как эти купания вошли в моду. Отель назвали “Голубым домом”, поскольку именно в этот цвет сеньора Чакон велела покрасить ставни и двери – в тон морю.

Среднего сына Чаконов – прожигателя жизни – зовут Игнасио. Он не какой-то непроходимый тупица, а всего лишь беспечный лентяй, от которого уже забеременела одна из служанок, и дело без лишних разговоров исправил семейный доктор. Игнасио спустил немало денег на вино, шлюх и азартные игры, в сантандерском “Гран Казино” его узнают в лицо.

После бесчисленных попыток призвать сына к порядку и угроз лишить его наследства дон Антонио Чакон, посовещавшись с супругой, решил пристроить своенравного отпрыска к делу, пусть даже только на лето, – может, это привьет непутевому парню уважение к их состоянию и роду, за которые он тоже должен нести ответственность, а затем надо выгодно женить этого паршивца. Ведь они, в конце концов, богаты. Найдется предостаточно кандидаток из высшего света, пусть даже парня не интересует ничего, кроме развлечений.

Игнасио расценил необходимость проводить лето в “Голубом доме” и руководить гостиницей как несправедливое наказание. Он не слишком серьезно относился к работе и частенько тайком наведывался в столицу, для него обязанности управляющего отелем были лишь платой за возможность жить в свое удовольствие.

Из сплетен Хана знала, что дон Игнасио любит лишь вечеринки да деньги. А еще она знала, что он холост, о чем Клара неустанно напоминала ей. И что, конечно, ему, как кабальеро, придется жениться на девушке, которая от него забеременеет. Прямо как с кузиной Тенсией, сказала Клара. Разве брак по расчету не может в конце концов породить любовь? Ведь эта песня стара как мир.

Я не хочу отклоняться от повествования. Ты же понимаешь, что у нас не так много времени. Возвращение к прошлому требует больших и порой болезненных усилий. Мы в июне 1947 года, стоит невыносимая жара, северные края тоже умеют раскаляться.

Хана спускается по дорожке, ведущей к “Голубому дому”, путешествуя по лабиринту своих сладостно-горьких мыслей. Конечно, она любит Луиса, по-настоящему любит. Однако этого недостаточно. Но ведь ее родителям хватило? Хватило чего? Жить в жалкой лачуге? Быть бедняками, работать от рассвета до заката, вечно голодать? Иметь только одно залатанное платье, в котором можно пойти на танцы, где собираются лишь несчастные деревенщины, люди без будущего? Такие же, как она сама. Погибнуть от бомбы в лисьей норе? Луис даже не пастух, не моряк, у которого есть своя лодка. Он ей ничего не может предложить. Вообще ничего. Поцелуи да объятия, любовный лепет, но все это со временем износится, как метла, которой метут и метут один и тот же пол. Вообще-то он врун, и иногда она презирала его за это, ведь он не любил ее по-настоящему. Если бы любил, то поднялся бы высоко-высоко, стал бы чем-то, кем-то ради нее, предложил бы ей что-то большее – спасение от нищеты, а не пустые обещания, приукрашенные мечтами о детях, у которых тоже не будет будущего и с которыми на нее навалится еще больше работы, больше обязанностей, больше бессонных ночей.

Перед ее отъездом он взмолился, встал перед ней на колени, залив ей руки слезами; попросил, чтобы она его обняла, поклялся, что будет заботиться о ней. Его взгляд, полный любви, его необыкновенные синие глаза на какое-то мгновение загипнотизировали ее, так что ей не хотелось ничего другого, кроме как быть с ним. Но это длилось только мгновение.

– То, что между нами, это так прекрасно, Хана. Это так редко встречается. Разве ты не видишь? Ты правда хочешь это потерять? Хочешь бросить меня ради своей дурацкой детской мечты? – Луис повысил голос, он чуть ли не тряс Хану, крепко вцепившись ей в плечи. – Ты что, не видишь, что мы не сможем стать сеньорами, как бы много ни работали? Мы другой породы, Хана. Или ты меня не любишь? Неужели тебе не жаль уехать отсюда, бросить меня, свою семью? Что ты забыла в Убиарко? Хана, неужто лучше быть служанкой в чьем-то доме, чем хозяйкой в собственном? Останься со мной, давай поженимся… останься со мной. Скажи, тебе совсем не жалко бросать меня? – отчаянно молил он.

Но слова Луиса теперь в прошлом.

Спускаясь извилистыми тропками, Хана пытается выбросить из головы воспоминания и мысли.

– Одной жалостью жив не будешь, – произносит она вслух, эти слова она сказала ему как-то. И на этом все, она больше не станет разговаривать даже с призраками воспоминаний. Она шагает быстро, взволнованная, но полная решимости. Кажется, она даже не замечает, как ее обливает жаром безжалостное солнце, выжигающее зеленые поля вокруг.

Она идет по краю тропы, между истоптанной землей и травой, стараясь шагать осторожно, чтобы не поднимать пыль, и удивляется, почему такой роскошный отель не заасфальтировал дорогу, ведущую к нему из Убиарко. Поскольку деревьев на этом отрезке пути почти нет, разве что встретится где белая ива или смоковница, отсюда открывается захватывающий вид: светло-зеленые луга, прерывающиеся на горизонте линией безбрежного темно-синего моря. Странно, что все еще не показался сам “Голубой дом”, наверное, прячется за каким-нибудь изгибом дороги.

И в самом деле: за последним поворотом наконец возникает отель “Голубой дом”. Это не традиционный кантабрийский дом, а, напротив, современное здание, которому от силы лет пять-десять, белое с синими, распахнутыми настежь ставнями, крепящимися к стенам железными скобами в форме бабочек. Что-то среднее между французским деревенским домом и английским особняком.

Хана приближается к отелю и вот уже слышит журчание родника или ручья, которого отсюда не видно, она может рассмотреть этот свой новый “дом”, который намного больше, чем казалось издалека. От дороги к отелю ведет короткая, метров в пятьдесят, дорожка, достаточно широкая, чтобы по ней мог проехать автомобиль. На первый взгляд кажется, что в здании только два этажа, восемь окон на верхнем этаже и шесть на нижнем, деревянная входная дверь выкрашена в синий. Однако, приблизившись к гостинице, путник подивится масштабу строения, так как сторона, обращенная к морю, спускается еще двумя уровнями, и то, что поначалу издалека представляется большим идиллическим двухэтажным летним домом, на самом деле четырехэтажное здание, в котором шестнадцать номеров, каждый с видом на море, на нижнем этаже расположены кухня и комнаты для прислуги.

Через дорогу еще три домика, очень простых и скромных, обшарпанных и даже несколько неопрятных, явно принадлежащих кому-то из местных жителей или морякам. За “Голубым домом”, в двухстах метрах, уже у самого обрыва, спускающегося к морю, горизонт разрезают непонятные руины, похожие на старую квадратную башню, три стены которой уже обрушились, а теперь готовится обвалиться и четвертая.

Добравшись до конца тропы, Хана ненадолго задерживается, осознав вдруг, как ей удушливо жарко, как она взмокла от пота и как жалко она сейчас выглядит. Наклонившись, она отряхивает юбку от пыли и платочком, который всегда носит в подоле юбки, утирает с лица пот, пытается привести себя в порядок, собирает длинные волосы в скромный узел.

Когда она вновь поднимает голову, ее взгляд поневоле ускользает от “Голубого дома”, стоящего по правую руку, и теряется в бесконечном пейзаже, столь же величественном, как и дом. Перед ней отвесная скала, к которой сбегаются луга, словно реки, впадающие в море, огромное ущелье, где, будто по волшебству, гаснет зелень травы и растворяется ее аромат, уступая место тридцатиметровому обрыву. Ближе к гостинице неровная поверхность скалы приобретает плавные очертания, переходя в песчаные дюны, растянувшиеся на триста метров, полные поджаренного песка и ракушек. Это пляж Санта-Хуста, без которого, возможно, популярности “Голубому дому” и не видать.

– Правда, красиво? – приводит ее в чувство дружелюбный голос полной женщины лет пятидесяти, наблюдающей за ней с дорожки, что ведет к отелю. – Ты прямо потонула в своих мыслях, я все ждала, когда ты очнешься. – Выглядит женщина крепкой, но уставшей, одета в черное, на ней юбка до колен и блузка с подвернутыми до локтей рукавами. Глаза в сеточке морщинок улыбаются.

– Извините, пожалуйста, сама не знаю, о чем задумалась. – Хана растерянно моргает, возвращаясь в реальный мир.

– Да о чем ты можешь думать, детка, на такой-то жаре! Надо было кого-то за тобой отправить в Убиарко, но у нас тут тьма хлопот с началом летнего сезона.

Женщина подходит к Хане, берет ее под руку и ведет в дом по маленькой дорожке, обсаженной разноцветными гортензиями, разбавляющими яркими красками зелень и синеву пейзажа.

– Ты, конечно же, Хана, тебя прислала моя кузина Лурдес, которая работала с твоей сестрой… как там ее? Клара, нет? – Хана кивает, но женщина не дает ей времени ответить, продолжая: – Я Эльвира, экономка, знаешь, нас тут вообще трое, сама увидишь, но заправляю всем я. – Она приподнимает брови, явно в ожидании соответствующего отношения.

– Да, сеньора.

– Я тебе не сеньора, нечего со мной подобострастничать, поняла? Я донья Эльвира, и все тут, поняла?

Хана послушно кивает, готовая впитывать информацию, как сухая губка, ждущая, когда ее смочат воды родника.

– Какая ж ты тощая, матерь Божья! – удивляется донья Эльвира, оглядывая девушку с ног до головы. – Надеюсь, у тебя хватит сил на тяжелую работенку, ее тут завались. Сегодня приезжают трое постояльцев, а у нас уже восемь комнат заняты. Всего их шестнадцать. Я тебе позже все покажу, сейчас дел невпроворот, ты мне потом поможешь, когда разложишь вещи и немного отдохнешь.

– Да, донья Эльвира. Я не хочу отдыхать, а из вещей у меня только вот это. – Хана показывает маленькую холщовую торбу с двумя комплектами одежды на каждый день, выходным платьем, шерстяной кофтой и нижним бельем.

– Да уж, приданое небогатое, – разочарованно тянет донья Эльвира. – Проходи, дочка, проходи, тут внутри прохладно, вот увидишь. – С этими словами донья Эльвира толкает одну из огромных синих створок, и взору Ханы открывается роскошь, внушающая трепет тому, кто всегда был беден.

В глазах Ханы испуг.

Прихожая, в которую они вошли, размером с весь их дом в Инохедо. Отсюда на верхний этаж ведет широкая деревянная лестница, украшенная резьбой в виде виноградных лоз.

За лестницей, на которую можно попасть также из библиотеки, спрятана единственная на первом этаже спальня с великолепными панорамными видами, где, согласно протоколу и рангу, а также по причинам удаленности от других комнат проживает сам дон Игнасио.

Прихожая, которую донья Эльвира упорно называет на английский манер холлом, как это делает их молодой хозяин, погружает Хану в жизнь людей высшего общества. Длинная, со спинкой, скамья благородного дерева по левую руку от входа так и приглашает гостей передохнуть, твердое дерево смягчают красные кашемировые подушки, достойные того, чтобы на них опускались лишь самые аристократичные ягодицы. За скамьей, прямо перед внушительной лестницей, стоит маленький письменный столик с тремя ящичками, подле него – барочный стул, обтянутый красным английским бархатом. Стол расположен точно напротив входа, словно предназначен для того, чтобы принимать гостей. Два ковра, в песочных, зеленых и коричневых тонах, разграничивают пространство между скамьей у входа и маленькой зоной для приема у лестницы.

Взглянув направо, Хана не может сдержать восхищенное восклицание: через полукруглую арку видно залитую светом столовую, в центре стол примерно на двенадцать персон, на концах стола – тяжелые витые канделябры. Чуть правее огромный буфет, он словно нависает над комнатой, за его зеркальными дверцами можно разглядеть посуду из фарфора и начищенного до блеска хрусталя. В глубине, слева, – еще одна арка, но квадратной формы, она соединяет столовую со следующим помещением – гостиной, из широких окон которой открывается вид на море, чья гладкая поверхность сегодня спокойно поблескивает, не желая бунтовать против жестокого солнца. По разным углам гостиной расставлены удобные диваны и кресла, рядом изящные журнальные столики, а огромный синий диван, на котором могли бы разместиться несколько человек, стоит напротив панорамных окон, чтобы гости могли беспрепятственно любоваться красотой открывающихся видов. Возле дивана столик со стопкой свежей прессы и экземпляром “Дон Кихота”, который, кажется, лежит там в качестве украшения, а не излюбленного чтения.

У стены гостиной – такой же буфет, как в столовой, но гораздо меньшего размера, там хранятся бесчисленные бутылки, расставленные в безупречном порядке, а за полупрозрачными дверцами красуется кофейный сервиз тонкого фарфора. Возле бара – механические напольные часы в человеческий рост, которые отбивают каждые полчаса и час с английской пунктуальностью.

– Поди сюда, девочка. Сначала представлю тебя хозяину, – говорит донья Эльвира, направляясь в столовую и жестом показывая, чтобы Хана оставила сумку на скамье в прихожей. – Давай, чего застыла? Иди же, – торопит она Хану.

– Иду.

– Вперед. Ему говори “сеньор”, поняла?

– Да, донья Эльвира.

– Ну давай же!

Донья Эльвира проходит в светлую гостиную через квадратную арку, поворачивает налево и мимо буфета и огромного синего дивана направляется к чему-то наподобие маленькой библиотеки из темного дерева почти во всю стену. На фоне резного дерева едва различима небольшая дверь, придающая гостиной еще более уютный вид. Эта зона отдыха, с массивным столом в барочном стиле и креслом, обитым зеленым английским бархатом, прекрасно гармонирует с остальными интерьерами первого этажа “Голубого дома”. Кресло не пустует: молодой человек в элегантной рубашке, жилете и льняных брюках, кажется, сосредоточенно работает со стопкой документов.

Донья Эльвира прочищает горло, давая знать, что они уже на месте. Она надеется по-быстрому представить хозяину новую служанку. Вот ведь ее кузина додумалась прислать им такую тщедушную соплячку, эту овечку всему придется обучать, даже дышать.

Бедная женщина, она не знает, с кем связалась.