Текст книги "Скрытая бухта"

Дневник (15)

Постепенно о том ужасном преступлении, совершенном таинственным убийцей, стали упоминать все реже. И, как это водится, народная молва признала виновником некий демонический и кровожадный дух, проживавший в так называемой Ведьминой пещере в Суансесе. Кочуя из уст в уста, история о страшном и загадочном убийстве превратилась в легенду, согласно которой летними ночами на пляже Санта-Хуста можно встретить дона Игнасио, что бродит возле часовни и руин Сан-Тельмо в поисках своих потерянных ног, без которых он не может перебраться в иной мир и почить там спокойным сном, как и полагается мертвецу.

Клара, умная и расчетливая, а также невероятно великодушная, вознамерилась избавиться от того чувства пустоты, что преследовало ее, отогреть свое заледеневшее сердце. Для этого, а также чтобы позаботиться о будущем младенца, который вот-вот должен был родиться, она продумала поразительный план действий.

Чтобы удовлетворить твое любопытство, перенесемся в ноябрь 1948 года.

Клара и Хана находятся в Суансесе, в доме господ Онгайо, которые отбыли в Южную Америку, хотя к Рождеству намерены вернуться. Их потрясающий летний особняк еще строится, хотя правое крыло уже готово. Но остальная часть дома будет завершена после суровой кантабрийской зимы. Из огромных окон виден Ракушечный пляж, к которому имеется собственный выход, поскольку особняк расположен на скалистом холме, что отделяет Ракушечный пляж от Пляжа безумцев. Господам Онгайо принадлежит там часть плоской вершины холма, что смотрит на море, дом расположен в самой верхней части, а отдельное жилище для слуг находится ниже, потому виды оттуда открываются не такие роскошные, зато пляж прямо под боком. По странной прихоти сеньора Онгайо, много путешествовавшего по свету, оба здания совершенно не похожи: двухэтажный семейный особняк с мансардой явно вдохновлен викторианским стилем, в то время как дом для прислуги напоминает скорее горную хижину, сложенную из тяжелых булыжников и гигантских бревен.

Романтический облик обоих зданий оттеняют высаженные секвойи и две пальмы, а аллея платанов, что тянется к дому от ворот, защищает поместье от любопытных взглядов.

Прямо сейчас сестры находятся на небольшой кухне в доме прислуги. Они спорят.

– Я все равно не согласна. – Хана качает головой, глядя на свой огромный живот, она сидит на стуле у дровяной плиты.

– У тебя нет другого выхода, сестренка. К тому же я сама так решила. Чего мне ждать от жизни?

– Почему это? Ты можешь найти себе мужа, пусть даже небогатого, будешь счастлива с ним, построишь свой собственный дом. Ты можешь…

– Могу вкалывать всю жизнь как рабыня. Могу не найти мужа. До сих пор ведь не нашла.

– Ты просто не хотела. Многие парни к тебе сватались, Клара, ты же знаешь.

– Но ни один мне не понравился настолько. – Клара отворачивается к окну, смотрит на пустынный Ракушечный пляж.

– А как же все твои планы?.. Все наши планы? Мы могли бы осуществить их, тебе необязательно уходить в заточение.

– Это монастырь, а не тюрьма, – отвечает Клара, не глядя на сестру.

Хана говорит громко и решительно:

– А что может больше походить на тюрьму, чем орден францисканок? Францисканки, придумала тоже! Хоть бы выбрала не такой закрытый орден. У тебя еще есть время передумать.

Клара вздыхает. Похоже, они не впервые спорят на эту тему. Когда она отвечает Хане, на лице у нее написана решимость.

– Это наилучший вариант. Я буду рядом с вами. Мы уже сто раз это обсуждали, Хана. Ты не понимаешь, что Сантильяна-дель-Мар находится близко от всего? Разве ты не знаешь, что у ордена францисканок самый хороший приют в Сантандере? Ты не думаешь, что лучшего места, чтобы позаботиться о будущем, не найти? – Она смотрит на выпирающий живот Ханы, а потом устремляет цепкий и суровый взгляд в ее зеленые глаза.

– Ясное дело: святая Клара уходит в монастырь, чтобы заботиться о моем приблудыше, чтобы никто не узнал, что мы сделали с отцом ребенка и что я мать-одиночка, да? Так лучше я сама и уйду в монастырь! – сердито кричит Хана, чувствуя, что ее лишают материнского статуса, что Клара задвигает ее на задний план. – Мне не нужно от тебя никаких жертв, незачем тебе становиться мученицей, Клара! Ты не понимаешь, что так я останусь совсем одна? Не понимаешь? – Рыдая, она встает, в мольбе сжимает ее руки.

Клара обнимает младшую сестру.

– Случившееся той ночью, может, и было грехом. Но я не чувствую своей вины, Хана. И ты тоже не должна. Этот подлец заслужил, чтобы с ним так поступили. Я ухожу в монастырь не из-за ребенка. Ты же догадываешься, что, скорее всего, его усыновят? Но в этом случае, если мы захотим, мы его не потеряем и позаботимся о нем. Как сможем. Но мы заслуживаем жить, Хана. Ты заслуживаешь жить. И я. Я больше не хочу прислуживать, склонять голову перед гостями, подбирать объедки за господами, мечтать о взаимной любви, которой никогда не случится. Я хочу другой жизни. Это ты меня не понимаешь. Я смогу читать и писать… смогу не думать о войнах, терактах, голоде. Смогу жить спокойно, – со вздохом говорит Клара, глядя на Хану с бесконечной нежностью.

Та отзывается:

– Францисканки живут очень аскетично. Может, тебе придется голодать. А как тогда я смогу тебе помочь? Как? И как мы будем общаться?

Клара улыбается чуть ли не весело.

– Будем переписываться. А если понадобится, я смогу иногда сбегать. Например, притворюсь больной, чтобы посетить доктора. И я сомневаюсь, что они голодают. Я там не видела ни одной тощей монахини! – Клара чуть ли не прыскает.

Хана слегка улыбается. Сестры ненадолго замолкают. Хана с тоской думает о том моменте, когда они расстанутся.

– Когда ты уйдешь в монастырь?

– Да сколько можно повторять! В конце лета. Весь этот процесс до пострига ужасно скучный. Мне нужно еще немного времени, чтобы все подготовить и уладить, мое желание вступить в орден и посвятить себя служению Богу должно быть достаточно сильным – они очень недоверчивы, эти францисканки. К тому же сестра Мерседес, которую ко мне приставили, постоянно заставляет меня молиться и искать в душе ответ, правда ли я хочу порвать с… “прежними условиями жизни”. – Клара искренне смеется. – Представляешь? Мои условия! Да мы же с детства только и делали, что работали!

Хана грустно улыбается.

– Да, за исключением праздников… и нашего незабываемого лета в Комильясе.

– Да, – кивает Клара, – и нашего лета в Комильясе. Больше такого не повторится.

– Нет. Ни для меня, ни для тебя. А я? Что станется со мной, Клара? Ты все еще веришь, что я найду мужа, добьюсь хорошего положения, но я-то потеряла надежду. И друзей у меня нет. А моего ребенка будут растить другие люди. И если никто про это не узнает, то разве что чудом. Если бы кто узнал… мать-одиночка, Клара! Все тут же свяжут это с исчезновением Игнасио. Люди начнут болтать. А вдруг я совершила ошибку? Я часто об этом думаю. Я позволила Луису уйти. Я все еще гадаю, зачем он все же пришел тогда в Убиарко.

Выражение лица Клары становится жестким.

– Луис уже женился. И он всегда останется жалким бедняком. Тебе это известно. Не окажись дон Игнасио таким негодяем, все было бы иначе. Тварь! – Клара со злостью сжимает кулаки. Она старается сдержаться, расслабляется и снова улыбается. – К концу лета я еще не стану монахиней. На это понадобится два года. Я буду носить облачение, но клятвы будут временными. Затем три года буду послушницей. И только после этого приму постриг. Я стану молиться обо всех. Прежде всего – о Давиде, потому что кто знает, что с ним может случиться, раз он угодил в такое. Хоть бы он остался во Франции и не возвращался в горы, в это разбойничье гнездо. И буду молиться о тебе и твоем будущем. У меня так много причин молиться, Хана. Может, так я стану ближе к маме… и к Антонио. И о тебе смогу позаботиться, дуреха. – Она крепко обнимает Хану. – Видишь, еще не скоро все случится.

– Не скоро… – печально повторяет Хана.

– Хватит времени, чтобы выдать тебя за старшего сына Онгайо.

– Что?! Да ты тронулась умом? – изумленно спрашивает Хана и отстраняется от сестры.

– Спокойно, я все продумала.

– Ага, как с доном Игнасио, – ехидничает Хана, которую беременность не сделала мягкой и покладистой.

– Нет. Теперь все будет иначе.

– Конечно. Потому что я, Клара, больше не собираюсь охотиться на сеньоров. Мне хватило тайной беременности. Я уже четыре месяца прячусь в этой хижине. Четыре! Когда ребенок родится, я не хочу его видеть, я не могу. Отнеси его в монастырь, как мы решили. Но больше не кружи мне голову. Буду вместо тебя прислуживать Онгайо, раз они милостиво согласились на это после твоего внезапного религиозного порыва, – Хана особо подчеркивает последние слова, – но пусть жизнь сама рассудит. А после той ночи… я не думаю, что это может закончиться хорошо.

– Хватит притворяться скромницей, Хана. – Сестра насмешливо глядит на нее. – Пока все идет по моему плану. Ты смогла укрыться здесь, дом достроят только весной, а ребенок родится в декабре или первых числа января, и мы отнесем его францисканкам. А потом мы вместе станем служить в Торрелавеге, пока я не оставлю работу в начале лета…

– Но ты разве не собиралась вступить в орден до окончания сезона?

– Да, но это же не в один момент делается. К тому же на Рождество вернется чета Онгайо с сыном.

Хана вздыхает.

– С каким еще сыном?

– С каким, каким… старшим. Их четверо. Один уже женат, другой еще совсем молокосос, третий военный, его интересует только оружие, да и вообще он туповат, а вот старший из них…

– Дон Эладио?

– Он самый.

– Но разве он не обручен с кем-то в Пуэнте-Вьесго?

– Что-то вроде того. Но они уже несколько месяцев не виделись. Так что просто улыбайся и будь милой. И, как ты говоришь, “пусть жизнь рассудит”.

Хана качает головой:

– Ты ведьма. Не знаю, что тебя ждет в монастыре.

Клара хохочет.

– Как что? Веселье.

Смех вдруг смолкает, словно срезанный ножом, – лицо Ханы искажает гримаса боли. Струйка крови появляется между ног, пропитывает складки юбки.

Сегодня виллу “Марина” впервые посетит смерть.

Пусть смерть вас не пугает. Она либо закончит, либо изменит наше существование.

Луций Анней Сенека (4 г. до н. э. – 65 г. н. э.)

Вечер субботы выдался удушливым не только из-за жары. На похоронах Ханы собралось много народу. Ривейро оказался прав: в такой толпе невозможно приметить подозрительное лицо. Но Валентина поняла, что Хану очень любили в Комильясе, и пусть не все были с ней близки, но ее уважали. Местные жители понимали, что во многом своим прогрессом городок обязан именно Хане, а также хотели воздать должное ее благотворительной работе. Могла ли Хана быть убийцей? Возможно, но при этом часть ее души стремилась делать добро.

Валентина Редондо долго беседовала с судьей Талаверой, который тоже приехал в Дом герцога перед похоронами. Заручившись согласием судьи, Валентина осмелилась обратиться к Кларе Мухике с необычной просьбой, да еще и в такой особый день. Для этого она выждала момент, когда сможет остаться с Кларой наедине, причем в той самой комнате, где несколько дней назад Хана угощала Валентину и Оливера кофе. С того их визита, казалось, прошла вечность.

– Клара, прости, но мне придется попросить тебя об одной вещи, которая тебе не понравится. Я понимаю, что это не лучший момент…

– Нет, не лучший. – Судмедэксперт покачала головой. Выдохнула, набрала воздуха и покорно сказала: – Говори, что тебе нужно.

Валентина подошла к Кларе, сидящей на том самом диване розового шелка и бархата, где они в последний раз видели Хану. Присела перед ней на корточки, взяла ее руки в свои.

– Ты же понимаешь, что я бы ни о чем таком не просила сейчас, если бы не считала крайне важным. – Она вздохнула и немного промолчала. – Но мы думаем, что смерть твоей матери может быть связана с делом на вилле “Марина”.

– Валентина, она покончила с собой. Покончила с собой, понимаешь? Никто в нее не стрелял, ее не травили… – Голос у Клары сорвался. – Или тебе что-то известно, чего не знаю я?

– Нет, однако нам нужно проверить все версии. Ты сама всегда так делаешь. Я не ставлю под сомнение самоубийство, но причина?.. Твоя мать приняла это решение после того, как были найдены останки ребенка в доме, некогда ей принадлежавшем. Ты знаешь, что затем произошло два убийства. Клара, мы знакомы уже несколько лет, и я уверена, что ты тоже хотела бы добраться до сути этого дела.

Клара кивнула. В других обстоятельствах она бы прошлась насчет покойников, отпустила пару своих фирменных шуток из разряда черного юмора. Но сегодня – нет. Сегодня она хоронит мать. Клара посмотрела Валентине в глаза:

– Что вам нужно?

– Еще раз осмотреть дом. По крайней мере, комнату твоей матери и кабинет, где она работала, что-то явно от нас ускользнуло. И еще ДНК. Мне нужна твоя ДНК. И… ДНК твоей матери.

– Моей матери? Но…

– Да, поэтому я так тороплюсь. Я могу взять образец ее волос с расчески, но если не получится, мне придется…

– Взять их у трупа. – Клара договорила за нее.

– Именно, – почти прошептала Валентина. – Мы будем осторожны, всего пары волосков хватит для достоверной пробы.

Казалось, Клара задумалась.

– Понимаю… Делай, что считаешь нужным. Я доверяю тебе. У тебя есть все необходимое? – На мгновение в Кларе заговорил эксперт-профессионал.

Валентина достала из сумки ватную палочку в стерильной пластиковой капсуле и протянула подруге. Клара вынула палочку из упаковки, без колебаний поелозила ею во рту и вложила обратно в капсулу. Потом поднялась и устало улыбнулась Валентине. Выходя из комнаты, она вдруг развернулась и впилась в Валентину взглядом:

– Если какой-то ублюдок как-то связан со смертью мамы, остановите его. Я не хочу его видеть, только в зале аутопсии.

Валентина лишь кивнула. Удостоверившись, что Клара направилась к мужу и его родственникам, она взялась за работу. К счастью, тщательно изучив расчески Ханы, Валентина сумела собрать достаточно материала, чтобы передать на экспертизу в одну из частных лабораторий Сантандера. Она испытала облегчение: не придется возиться с трупом Ханы, чтобы получить образец ДНК. Просмотрев почту и бумаги покойной, она не обнаружила ничего интересного, кроме только что полученного счета за телефон, который оставила себе, чтобы внимательно изучить после похорон. Она приехала поддержать Клару, но не только объятиями, а еще и действиями, расследованием. Валентина не собиралась уезжать из Комильяса с пустыми руками, хотя и сомневалась немного в том, что Клара пойдет ей навстречу. Она считала, что хорошо знает подругу, но в минуты горя люди не всегда ведут себя согласно ожиданиям. Однако Клара не стала возражать. Возможно, понимала, что судья Талавера все равно выдаст ордер, но прежде всего, она сама хотела приблизиться к разгадке. Может ли “ангел виллы «Марина»” быть связан с Кларой Мухикой? Или с убийствами?

Клара похоронила мать, не пролив ни слезинки, хотя глаза ее скрывали огромные темные очки. В воздухе ощущалось какое-то беспокойство, какая-то будоражащая неизвестность – это было самоубийство, а не естественная смерть. Все гадали, почему Хана так поступила. Люди перешептывались, обменивались домыслами.

Клара тоже задавалась вопросом, почему мать решила опередить смерть, а не дождаться ее неминуемого прихода. Ее печалила не только сама смерть матери, ее изводило ощущение вины. Навещай она мать почаще, позвони ей накануне… Когда они вообще, черт возьми, разговаривали в последний раз? Не считая быстрого обмена репликами, когда им привезли тело Давида Бьесго почти три недели назад. Как твой артроз? Что читаешь? Ну да, разумеется, я скоро к тебе приеду, так много работы. Да, Лукас прекрасно, ну только аллергия, сама понимаешь. Звони, если что-то понадобится. Целую, мам.

Как, наверное, ей было одиноко. Хане Онгайо, которая всегда была такой сильной и решительной, такой деловой и предприимчивой – женщине, в каком-то смысле опередившей свое время. По крайней мере, такой Клара видела мать: железная леди, вежливая и приятная в общении, но в глубине души всегда одинокая, всегда держащаяся настороже. Клара знала, что мать в прошлом сотрудничала с охотниками за нацистами, с политиками, даже со шпионами, но капсула с цианидом… Как матери удалось хранить что-то такое тайком от нее? Возможно, у Ханы Онгайо хватало секретов, о которых никто не знал. Клара любила мать, но долгие годы обида на нее перекрывали прочие чувства. Она так часто чувствовала себя брошенной… Мать то отсутствовала месяцами, то чередой шли деловые встречи и благотворительные вечера, то погружалась в заботы о бездомных, словно пытаясь усмирить муки совести, в то время как ее дочь оставалась на попечении нянь или торчала в дорогущих школах-пансионах. Клара сдержала рыдание. Тоска сдавила ей горло. Она попыталась представить себе последние минуты жизни матери. Почему она решила уйти из жизни именно там, на той скамейке? Когда ее нашли, она улыбалась. Она все еще улыбалась, когда приехала Клара. Она напоминала нашкодившего ребенка, усохшая с годами, крошечная, худенькая… На расслабленном лице покой, совершенно не вязавшийся с самоубийством. Что мать хотела увидеть перед смертью? Бескрайнее море? Кладбище? Нависающий над кладбищем ангел крепко сжимал огромный меч, и казалось, что он вот-вот оживет и вырвется из-под каменной пленки, скрывающей живую плоть. Эта статуя из белого мрамора, эти полные ярости глаза видели последний момент жизни ее матери.

Клара постаралась сосредоточиться на погребальной процессии, чтобы только не думать, не сломаться. Она посмотрела на Валентину. Та стояла прямо – воплощенный профессионализм, никаких эмоций. Но она тут. И Клара знала, что не только из вежливости. Она невольно скривила губы в улыбке: глаза Валентины прочесывали публику. Даже сейчас на службе. Валентина никогда не отдыхает. Но Клара знала, сколько в подруге тепла, пусть даже та не особо умела проявлять нежность. Но как осторожно она задавала вопросы, как она ее обнимала… За двухцветным взглядом лейтенанта прятались не только строгость и цепкость.

Для Клары не было секретом, почему потух один из зеленых глаз Валентины. Она знала, как та тоскует по своему брату, сбившемуся с пути, и знала, что об этой потере известно очень немногим – Валентина ревниво оберегала свое горе, как тяжкий груз, от которого не старалась избавиться. Присутствие подруги подействовало на Клару успокаивающе – она не сомневалась, что всегда может на нее рассчитывать. Но тут же снова навалилась усталость, мысли опять устремились к матери. Мама, что ты сделала? И как я теперь могу попросить тебя остаться?

Валентина чувствовала, что Клара за ней наблюдает. Печаль подруги не была показной, это очевидно. Тягостная атмосфера, почтительное молчание, за которым последовали перешептывания, напомнили Валентине похороны брата. С того дня прошло уже больше двадцати лет. Ей тогда не следовало ходить на похороны, врачи предписали покой. Ей было всего двенадцать, и ее потухший левый глаз скрывался под повязкой, заплывший уродливым кровоподтеком. Это он ее ударил. Он не хотел причинить ей боль, в этом она не сомневалась. Просто хотел оттолкнуть, убрать с дороги, он был не в себе. В тот момент это был не ее брат. Это был кто-то другой, забравший его голос и тело. Его отравили наркотики. Ему нужны были деньги. Точка. Убраться оттуда и достать товар. Точка. Так он сказал. И безо всякого стыда вытянул жемчужную нить из маминого комода. Родители отвезли его в реабилитационный центр. Он проходил терапию. Все еще можно было изменить к лучшему. Разве они не были сплоченной семьей? Но однажды в автобусе он познакомился с девушкой. В той поездке что-то случилось, что-то хорошее. Романтические отношения были запрещены до выздоровления, он это знал, таковы правила. Но что ему эти правила. В гробу он видал подобное дерьмо. Но потом вдруг девушка исчезла, и это его уничтожило. Его мозг снова оказался во власти наркотиков.

Валентина знала об этом. Она видела его с девушкой. Она должна была что-то сказать. Сделать что-то. Но тогда их бы разлучили, а разве это не ускорило бы финал? Возможно, он заслужил такой жестокий удар. Она знала, что если бы не наркотики, он никогда бы не ударил ее. Когда Валентина упала, его уже не было в комнате – он сбежал, забрав все ценное, что только сумел найти, а она не смогла его остановить. Понимал ли он, что натворил? Может, и да. Может, он прекрасно осознавал свои действия. Может, именно по этой причине он превысил дозу. Наркоман прекрасно знает порог сопротивления собственного тела. И Валентину мучила мысль, что в момент просветления брат решил уйти навсегда, чтобы больше никому не причинить вреда. Родителям. Ей. Ее старший брат, смелый и благородный засранец. Все его обещания растаяли в воздухе.

Лейтенант Редондо отбросила воспоминания. Она пришла на похороны не для того, чтобы отдаться собственной скорби. Она внимательно изучала толпу, иногда поглядывая на экран мобильного телефона, переведенного в беззвучный режим. Звонки, сообщения, но не от того, от кого она ждала. Она несколько раз звонила Оливеру Гордону, но все безрезультатно. Ей кое-что было нужно от него, но сейчас она всерьез беспокоилась. Эта записка с угрозой на террасе его дома… вдруг с ним что-то случилось? Печаль уступила место тревоге: куда, черт возьми, подевался Оливер Гордон?