Текст книги "Скрытая бухта"

Дневник (9)

Боюсь, при таком головокружительном развитии событий придется опустить подробности. Слишком много всего происходит. Слишком стремительно. Жизнь – это лишь настоящее и будущее, но прошлое липнет к ним, как тяжелое шелковое покрывало к спине, сковывает ноги идущего. Нужно продолжить рассказ о том, как все это случилось. Столько лет уже прошло, столько лет…

Клара и Хана из года в год ездили на праздники в Комильяс. Что-то начало происходить среди каменистых дорожек, среди колониальных и традиционных кантабрийских построек, что-то, что не могли сдерживать ни ярость моря, ни тяжелые величавые взгляды модернистских дворцов, ни предостережения взрослых. Девушки проживали те дни как последние мгновения жизни на этом свете. Сдержанно, но во всей полноте.

Может быть, это все вечерний свет.

Может, сангрия тети Ампаро.

Может, мягкий летний зной и страх, что завтра не наступит.

Может, дело было в темно-синих глазах Луиса. Или во взглядах, которыми парни провожали сестер, когда те, проходя мимо, оставляли после себя шлейф аромата ромашки и фенхеля.

В чем же было дело? Возможно, это все музыка праздничного оркестра, пронизывающая воздух, и беспечные обещания, которые нашептывались на ушко.

В августе 1944 года Хане уже шестнадцать, Кларе восемнадцать. Они превратились в красивых женщин с длинными блестящими волосами каштанового цвета. Но красота их застенчива, прячется в поношенной и выцветшей дешевой одежде. Клара уверенна и независима, от нее так и веет силой, хотя кажется, что она постоянно настороже, постоянно подозрительна; она рядом, но всегда где-то далеко, будто внутри нее колодец, до которого никому не добраться, – холодная пропасть, принадлежащая ей одной.

Хана по-прежнему ни на кого не похожа, ее изящество и элегантность не могут скрыть ни одежда, ни бедность. Все думают, что они с Луисом встречаются, потому что она позволяет ему провожать себя после вечеринки до дома тети Ампаро и дяди Пепе.

Все знают, что он ездил на гуляния в Ла-Караву, которые зимой по воскресеньям проводятся на старом складе в Инохедо, и там танцевал с ней под шарманку, которую заводили деревенские музыканты.

Также всем известно, что целых четыре года Луис каждое лето ездил на автобусе в Инохедо, а там пересекал устье Сан-Мартин на лодке дона Китерио и попадал в Рекехаду, где в украшенной разноцветными флажками эвкалиптовой рощице по воскресеньям устраивались танцы. Пользуясь возможностью переночевать в доме двоюродного брата, служившего в полиции в Убиарко, неподалеку от Суансеса, он тратил время и деньги на дорогу, лишь бы упросить зеленоглазую девчушку потанцевать с ним хотя бы разок, пока играющие в беседке оркестранты наполняли музыкой оживленный ночной лес.

Сегодня действительно поздно: уже почти десять. Хана пожалуется, что лодка дона Китерио опоздала, скажет, что приплыла поздно, чтобы забрать их, приличных молодых девушек, возвращавшихся с воскресного вечера. Домой ее провожает Луис, они только вдвоем, потому что предполагаемая компаньонка, то есть Клара, отбыла в Торрелавегу два часа назад.

Клара уже два года служит в городе, в том самом доме, где выучилась на служанку и где столько лет стряпала бабушка Хулия. Клара прибирает в доме, присматривает за детьми, готовит, а также встречает у входа важных гостей, так как сеньоры повысили свой статус – а ей жалованье – благодаря выгодным инвестициям в Уругвае. Но Клара там одна. Бабушка Хулия умерла в прошлом году, что-то с легкими, сказал врач. В них скопилось слишком много жидкости, объяснил он, как в водоемах после ливней.

Но Хана сейчас не думает о Кларе. Она думает о себе, о том, что теперь она настоящая блудница, но тут же мысли эти отступают под натиском фантазий, что она позволит Луису нынче вечером. Страстное желание сжигает ее изнутри, пульсирует где-то внизу живота, но рассудок кричит “нет”, призывая сохранять достоинство, вот только чувства отказываются следовать разуму.

Луис отчаянно покрывает ее поцелуями, лежа на ней, пока их тела движутся на теплой соломе в конюшне дона Гумерсиндо, всего в каких-то двухстах метрах от ее дома. Сосед даже не подозревает, что в этой развалине приютились юные влюбленные.

Луис медленно расстегивает блузку Ханы, стараясь не спешить, сочетая глубочайшее уважение к девушке с самым нестерпимым желанием.

– Только не лифчик, лифчик нет, – умоляет Хана.

– Нет, не волнуйся, не лифчик, – уступает Луис, не прекращая целовать ее, сплетая свой язык с ее, почти поддаваясь животному инстинкту, почти теряя над собой контроль. – Только чуть-чуть, совсем чуть-чуть… пожалуйста, только чуть-чуть, – умоляет он, трогая ее грудь через лифчик, лаская все быстрее и быстрее.

Хана, забыв про приличия, расстегивает хлипкую застежку, уступая похоти этот последний бастион. Луис теряет голову, набрасывается на ее грудь, мягкую, горячую, с набухшими розовыми сосками. Ласкает их сначала медленно, восторженно. Наконец-то он наслаждается близостью после стольких лет. Затем, разрываясь между губами и шеей Ханы, он долго смотрит в ее зеленые кошачьи глаза и спускается вниз, накрывая губами грудь, преподнесенную ему точно дар. Он лижет, сосет, покусывает, и каменная эрекция рвется из штанов, рвется в Хану, в ее влажное, обволакивающее тепло.

– Нет, это нет, – молит девушка, осознав, что он расстегивает штаны, но и сама она полностью во власти желания.

Он не отвечает. Убирает руку с пуговиц на штанах и вновь ложится на Хану, мягко заставляя ее раздвинуть ноги, пока сам он отчаянно движется сверху, покрывая жадными влажными поцелуями ее груди, безжалостно пожирая их, крепко сжимая своими загрубевшими, отполированными морской водой руками. Хана не успевает понять, что произошло, как вдруг он, тяжело дыша, завершает свои дикие движения, кончив в штаны. От трения их промежностей она испытала что-то похожее на оргазм – жгучий, влажный и неведомый жар. Несколько восхитительных минут они лежат в обнимку. Наконец Луис достает из кармана серый носовой платок, сует руку в штаны и вытирается. Она никогда не видела его голым. Он вновь ложится на девушку и обнимает ее, целует в шею. Она мягко, игриво отталкивает его, как кошка, садится, оправляет на себе одежду и говорит, что уже слишком поздно и ей пора домой. Он останавливает ее, снова кладет на сухую траву и обхватывает руками.

– Когда ты собираешься сказать отцу, что мы встречаемся? – спрашивает он Хану.

– Не сейчас, – слабо улыбается она.

– Но мы встречаемся.

– Ну ладно, – соглашается она.

– Ладно? То есть не сейчас? А когда? Не понимаю, чего ты боишься. Мы могли бы попросить его разрешения жениться. Пусть знает, что все серьезно. Если он хочет подождать до твоего совершеннолетия – подождем, но я уже устал от всего этого. Вечно эти секреты, эти прятки, дурацкие оправдания. Я хочу жениться на тебе. – Луис сдерживает напор, как будто это уже давний и извечный разговор. – Или ты не любишь меня?

– Нет. Нет, я люблю тебя, – отвечает она и на мгновение замолкает, – но ты слишком спешишь.

– Спешу? Это после четырех-то лет ухаживаний? Да ведь все вокруг думают, что мы встречаемся! – Луис возмущенно повышает голос, выпускает ее из объятий и вскакивает почти в бешенстве.

Хана мрачно смотрит на него:

– А на что мы будем жить? И где?

– Как это где! В Комильясе, мы, твою мать, уже сто раз это все обсуждали. У нас дома, с мамой, я же предупреждал тебя, что не оставлю ее одну. А выручки от рыбной ловли более чем хватит. Хана, я мужчина. Я буду приносить в дом деньги и еду. Сардинки, которые ты так любишь. Будем есть то дораду, то хек. – Луис смотрит на нее с надеждой. – Этого разве мало, чтобы быть вместе? Ведь у нас будут пища и кров.

– А я что?

– А что ты?

– Да, а что я буду делать? Убираться, присматривать за твоей матерью, готовить, рожать бог знает сколько детей и шить с утра до вечера, чтобы скопить хоть что-то, чтобы были какие-то сбережения? Этим я буду заниматься? – вызывающе спрашивает Хана, встает и направляется к выходу из амбара, останавливается и смотрит на Луиса, уперев руки в бока.

Луис молчит несколько секунд.

– Не знаю, чего ты хочешь. Чего ждешь. Жизни принцессы? Я от тебя многого не требую. Но да, тебе придется работать по дому.

– Ну конечно. До посинения. Все, что ты мне предлагаешь… у меня уже есть.

Луис холодно смотрит на нее:

– Нет. У тебя нет меня.

Хана отвечает пристальным взглядом, резко разворачивается и быстро выходит из амбара. Каждое движение демонстрирует, в какой девушка ярости. Луис идет за ней. На улице он хватает ее за руку, прижимает к стене. Он целует ее как сумасшедший, а она отвечает на его поцелуи. Любовь – непостижимая борьба между самыми основными и самыми сильными инстинктами.

Хана плачет, урвав напоследок у Луиса еще несколько поцелуев.

– Я люблю тебя. Но больше не могу терпеть все это, эту нищету, – говорит она, глядя на свои туфли, сделанные из обрезков черных ремней, которыми обвязывают пирит для доставки с Астурийского цинкового завода в трюмы кораблей и которые держатся на ногах за счет лент из брезента.

– А мы и не будем жить в нищете, – ласково говорит Луис и снова целует ее. – Мы будем жить счастливо, хотя и скромно. Мы будем вместе. Что может быть лучше.

– Да, но Клара…

– Забудь про Клару! Вечно она пудрит тебе мозги. Знаешь же, чего она добилась? Знаешь? Подтирает задницы отпрыскам всяких богачей да вкалывает от зари до зари.

– Не говори так. Она моя сестра. Зато у нее красивые платья и туфли из Лас Галериас. И вкусная еда на столе. Клара очень умная.

– Разумеется. Еще одна умница, решившая выскочить за принца.

– Луис!

– Прости, но это правда. Давай не будем спорить. Я тебя люблю. – Луис улыбается. – Вот видишь, какая ты красивая, когда сердишься?

– Мне пора.

– А когда мы поговорим с твоим отцом?

– Потом, не теперь.

Луис в последний раз хватает Хану за локоть. Улыбка уже исчезла с его лица.

– Ты пойдешь за меня или нет? Мне ведь тоже могут надоесть все эти игры, Хана, и я больше не стану к тебе ходить.

Ее обдает холодом. Он никогда не намекал, что может перестать ухаживать за ней.

– Дело не в том, что я тебя не люблю. Просто еще слишком рано, – отвечает она, глядя на него нежно.

Луис кивает:

– Тогда я подожду. Но терпение не бесконечно, Хана. Не держи меня за дурака. Если ты меня не любишь или вдруг перестанешь любить – скажи мне, потому что я уже не могу так волочиться за тобой. Я просто уйду, и ты меня больше не увидишь.

Хана улыбается. Для нее яснее ясного, что спор окончен. Вообще-то они уже не раз говорили об этом. Она целует Луиса на прощанье. Оба знают, что пора расходиться.

– Бывают дни, когда я ни капли тебя не люблю. Когда ты начинаешь нудеть про женитьбу. – Она еще раз целует его, в щеку. Луис вздыхает покорно.

– Если ты меня не будешь любить, я стану любить тебя за нас обоих. – Он внимательно глядит на нее.

Хана понимает, что пусть даже разум и мечты влекут ее к несбыточному, но в сердце ее навсегда останется этот спокойный синий взгляд молодого рыбака, провожающего ее домой сегодняшней ночью. Приближается решающий момент выбора. Выбора пути, по которому следовать дальше в единственной жизни, что дана человеку. Путь победителей манит своим блеском, но сложно понять, куда ступить. Однако лишь труґсы перестают бороться за то, что им принадлежит. Знаешь, какие воины опаснее всего?

Те, кто понимают, что им нечего терять.

Ганнибал: Первый принцип, Кларисса. Простота. Почитайте Марка Аврелия. О любой вещи спросите себя: какова ее природа? Чем занимается человек, которого вы ищете?

Кларисса: Убивает женщин.

Ганнибал: Нет, это второстепенно. А что первостепенно, что самое важное? Что он утоляет посредством убийства?

Кларисса: Гнев, жажда социального одобрения… сексуальная фрустрация…

Ганнибал: Нет! Вожделение… вот его суть. А как мы начинаем вожделеть? Мы ищем объект вожделения? Сделайте усилие, подумайте.

Кларисса: Нет, просто…

Ганнибал: Нет! Мы начинаем вожделеть того, что видим каждый день. Вы не чувствуете взглядов вожделения на себе, Кларисса? Вы не ищете сами взглядом того, что вожделеете?

Диалог из фильма “Молчание ягнят” (1991), в котором Ганнибал Лектер (психиатр, осужденный за каннибализм) помогает Клариссе Старлинг (молодой агент ФБР) найти серийного убийцу

Со своей уютной террасы Оливер Гордон наблюдал за бушующим морем. За тем, как волны нарастают, играя необыкновенными переливами зеленых оттенков, такой цвет у моря бывает обычно перед неминуемым штормом. Море больше не было спокойным. Тишина и тяжелый липкий зной, стоявшие накануне, казались чем-то искусственным и зловещим, чуждым самой природе – словно что-то ревело в морских недрах, корчилось где-то в глубине. Оливер подумал, что бурлящие волны – отражение его собственного состояния: до сих пор он лишь притворялся спокойным и безмятежным, хотя на самом деле только и ждал, что чья-то рука распахнет железный ящик, выпустит демонов наружу…

Может, они в итоге раскроют все тайны его семьи, виллы “Марина”, а заодно тайны людей, с которыми он даже не знаком. Младший лейтенант Сабадель должен прибыть с минуты на минуту. Лейтенант Редондо пообещала присоединиться к ним, как только сможет, из разговора по телефону он понял только, что ей срочно нужно ехать в больницу в Сантандере по какому-то вопросу, связанному с его собственным делом. Что это могло быть? Когда он позвонил ей, полный оптимизма и настроенный раскрыть одну из загадок, то лишь наткнулся на новую тайну.

Накануне вечером отец позвонил из их небольшого шотландского поместья в Стирлинге, и с тех пор Оливер без устали рылся в интернете и в скудной библиотеке на вилле “Марина”, ночью он почти не спал.

Артура Гордона искренне удивили события в Суансесе. Новость о том, что дни летнего отдыха на вилле “Марина” он проводил бок о бок с человеческими останками, совершенно его не обрадовала. Упоминание зеленого божка поначалу не заинтересовало Гордона-старшего, однако несколько минут спустя что-то вдруг замерцало у него в памяти. Человек с двумя вползающими в рот змеями? Да уж, как такое забудешь. Правда, у того, которого он видел, не было ни тела, ни перьев, ни бусин, которые описал Оливер. Артур Гордон помнил только огромное каменное лицо с гротескно выпученными глазами и с лезущими в рот рептилиями. Это изображение висело в одном из поместий в Сантильяне-дель-Мар, почти напротив романской коллегиаты Санта-Юлианы, то есть у всех на виду. В библиотеке виллы “Марина” имелась книга, в которой что-то об этом упоминалось, и там было несколько пояснений… деталей он не помнил, принял это за какую-то легенду. Да и давно это было…

Однако разговор отца и сына Тлалоком не ограничился. Куда больше Оливера интересовали мать, ее происхождение, правдивая история о нем самом и о его семье. Оказалось, для Артура Гордона не было секретом, что его супругу в детстве удочерили, она все рассказала ему, узнав об этом десять лет тому назад. Но она не хотела забивать головы сыновьям давним прошлым, которое осталось позади, решила продолжить свою обычную жизнь, проживать собственную историю в своем ритме, как и раньше. Отец был за то, чтобы рассказать детям правду, но доверился жене. В этот момент Оливер испытал вспышку глубокого уважения к отцу, остро ощутил близость к нему. Однако, судя по всему, мать не раскрыла отцу ничего такого, чего уже не знал бы сам Оливер. Версия, рассказанная Лусией Гордон мужу, полностью совпала с той, что поведала им мать-настоятельница францисканок, сестра Мерседес.

Возможно, больше никаких тайн тут и не крылось, за исключением личности биологических родителей Лусии. Наверняка какие-то безнадежные бедняки, которых уже и в живых-то нет.

Затянувшийся разговор с отцом закончился почти в час ночи, Оливер напоследок с полдюжины раз заверил Гордона-старшего, что тому не нужно лететь в Испанию и быть с ним рядом, пока идет расследование. Попрощавшись с отцом, он решил заняться поиском информации о Тлалоке, надеясь, что у него появится веский повод позвонить утром лейтенанту Редондо.

Порывшись в картонных коробках, куда он велел рабочим сложить все книги, найденные в доме, Оливер обнаружил два очень полезных издания, которые в детстве ни разу не удосужился открыть. Одно из них называлось “Геральдика Сантильяны-дель-Мар”, а другое, с более интригующим названием “Живое дыхание времени”, представляло собой путешествие по всей истории Сантильяны-дель-Мар, от ее палеолитических пещер до разрушенных башен, с подробным описанием романских монастырей и дворцов с геральдическими знаками. Именно во второй книге он увидел это широкое толстощекое лицо с распахнутыми, словно от удивления, глазами, с мясистыми, полураскрытыми губами, по которым внутрь рта вползали змеи. Без сомнений, это был Тлалок. Одна лишь голова – ни туловища, ни перьев, ни мезоамериканских символов. Одно лишь насмешливое таинственное лицо на каменном фасаде, совершенно не подходившее ему, принадлежавшее иной эпохе, иной религии. Странный символ выглядел неуместно на стене дома среди остальных гербов. Располагался он ровно над парадной входной дверью огромного величественного здания – над дверью с притолокой, обрамленной пилястрами, а прямо над Тлалоком нависал длинный балкон, укрывавший его от непогоды. Возможно, мезоамериканский бог не бросался в глаза именно потому, что находился в тени балкона-галереи. Сам балкон украшал огромный барельеф в виде щита, который держали два свирепых льва, стоявшие на задних лапах, над львами парили драконы, а внизу находились музыкальные инструменты, что-то навроде валторн. Хотя “Живое дыхание времени” вышло около пятидесяти лет назад, книга была в хорошей сохранности, и Оливер смог изучить рисунок, выполненный будто китайской тушью, с тщательной прорисовкой деталей. Внизу значилось: “Поместье Кеведо”. Стоп, подумал Оливер, какой такой Кеведо? Ке-ве-до. Кеведо? Серьезно? Разве это не испанский писатель золотого века? Тот самый поэт, который в семнадцатом веке написал “Испанский Парнас” и дружил с Лопе де Вегой и Сервантесом? Оливер решил покопаться в интернете – оказалось, автор строк “Дивной властью наделен Дон Дублон”[13]13
  Цитируется перевод М. Донского.


[Закрыть] был родом из Кантабрии и жил в Сантильяне-дель-Мар, хотя дом принадлежал не ему, а его кузенам. Невероятно. Когда Оливер на факультете испанской филологии изучал литературу золотого века, а среди прочих авторов Гонгора и Кеведо, он и представить себе не мог, что будет делить с писателем место летнего отдыха, хоть и с разницей в четыре столетия. Откуда, черт подери, взялся Тлалок в доме Кеведо? В книге “Геральдика Сантильяны-дель-Мар” про это вообще не упоминалось, а в “Живом дыхании времени” он не нашел ничего примечательного, кроме строчки про то, что “под балконом можно увидеть индейский барельеф”.

Барельеф с американскими мотивами. Оливер застыл в задумчивости перед экраном. Напрашивались два вывода: во-первых, если учесть, что расцвет и возвращение так называемых индианос[14]14
  Так называют испанских эмигрантов, зачастую безродных голодранцев, уезжавших попытать счастья в Америке (американские континенты по традиции долго называли “Индиями”) и возвращавшихся на родину разбогатевшими.


[Закрыть] на родину, согласно Википедии, приходились на конец XIX века – начало XX века, то барельеф Тлалока должен был появиться над дверью особняка намного позже золотого века, а значит, оформление фасада не имеет ничего общего с его изначальным видом. А во-вторых, если барельеф оригинальный, то его наверняка велел разместить на фасаде один из тех кантабрийцев, что разбогатели в Америке и вернулись на родину с карманами, набитыми золотом. Оливер рылся в интернете, вбивая в Гугл все, что приходило ему в голову. Он выяснил, что вчерашние деревенские простаки превратились чуть ли не в дворян благодаря индейскому золоту, что Америку наводнили кантабрийские гербы. В своем стремлении стать “кем-то”, стать “кабальеро”, то есть дворянами, людьми высокого статуса, провинциалы понаделали себе величественных гербов, полных всяких символов. Оливер подумал, что, должно быть, одному из таких “индианос” – эксцентрику, склонному к чудачествам, – показалось мало связать свое семейство с традиционными символами могущества – орлами, львами да драконами. Он решил добавить кое-что и от себя – американского божка, который принес ему удачу в Южной Америке. Вот он, должно быть, и приказал высечь на камне свой амулет удачи, чтобы и на родной земле ему улыбалась фортуна. Кто же это мог быть? Кто-то из потомков Кеведo? Оливер продолжил изыскания в интернете. К трем утра, обессиленный, он уже собрался выключить ноутбук, как вдруг на одном из форумов, посвященных кантабрийской культуре, обнаружил, что с начала двадцатого века особняк Кеведо принадлежал семье по фамилии Чакон. Родом из Мексики. Из “индианос”. Бинго! Вот и ключ к разгадке. Его гипотеза оказалась вполне логичной. Мексика, Тлалок. Вернувшийся из Америки испанец, который из суеверия велел высечь на своем великолепном новом доме символ удачи. Вообще-то причина, по которой тому пришло в голову поместить на фасаде изображение Тлалока, не столь важна. Главное, что он его там разместил. Но тут же возникал вопрос: каким образом семья неких зажиточных “индианос” из Сантильяны-дель-Мар связана с виллой “Марина” в Суансесе и с останками “ангела” в подвале дома? Может, Чаконы как-то связаны с Онгайо? Оливер отправился спать. Утром, как только проснется, первым делом позвонит лейтенанту Редондо.

Так он и поступил, вызвав переполох в полицейском отделении, спутав все дальнейшие шаги, намеченные Редондо для следственной группы. И вот сейчас, неторопливо попивая кофе на террасе своей “хижины”, Оливер наблюдал, как земля и море готовятся к большой буре, и желал, чтобы та уже скорее разразилась, чтобы могучий циклон с корнем вырвал все секреты, все полуправды, все пустоты из его собственной истории, чтобы он наконец мог без опасений вернуть контроль над своей жизнью.

Тем временем Валентина Редондо подъезжала к больнице Святой Клотильды в Сантандере. На аллее Генерала Давилы она повернула направо и через широкий каменный проем въехала на территорию больницы, в засаженный платанами и пальмами сад. Она была тут впервые, и сейчас ей подумалось, что величественное, но обветшавшее больничное здание построено где-то в сороковых или пятидесятых годах. Стоявшие по обе стороны от ворот крылатые каменные львы яростно взирали друг на друга. Они стерегли проход к зданию, некогда получившему название “Белла Виста”, то есть “Прекрасный вид”, за открывавшиеся оттуда удивительно красивые виды на Сантандерский залив.

– Добрый день, лейтенант Редондо, – поприветствовал ее инспектор национальной полиции Мигель Мансанеро, знакомый с Валентиной по предыдущим расследованиям. Инспектор был немногим старше Валентины, а его цветущий и жизнерадостный вид свидетельствовал о веселом нраве и о том, что спортзалом он явно не пренебрегает.

– Привет, Мансанеро, ты как? – бодро ответила Редондо, пытаясь скрыть усталость. – Как там малыш Мартин? Ему ведь уже полгода?

– Девять месяцев, Редондо, девять с половиной! – гордо уточнил тот. – Время летит быстрее, чем кажется! А ты продолжаешь все так же отшивать ухажеров?

– Нет, конечно, я прошу их записываться у моей секретарши, если они хотят распевать мне серенады, потому что прямо сейчас я занята поиском серийных убийц, – улыбнулась Редондо, но ее лицо тут же приняло серьезное выражение. – Спасибо, что встретил меня… и что готов уделить мне время, учитывая, какой у вас там, должно быть, переполох. – Она кивком указала на полицейские машины, запрудившие стоянку, и на снующих туда-сюда полицейских. – У нас такое дело, Мансанеро, сам черт ногу сломит. Одного за другим убивают стариков самыми разными способами, а началось все с того, что мы нашли детские кости в Суансесе, наверняка ты читал об этом в газете.

Мансанеро задумчиво покивал:

– Да, потому и решил позвонить, хотя с отчетами я могу тебя ознакомить только с разрешения судьи.

– Знаю, но огромное тебе спасибо, что предупредил. По пути сюда я связалась с Талаверой, а он уж объяснится с мировым судьей, который ведет это дело, чтобы как можно скорее его передали нам.

– Отлично, но пока у тебя не получится опросить жертву и свидетелей. По идее тебя здесь вообще нет.

– По идее нет. Я сразу же уеду, правда. Я не собираюсь тебе мешать, я приехала обсудить дело с тобой лично, а заодно и поблагодарить.

– Ну конечно, Редондо, так я тебе и поверил. Ты приехала, чтобы тайком тут все прочесать. – Он взглянул вверх, на двухэтажное здание в классическом английском стиле, окна мансарды были из черного сланца. Лейтенанту больница напомнила дом сеньоры Онгайо в Комильясе.

В дверях показался высокий седовласый мужчина, который, поозиравшись, направился прямо к ним.

– Черт, – скривился Мансанеро, – опять он. Это Андрес Сьерво, глава больницы. Беспокоится об имидже Святой Клотильды, изводит меня уже больше часа.

– Выглядит решительно, – чуть насмешливо заметила Валентина, наблюдая, как главврач приближается к ним широченными шагами.

– Инспектор Мансанеро, – пошел в атаку Андрес Сьерво, едва подойдя к ним, – народу все больше, а я ведь просил вас действовать осторожно, вы понимаете? Это гериатрическое отделение среднего и длительного пребывания, у нас высочайшая репутация, вы понимаете? Тут лежат хронические больные, которым требуются покой и постоянный уход, особенно, я подчеркиваю, покой. Поэтому я прошу вас быть благоразумным и не говорить ничего лишнего прессе, потому что родственники больных могут себе что-нибудь не то вообразить. Решат, что здесь небезопасно, что к нам может войти кто попало, не знаю, понимаете ли вы, – закончил он, ожидая знака, что его просьбы услышаны. Врач в открытую разглядывал Редондо, словно спрашивая, она-то что тут забыла? Еще одна ищейка в его больнице?

– Я вас понял, – сухо ответил Мансанеро, – мы будем осторожны и лишнего не скажем, но над прессой мы не властны, за связь со СМИ я не в ответе. А сейчас, если вы не возражаете, мы должны делать свою работу.

Врач нервно замахал руками:

– У жертвы, то есть у пациента, у него деменция как следствие болезни Паркинсона. Это нейродегенеративное заболевание, в его случае стадия достаточно продвинутая, так что не тревожьте его без лишнего повода ради него самого и его семьи… Его дочь, как вы можете себе представить, вне себя от переживаний. Надеюсь, вы понимаете.

– Я вас понимаю, но повторю: если вы позволите нам без помех работать в границах допустимого, мы скоро закончим и все вернется в норму. – И Мансанеро демонстративно отвернулся от доктора, чтобы продолжить прерванный разговор с лейтенантом Редондо.

Андресу Сьерво не оставалось ничего другого, кроме как принять, что с ним распрощались, и он двинулся обратно в больницу, что-то бормоча себе под нос.

Валентина вздохнула:

– Хлопотливое тебя ждет утро, Мансанеро. Расскажи мне вкратце о случившемся, и я уеду, по рукам?

– По рукам. В общем, от старика особого толку нет. У бедняги, как тебе сказали, Паркинсон в очень тяжелой форме, в рассказах он мешает актуальные события с событиями шестидесятилетней давности. Его зовут Хуан Рамон Бальеста, ему восемьдесят. Есть дети, внуки, когда-то работал в “Сольвей”… в общем, самая обычная и нормальная жизнь, какую только поискать. Житель Торрелавеги, вдовец. Сейчас о нем заботится дочь, и она впервые слышит о всех тех ужасах, о которых говорит отец, или, по крайней мере, так она утверждает. Сам я ей верю – не похоже, что она лжет. Бальеста периодически ложится в Святую Клотильду, потому что должен проходить некоторые процедуры. Вчера где-то около девяти часов, когда время посещений закончилось и его дочь уже ушла, старика кто-то пытался задушить. Так он твердит, и это не глюки, потому что у него на шее действительно есть следы. Нападение не увенчалось успехом – видимо, потому, что в палату зашла медсестра, чтобы дать лекарство соседу Бальесты по палате, тот пребывает в состоянии овоща. Нападавший толкнул медсестру и выстрелил. Медсестра уверяет, что ничего не разглядела.

– А свидетелей больше нет?

– Никого. На данный момент никто не сообщал, что видел или слышал что-то странное, кроме криков медсестры, когда ее толкнули.

– А камеры видеонаблюдения? – Валентина указала на одну, размещавшуюся над главным входом в здание, и на две другие, установленные между входными воротами, рядом с крылатыми львами, и над парковкой.

– Ничего. В общей сложности по всему внешнему и внутреннему периметру больницы семь камер, все рабочие, но предназначены только для контроля входа и выхода, запись не ведется.

– Что, вообще не ведется?

– Нет. Но как сдерживающий фактор для защиты от хулиганов камеры вполне годятся. А на стойке регистрации с их помощью контролируют парковку и тех, кто входит и выходит.

– Понятно. Просто прекрасно, – иронично заметила Редондо. – А что говорит Бальеста? Откуда он, кстати, знает про Оливера?

– Так, по порядку. Из всего бессвязного бреда Бальесты мы смогли только лишь сделать вывод, что напавший на него человек, должно быть, молодой мужчина, который, по его словам, происходит из “семейства лиса” или из другого рода, над которым, по его мнению, властвует кто-то из “семейства лиса”.

– Из “семейства лиса”?

– Так он сказал. А еще сказал, что Оливер Гордон в опасности и если свет правды выйдет из чрева “ангела” с виллы “Марина”, за ним придут.

– Свет из чрева “ангела”? – Валентина вздохнула, не зная, стоит ли полагаться на слова выжившего из ума старика.

– Так он сказал. Но до этого вылил на нас поток хаотичной информации, смешав все в кучу, и начал звать свою мать, которая, если я не ошибаюсь, уже двадцать пять лет как умерла.

– Черт.

– Ага. Оказывается, дочь каждый день приносила старику газеты – видимо, чтобы как-то его развлечь. Но после того, как он прочитал об обнаружении останков на вилле “Марина”, а особенно о смерти Педро Саласа, он вдруг стал одержимо твердить о каком-то мешке, о тайне, о том, что помогал “горным людям”, что ничего никому не скажет, что унесет тайну с собой в могилу.

– Мешок? Горные люди?

– Да. Похоже, он имеет в виду республиканцев, которые в конце гражданской войны скрывались в горах. Дочь Бальесты подтвердила, что, насколько ей известно, отец в те годы был связан с политикой и уж точно всю жизнь был коммунистом до мозга костей.

Валентина поверить не могла во всю эту мешанину: мезоамериканский бог, замурованный в подвале младенец, труп с простреленным животом в устье Суансеса, отравленный старик, еще один старик, да еще с деменцией, которого пытались убить. И последний несет чушь про какого-то лиса, мешок и республиканцев, прятавшихся в горах семьдесят лет назад, и о том, что Оливер Гордон в опасности.

– Знаешь, Мансанеро, если так и дальше пойдет, придется звать на помощь Центральный оперативный отдел и самого Шерлока Холмса. Дело все запутаннее.