Текст книги "Скрытая бухта"

Самое прекрасное, что мы можем испытать, – это ощущение тайны. Она источник всякого подлинного искусства и науки.

Альберт Эйнштейн (1879–1955)

Воскресенье, 14 июля.

Было раннее утро, однако выходной день явно не сулил спокойствия. Валентина пыталась спланировать день, сидя в своей квартире, такой же безупречной и ухоженной, как она сама, и потягивала горячий кофе с молоком из большой кружки. Перед ней была разложена схема с данными по делу виллы “Марина”, испещренная стрелками.

Звонок.

– Оливер? Куда ты подевался? Я пыталась дозвониться до тебя вчера, звонила минимум полдюжины раз. Ты как, в порядке?

– Да, в порядке. Бензином меня больше не обливали. Прости, что вчера не ответил – забыл телефон дома, а когда увидел пропущенные звонки, было уже слишком поздно перезванивать.

– Ясно. Нам надо встретиться. И лучше не на кладбище, потому держи телефон при себе, пока дело не закрыто, договорились?

– Так и знал, что ты соскучилась.

– Мне надо взять у тебя образец ДНК. – Валентина невольно улыбнулась.

– ДНК?

– Да, поэтому я тебе вчера и звонила.

– А я-то надеялся, что ты хочешь позавтракать вместе. То есть могу не рассчитывать, так?

– У англичан, я смотрю, хорошее настроение по утрам в воскресенье. Сегодня лаборатории закрыты, так что я бы взяла пробу завтра утром, чтобы образец отправился на экспертизу свежим.

– Договорились, никаких проблем. А что нужно сделать? Вы возьмете у меня кровь или как?

– Нет, – рассмеялась Валентина, – достаточно просто немного слюны.

– Понял. Когда мне подъехать?

– В девять не слишком рано?

– Ради всего святого, я же англичанин, как это может быть “слишком рано”?

– Спасибо, Оливер. – Валентина помолчала. – Это необязательно, ты можешь отказаться, а судья уже решит, нужно проводить тест или…

– Лейтенант, – перебил Оливер, – я уже сказал, что готов сотрудничать со следствием. Но я не очень понимаю, зачем тебе моя ДНК. Думаешь, этот ребенок может быть связан с моей семьей? Мою мать удочерили, и она вряд ли имеет какое-то отношение к дому.

– Я знаю, Оливер. – Валентина не собиралась признаваться, что продвигается вслепую. – Но мне нужно проверить абсолютно все, чтобы выработать обоснованную гипотезу.

– Ладно. Кстати, и я смогу быть вам полезен.

– Вот как?

– Да. Я же говорил, что займусь собственным расследованием, что не буду сидеть сложа руки. Вчера ты не смогла до меня дозвониться, потому что я ездил в Сантильяну, к Чаконам.

– Куда?! Да как тебе это в голову взбрело? Я же предупреждала, чтобы ты не лез куда не просят! – Валентина разозлилась. – Оливер, твои английские шуточки и игра в детектива не спасут тебя ни от пули, ни от яда, ни от того, что твой дом могут облить бензином и поджечь. Господи… И что там произошло?

– Если ты закончила орать, расскажу.

– Закончила орать?! – взъярилась Валентина, но тут же осознала, что и вправду орет. – Отлично, Шерлок, так что ты узнал?

– Что Исан Саэнс, с которым вы разговаривали, вам соврал.

– Соврал? В чем?

– Когда я вчера приехал, его дома не оказалось, но зато там были его жена с детьми – кстати, те еще разбойники, – а в гостиной сидела бабушка в инвалидном кресле…

– Бабушка? То есть его мать и сестра Игнасио Чакона, который исчез в сорок восьмом году?

– Она самая – Долорес Чакон. В общем, я представился, объяснил жене Саэнса, что на вилле “Марина” обнаружили фигурку Тлалока…

– Но это же тайна следствия, Оливер!

– Не совсем. Я же не сказал ей, что фигурку нашли вместе с костями. Из газет она уже знала об этой истории и обо мне, но я даже не заикнулся о связи Тлалока с ребенком. И не сказал, что приходил уже вместе с вами и что сотрудничаю с полицией.

– Извини, Оливер, технически ты не сотрудничаешь.

– Ну да. В общем, я просто сказал, что нашел дома эту фигурку и хотел бы знать, принадлежит ли она им или, может, они знают ее происхождение, учитывая, что их дед привез изображение Тлалока из Мексики.

– И?..

– И Берта, жена Саэнса, понятия об этом не имеет. Она только в курсе, что вы к ним заезжали на днях, а ее муж велел обыскать чуланы, нет ли там этих “зеленых человечков”. Кстати, по ее словам, пока ничего не нашли. И тут вдруг старуха, которая, как мне казалось, ничего не понимала из нашего разговора, запела “Травиату”.

– То есть…

– Я рассказал Берте, что вилла “Марина” принадлежала семье Онгайо до того, как перешла к моей семье, и тут началось. Услышав фамилию Онгайо, старуха чуть с ума не сошла… Но для начала подтверди мне вот что. Саэнс ведь уверил вас, что ничего не знал про историю дяди, кроме того, что тот мог быть замешан в мутные послевоенные дела, так?

– Так.

– В общем, его мать, едва услышав фамилию Онгайо, словно вернулась из небытия и заявила, что во всем виновата “шлюха-служанка”. Я дословно цитирую. Она раз шесть повторила “шлюха”, Берте даже пришлось отправить детей на кухню с няней.

– Служанка… Хана, наверное.

– Конечно. Она работала в их гостинице в Убиарко, которая называлась “Голубой дом”, а потом на всю зиму Игнасио забрал ее в Сантильяну, хотя, по словам его сестры Долорес, там было достаточно прислуги. Ну вообще-то она сказала “у нас было достаточно челяди” и “эта шлюха Хана” убила ее брата. Она всегда была убеждена в этом, говорила об этом родителям и считала очень подозрительным, что в “Голубой дом” вдруг заявился ухажер “этой шлюхи” прямо на следующий день после исчезновения Игнасио. Она сказала, что как-то раз видела, как брат целует Хану в губы… и в довершение она заявила, что “отродье сатаны” порешила всех своих мужей, чтобы получить их состояние, творить что в голову взбредет и жить как королева. Судя по всему, старуха всю жизнь проклинает сеньору Онгайо, обвиняя ее во всех бедах Кантабрии. Интересно, что Берта неоднократно слышала эту историю, но мне она сказала не обращать внимания, потому что у свекрови Альцгеймер и она несет чушь. Так что я попрощался, сделав вид, что меня интересует только Тлалок.

– То есть раз уж даже жена Саэнса сто раз слышала эту историю, то сын за столько лет уже должен был выучить ее наизусть. К этому ты ведешь?

– Да. Но я не понимаю, почему он решил умолчать о Хане, почему не сказал вам правду? Почему он не хочет узнать, кто виновен в смерти его дяди? Конечно, служанка, та самая “шлюха”, – необязательно Хана Онгайо, но странно, что человек лжет полиции о деле, которое, как кажется, его не касается напрямую.

Валентина немного помолчала.

– Спасибо, Оливер, это интересная информация, но пожалуйста, не лезь больше в расследование, это может быть опасно. Отдохни. Сегодня такой солнечный день. Увидимся завтра в отделении?

– Договорились. Буду ровно в девять. Пригласишь меня на кофе?

– Только если обещаешь вести себя как полагается английскому джентльмену и не станешь соваться куда не надо.

Оливер рассмеялся:

– Я постараюсь. Образец примерного джентльмена. До завтра, лейтенант.

Когда Валентина положила трубку, сердце у нее неслось в сумасшедшем ритме. Прошлое. Игнасио Чакона. Где-то там кроется разгадка. Она позвонила капралу Камарго, чтобы узнать, что удалось выяснить им с Торрес и Субисарретой. Но, к сожалению, поиск компаний, которые работают с суриком и оксидом свинца в Кантабрии, продвигался медленно, да еще выходные.

Следующий звонок Сантьяго Сабаделю.

– Ты что, все еще спишь? Одиннадцать почти! Тебе не стыдно? – спросила она со смешком.

– Боюсь, всякий стыд я забыл вчера ночью в баре. Спектакль закончился поздно, и мы всей труппой отправились выпить.

– И как все прошло? Я про спектакль.

– Зал был битком. Абсолютный успех. Торрес и Субисаррета пришли, кстати.

– Правда? – Валентина расслышала упрек в голосе подчиненного. – Так предупреди меня, когда будет следующий спектакль, и я тоже приду.

– Не вопрос, лейтенант. – Голос у Сабаделя звучал хрипло, словно со сна.

– Нам нужно встретиться, прямо сейчас, ненадолго. Сможешь?

– Конечно. Не вопрос, лейтенант. – Сабадель закатил глаза, благо начальница не могла этого видеть.

– Сколько тебе нужно времени, чтобы собраться? Час?

– Меньше. Но в чем дело?

– Нужно просмотреть старые полицейские отчеты oб исчезновении того парня в сорок восьмом. Тебе удалось установить, кто вел расследование?

– Один сержант, но он погиб в автокатастрофе двадцать лет назад. Я поискал двоюродного брата Луиса Сальвадора – рыбака, которого поначалу обвинили в убийстве. Брат работал в полиции, но и он уже пять лет как умер.

– Похоже, нам не шибко везет. Любой след, который мы берем, обрывается пятьдесят лет назад. Кстати, а что с францисканками, есть новости?

– Нет. Насчет Клары Фернандес в монастыре мне сообщили, что данные о бывших послушницах найти не так просто, потому что многие документы были утрачены во время переезда из монастыря Регины Коэли в Сан-Ильдефонсо.

– Звучит как оправдание.

– Полная брехня, на мой взгляд. К тому же, говорят, настоятельница все еще плохо чувствует себя, а на моей памяти у нее раньше никогда и насморка не было. Очень странно, – заключил Сабадель и, не удержавшись, прищелкнул языком.

– М-да. У тебя есть на сегодня планы?

– Да вроде нет.

– Хорошо. Тогда встретимся в отделении через час, идет?

– Буду как штык, – пообещал Сабадель, подумав, отдыхает ли эта стерва хоть иногда.

Закончив разговор с Сабаделем, Валентина набрала номер Камарго.

– Добрый день, лейтенант.

– Привет, капрал. У меня кое-что есть для тебя, Торрес и Субисарреты. Через час буду в отделении и оставлю вам последний телефонный счет Ханы Онгайо. Надо попытаться извлечь из него что-то необычное.

– Будет сделано.

– И еще: Оливер Гордон был помолвлен с некоей Анной Николс, которая, предположительно, заболела раком, вылечилась и сейчас работает в НКО где-то в Индии. Проверить эти данные сможете?

– Попробуем.

– Хорошо. А что насчет оксида свинца? Нашли хоть что-нибудь?

– Ничего. Все равно что иголку искать в стоге сена. Мы смотрим по зонам. Кстати, я только что переговорил с Торрес на эту тему, она возьмет на себя Комильяс и Сантильяну, Субисаррета – Сантандер и Торрелавегу, а я все остальное. Если что-нибудь обнаружим, сразу сообщим.

– Звони в любое время, Камарго.

Попрощавшись с ним, Валентина какое-то время колебалась, звонить ли Ривейро. Все же воскресенье, а погода чудесная. В конце концов она, все еще полная сомнений, набрала его номер.

– Ривейро? Привет.

И пересказала сержанту последние новости.

– Да, очевидно, все указывает на связь с давним исчезновением Игнасио Чакона, а новые преступления случились после того, как на вилле нашли детские останки, – сказал Ривейро, выслушав. – Но без результатов экспертизы мы вряд ли можем наведаться к францисканкам… А если они не захотят сотрудничать, то придется иметь дело с епархией.

– Знаю. Поэтому хочу через другие источники попытаться выяснить, что случилось с Игнасио Чаконом. Если у тебя какие-то планы, я все пойму, съезжу с Сабаделем или одна.

– Лейтенант, я готов ехать когда угодно и куда угодно, лишь бы распутать это чертово дело. Можешь на меня рассчитывать. Куда едем?

– Еще уточню, это зависит от результатов нашей встречи с Сабаделем. И нужно будет сделать пару звонков. Но если все пойдет по плану, то после обеда поедем в Комильяс.

Во второй половине дня лейтенант Редондо и сержант Ривейро ехали вдоль побережья из Сантандера в Комильяс. Они почти не разговаривали по дороге, лишь в начале пути обсудили, кого нужно навестить после того, как утром Сабадель и Валентина прошерстили старые полицейские архивы.

Когда они добрались до Комильяса, выбравшись из плотного потока машин в районе пляжа, пестревшего зонтиками, было почти пять часов.

Они вышли из машины и направились к симпатичному домику почти на самом берегу – простому, но привлекающему особой приморской наружностью, которая так и манит узнать, а как там внутри. Дверь им открыл мальчик, назвавшийся Эриком. Похоже, это был внук той, к кому они приехали. Мальчик провел их в небольшую гостиную с двумя окнами. Из одного открывался вид на пристань с рыбацкими лодками, а из другого – бескрайнее море до горизонта.

У второго окна в старинного вида кресле, обтянутом шотландкой, сидела старушка с шитьем. Кресло выбивалось из остальной обстановки удивительно уютной комнаты.

– Добрый вечер, я Валентина Редондо, из полиции, мы говорили с вами по телефону… а это мой коллега, сержант Ривейро.

– Здравствуйте, – старушка проворно поднялась, – я вас ждала. Проходите, присаживайтесь. Может, принести что-нибудь выпить?

– Нет, спасибо, мы не хотели бы вас надолго отвлекать.

– Да полно, как вы можете меня отвлечь, у меня ведь столько свободного времени. Вы приехали расспросить о прошлом, так? Скоро я и сама стану прошлым, – добродушно улыбнулась она. – Но пока я еще тут, суечусь.

Валентина тоже улыбнулась.

– Спасибо, что согласились с нами побеседовать, Сара. Вы не против, если я буду так вас называть? И записывать? – Она вынула блокнот из портфеля.

– Конечно, пишите что хотите, но вряд ли я вам что-нибудь интересное могу рассказать.

Валентина взглянула на Ривейро, сделала паузу, а затем объяснила пожилой женщине цель их визита:

– Сара, мы приехали расспросить вас насчет давних событий, поскольку, увы, с вашим супругом Луисом Сальвадором мы уже не сможем поговорить.

– Это так, – кивнула Сара, и во взгляде у нее промелькнула печаль. – Скоро уж десять лет, как его нет. Но я все эти годы каждый день с ним разговариваю, ну точно спятившая старуха. Это мое утешение. Вы же хотите узнать, почему его когда-то арестовали, да? Это из-за того, что сеньора Онгайо покончила с собой? Это как-то связано?

– Возможно.

– Она так и не разлюбила его, я уверена. Видела, как она на него смотрела, когда мы встречались на площади. Когда-то я ее ненавидела.

– Почему?

– Потому что он тоже любил ее, даже когда мы уже были женаты. – Она отвернулась к окну. – Но я простила его. Видимо, для мужчин естественно всегда искать и желать что-то, чего они не могут иметь. Но со временем он забыл ее. Мы были счастливы. У нас двое детей и трое внуков, они его обожали… Он рано умер – рак… но жаловаться я не могу. – Она посмотрела Валентине в глаза: – Что вы хотели спросить?

– Он рассказывал вам о том дне, когда ходил в Убиарко повидать Хану? Говорил – зачем?

– Нет, никогда. Лишь сказал, что это что-то навроде прощания, потому что, вернувшись, он позвал меня замуж.

– Но судя по отчетам полиции, я думала… вы разве не встречались до этого?

– Просто иной раз ходили куда-то вместе, он провожал меня до дому, но почти всегда мы были в компании друзей. Можно сказать, мы только наполовину встречались.

– А вам не показалось странным, что он именно в тот день попросил вашей руки?

Старушка немного помедлила с ответом.

– Наверное, я просто не хотела видеть этой странности. Решила, что он захотел попрощаться с той, кого любил раньше, потому что влюбился в другую… Конечно, они к тому времени уже долго не общались, хотя за пару месяцев до того он ходил вместе с ее сестрой в Сантильяну-дель-Мар… но я уже плохо помню те события. Это ведь так давно было.

– А что случилось после того, как Луис вернулся из Убиарко?

– Через пару дней поднялся переполох, заявились полицейские, его дня три продержали в каталажке при мэрии, а потом перевели в местную тюрьму. Это был кошмар. Отец мне потом запрещал выходить за него, но я была так влюблена в Луиса, что думать о других не могла, и когда его выпустили, мы вскоре поженились. Слава богу, его кузен из Убиарко всех на уши поставил – он же полицейским был, – и ему удалось доказать, что мой бедняжка Луис ни в чем не виноват. Луис всегда был хорошим человеком и, клянусь вам, ни в чем не повинен.

– Мы его ни в чем не обвиняем, Сара, не волнуйтесь. Вы помните что-нибудь еще о том времени?

– Мало что, – медленно, словно перебирая воспоминания, проговорила старушка. – Помню лишь, что началось, когда обнаружился мешок с ногами того бездельника Чакона. Да еще флаг тот! Но из-за флага все отстали от моего Луиса и принялись болтать, что это все либо франкисты, либо республиканцы. Тогда все смешалось.

Валентина вздохнула. Толку от рассказа вдовы Луиса Сальвадора было мало.

– Сара, вчера я была на похоронах Ханы Онгайо, пришло много людей. Вы тоже там были?

– Ах, нет. Что мне там делать? Я с ней даже словом ни разу не перемолвилась. Но я вам уже сказала, что ненависть моя к ней давно в прошлом. В какой-то момент я перестала ревновать, хотя и завидовала ей: такая красавица, и платья у нее… а туфли! Но мой Луис уже начал забывать ее, а она сама нам никогда не досаждала. Позволила жить своей жизнью, так что я даже была благодарна ей. Я, правда, не раз замечала, как она смотрела на него. Наверное, с трудом удерживалась, чтобы не подойти. А вот сестра ее, Клара, та совсем другое дело. Мы познакомилась, когда они приезжали летом к нам в Комильяс на праздники. Мы, девочки, между собой называли Клару Люсбел.

– Простите, как?

– Люсбел. Или Люцифер. Она была очень красивая, но какая-то надменная и холодная. Мы ее побаивались. Как она за нами наблюдала, как управляла сестрой… ну прямо ледяная женщина. От ее взгляда все внутренности словно льдом сковывало. Вы ведь знаете, кто такой Люцифер?

– Да, – серьезно ответил Ривейро, покосившись на Валентину. – “Несущий свет”, самый красивый ангел, а Люсбел – одно из его имен.

– Одно из имен? – внезапно насторожилась Валентина. – Кого?

– Дьявола. Ангела, что восстал в своей гордыне и увлек за собой других мятежных ангелов… Люсбел, Люцифер…

– Так и есть, – подтвердила старушка, неодобрительно качая головой. – Клянусь вам, она была очень красива, но одного ее взгляда хватало, чтобы понять, кто перед тобой. Настоящий демон, воплощение зла.

Дневник (16)

Ничто, ну или почти ничто не является в действительности тем, чем кажется. Кто угодно может угодить в ловушку, обмануться первыми впечатлениями. Так случилось и со мной – долгое время меня обманывала напускная холодность одного человека, а за внешней холодностью скрывалось нежнейшее сердце. Сейчас ты удивишься: именно Давид вложил тот флаг в мешок с ногами дона Игнасио. Чтобы понять его поступок и этот поворот, послуживший началом другой тайной истории, мне придется рассказать подробнее. Я расскажу о Давиде.

Покидая свою родную деревеньку Инохедо, чтобы устроиться на ферму в Ла-Таблии, неподалеку от Суансеса, Давид ощущал что-то среднее между гложущим одиночеством и юношеским стремлением освободиться, начать жить своей собственной жизнью, стать настоящим мужчиной. Для столь юного возраста он успел пережить слишком много боли: мать, брат, коммунисты, погибшие у подножия горы Кастио. Слишком много мертвых лиц отпечаталось на сетчатке. Слишком много труда, ответственности и забот для тринадцатилетнего мальчишки.

Он шел пешком от Инохедо до Ла-Таблии, неся за спиной немногочисленные пожитки. Его провожал отец. При обычном темпе они могли бы проделать этот путь за час, но они шли вдвое дольше, разговаривая о жизни, о будущем и о том, как все будет хорошо, когда закончится война. Они прощались так, словно мальчик всего лишь уезжал на каникулы, как Бенигно говорил Хане. Но во время этого прощального путешествия по лугам и тропам всюду им встречались напоминания о том, что идет война, это отражалось в лицах идущих мимо людей, сам воздух был наполнен печалью. Казалось, даже птицы перестали петь.

Они свернули за Ракушечный пляж, чтобы подняться по склону, с которого путь вел прямо к маяку Суансеса, – а если повернуть в сторону Тагле, можно было дойти до Ла-Таблии и еще дальше, до Убиарко и Сантильяны-дель-Мар, – и увидели самый охраняемый отель во всей Кантабрии. Любопытно, что, живя так близко, им ни разу не довелось бывать здесь в последние месяцы, а гостиница тем временем стала охраняемой международной территорией, уже около года окруженной стеной и несколькими рядами колючей проволоки. Гостиница эта служила приютом для жертв ужасающей войны – иностранцев, находившихся под дипломатической защитой. Здание напоминало посольство, над ним развевались флаги всех цветов: швейцарский, итальянский, чилийский, аргентинский, американский, британский, греческий… Бронированное подобие Вавилонской башни в Суансесе.

Когда они проходили мимо, вооруженные гвардейцы беспардонно оглядели их с ног до головы и определили как безобидных местных жителей. Давид почувствовал на себе этот взгляд, который, по-видимому, пропустил его отец. И в парне забурлила ярость. Ему хотелось, чтобы на него смотрели с уважением, даже со страхом. Разве они не видят, что он уже не ребенок? Он тоже мог бы быть воином, солдатом, преподать урок тем, кто уничтожил его семью, осквернил его землю и его память.

Однако всему свое время. А пока глубоко внутри зрело семя обиды, злости и ненависти. Давид знал, чью сторону он примет. Но пока еще рано. Он слишком молод, сначала ему предстоит несколько лет поработать на ферме. В Ла-Таблии с ним хорошо обращались. У него не было никаких особых привилегий как у самого младшего, но хозяева соблюдали договоренности, заключенные с Бенигно. Парень даже мог каждое утро ходить в школу, а в четырнадцать он ее окончил.

Давид переписывался с сестрами, но редко. Писать ему не нравилось, да он и не знал, о чем им рассказать. Он чувствовал себя так, словно его выдернули из родной среды, словно он нигде не был своим, не принадлежал ни одной семье, ни одной группе. О какой жизни, о каком будущем он мог мечтать? Его сестренкам, еще таким маленьким, тоже пришлось нелегко: одна пошла в служанки, другая убиралась в таверне. А ему выпало возиться с коровами и свиньями, пускать их на мясо, принимать у них роды, вычищать хлев и продавать молоко.

Когда его сестры после окончания войны возвратились в Инохедо, он почувствовал себя лучше. Словно мир вернулся на круги своя, словно кусочки пазла, хаотично разбросанные по столу, наконец собрались воедино. У него появилось смутное ощущение, что дома они были в большей безопасности – там, где жизнь как будто шла своим чередом. Как только выпадала возможность, он ездил в Инохедо и отвозил им свинину или – реже – телятину.

Ему нравилась компания парней постарше, хотя у него и выбора-то не было, поскольку в Ла-Таблии просто не было его ровесников. Иногда по воскресеньям он ездил в Суансес и гулял в порту, где работал Педро, земляк из Инохедо. Они почти не разговаривали после того ужасного холодного утра в пещере. Теперь Педро называли Одноруким. Но Педро было плевать на прозвище – он к нему привык. Он выходил в море и ловил рыбу, как любой другой мужчина, и отсутствие руки никак ему не мешало. Той самой руки, что разлетелась в воздухе, а он ощутил лишь едкий жгучий жар.

Это Педро как-то раз пригласил Давида выпить пива в темном кабаке в порту. Именно там медленно стала разрастаться их тайная группа, к ним постепенно присоединялись другие рыбаки и жители Суансеса и даже кое-кто с ферм. Разговор перескакивал с политики, теневой экономики и рыбной ловли на женщин и “эту гребаную жизнь”. Так Давид и обнаружил свой путь, свой способ дать выход злости, ненависти, безграничной ярости. Так он наконец почувствовал себя частью чего-то, почувствовал себя личностью и поставил перед собой цели, придававшие ему сил, придававшие смысл его существованию, смысл всему вообще. Смысл, позволяющий ему оставаться в живых, когда мамы и Антонио больше нет. У него появились идеалы, ради которых стоило бороться. Им двигала уже не подростковая импульсивность, которая порой оборачивается бессильным бунтом против системы, – у него появились четкие и продуманные мысли и идеи, хотя и в них отражалась кипящая в нем злость и ненависть к националистам, пустившая свои корни глубоко в его душе.

Давида захватили романтические идеалы, и он пытался понять, как изменить мир, сделать так, чтобы “хорошие” победили, а “плохие” проиграли. Он стремился к чему-то вроде универсальной справедливости.

Шло время.

В 1940 году освободили первых заключенных республиканцев. Они вернулись в свои города и деревни. Но везде царила атмосфера подозрительности и страха. Новые местные власти, врачи, священники, фалангисты могли упростить или затруднить социализацию вернувшихся заключенных. Кто-то помогал им, а кто-то нет. Если положение становилось нестерпимым, иные сбегали в горы.

Давид тем временем трудился на ферме, крепчая и мужая, и тайком участвовал во встречах подпольных борцов за Республику, помогал ушедшим в горы с пропитанием, добывал для них молоко, сливки, лепешки и кукурузный хлеб. Сопротивление продвигалось на запад от провинции Сантандер, потому что ближе к Потесу, в районе реки Миера и гор Комильяса, имелись горы с большим количеством укромных уголков, пещер и хижин, где можно было укрыться от полиции. Недалеко от шахты Реосин, на горе Меркадаль, пряталась большая группировка красных, которые вели свою партизанскую борьбу при поддержке местных жителей, хотя большинство из них в конечном итоге бежало во Францию, в Перпиньян или Париж.

А время продолжало течь плотным потоком, как убегает песок в песочных часах. В 1941 году сгорел Сантандер. Исторический центр города исчез в клубах дыма, и многие сокрушались, что уцелели только Банк Испании да здание почты. “Пламя кормится бедняками”, – услышал Давид в портовой таверне.

Ему все происходящее казалось адской несправедливостью. Хоть он в Ла-Таблии не голодал, несмотря на послевоенную карточную систему, но в изобилии он тоже не жил и не стремился к нему, поскольку никогда его и не знал. Жизнь была настолько рутинной и серой, что Давиду казалось не такой уж плохой идеей уйти в горы, присоединиться к Сопротивлению, ожидавшему помощи от сбежавших за границу. Они, конечно, проводят там реорганизацию, думали повстанцы. Но в том же году в Сантандере погиб один из известнейших бойцов – Эль Кариньосо, Ласковый. Это немного поубавило пыл молодых идеалистов.

Иногда Давида грызли сомнения. Он размышлял: а что, если франкистский режим принесет нормальную жизнь? Трусливую и покорную, но нормальную. Одна девчонка в Суансесе ему очень нравилась. Ее звали Кончита. Возможно, с ней получится построить что-то хорошее. Уехать с ней – подальше от Испании. Может, стоит пригласить ее на празднества в честь Кармельской Богоматери. Сам он никогда не ходил ни на какие гулянки, но знал, что его сестры это любят. Ведут себя сдержанно и прилично, но повеселиться не прочь. Правда, вот Хана как-то очень уж сошлась с одним парнем из Комильяса. Давиду казалось, что тот слишком молод, но говорили, что парень неплохой – работящий, живет с матерью, без ума от его младшей сестры. Нужно за ней приглядеть. Хана с Кларой этого не знали, но Давид всегда был в курсе того, где и с кем они водят компанию. Однорукий и его друзья все ему доносили.

Едва успев распробовать жар и близость первой любви и обменявшись обещаниями и крепкими объятиями со своей Кончитой, которая так и горела желанием, чтобы он пошел с ней на праздник в честь Богоматери, Давид отправился в горы. Может, он хотел отомстить за мать и брата, за свою расколотую семью. А может, его влекли романтические идеалы.

Те, кто ушел в горы в тридцать седьмом и сразу после окончания гражданской войны, в тридцать девятом, считались “беглецами”. Но те, кто, подобно Давиду, уходил туда в 1944-м, были “бойцами”. Каждый партизанский отряд состоял примерно из десяти человек. В отряд Давида входили Педро Однорукий и другие республиканцы, в основном выпущенные из сантандерской тюрьмы или “Эль-Дуэсо” в Сантонье. Не все разделяли идеи коммунистов, не все были революционерами, но в их деревеньках чинились такие жестокие репрессии, что некоторые предпочитали уйти в горы, нежели жить в страхе и повиновении.

Их называли бандитами, потому что ради выживания они воровали и грабили, хотя все добытое тратили на дело: на листовки и плакаты, на тайные собрания, на пропитание. Но многие жители так стремились поддержать партизан едой, нужными вещами и информацией, что командиры из осторожности запретили контакты с местными.

Народ любил партизан.

Разумеется, в прессе не освещались победы повстанцев, и у Давида кровь вскипала от того, что вести об их подвигах передавались только из уст в уста, а газеты о них помалкивали, словно они были призраками, невидимками.

Поэтому было так важно, чтобы люди знали, что вооруженное сопротивление не заглохло. В сорок пятом году, когда отмечался юбилей государственного переворота, Давид распространял листовку, подготовленную другой группой партизан, где говорилось:

Юный патриот! Ты, кто 18 июля 1936 года решил выйти на борьбу с предателями Республики, не можешь оставаться в стороне и забыть о титанической борьбе партизан. Они призывают тебя освободить Испанию от палача Франко, присоединившись к партизанам.

18 июля 1945 г.

Партизанская группа Сантандера.

В горах поблизости от Потеса действовал партизан по имени Хуанин. С сорок третьего года он перебирался из одного горного района в другой, словно кантабрийский Робин Гуд. О его ловкости и неуловимости, отчаянной храбрости и веселом нраве ходили легенды. Хуанин был примером для всех, включая Давида. Но время шло, и постепенно партизанское движение хирело, отряды распадались, исчезали. К 1948 году на реальную политическую поддержку партизанам рассчитывать не приходилось, так что становилось все сложнее оправдывать пребывание в горах такого количества мужчин и горстки отчаянных женщин.

Давид, к тому времени сытый по горло бесплодной борьбой и жизнью беглеца, решил отказаться и от партизанской романтики, и от жажды мести. Надо дать себе шанс. Ему было двадцать четыре года. Настало время создать семью. Отношения с Кончитой пережили уже многое, и взлеты, и падения, наступила неопределенность. Пусть девушка и придерживалась левых взглядов, но в конце концов устала от такой призрачной жизни, и Давид пообещал, что летом они подадутся во Францию. Он поговорил с отцом, попрощался с ним и сестрами. Ему следовало соблюдать осторожность, ведь он уже два года числился в полицейской базе.

Когда Давид сказал Бенигно, что уезжает во Францию, где они с Кончитой наконец поженятся, отец не мог сдержать вздоха облегчения. Слава богу. Сын больше не будет прятаться в горах, скрываться от полиции. Все наладится. Сын женится и обоснуется во Франции. Старшая дочь служит в Торрелавеге, а младшая – в Убиарко. Через неделю Хана вернется на работу в гостиницу “Голубой дом”.

Давида удивило, что Клара не в Торрелавеге, а с Ханой в Убиарко, но выяснилось, что ей дали отпуск, пока господа Онгайо в Уругвае. Он счел очень благородным со стороны Клары ее решение помочь младшей сестре, хотя могла бы наслаждаться бездельем в пустом господском доме.