Текст книги "Скрытая бухта"

Дневник (12)

Хана полна энергии, она буквально сияет. Обычно в ее душе всегда присутствует холодок тревожных воспоминаний, от которого любая радость быстро улетучивается, но этим вечером ей кажется, что призраки исчезли. Она провела чудесную зиму в прекрасном городке Сантильяна-дель-Мар, насквозь пропитанном историей, каждый закоулок там хранил средневековые тайны, а ведь расположен он в каких-то восьми километрах от Инохедо, в четырех от Убиарко и в десяти от Суансеса.

Зимой Хана почти не видела Луиса – он лишь дважды приезжал со скоротечными визитами, а сама она не наведывалась в Комильяс, до него же бесконечные двадцать километров в сторону Астурии. И ни одно любовное послание не преодолело в ту зиму этот путь.

Впервые в жизни Хана различает какой-то свет, надежду, мерцающую в конце долгой северной зимы. Уже несколько месяцев она не падает в обморок, с ней не случается привычных необъяснимых припадков, когда она словно проваливалась в бездну. Она чувствует, что наконец-то сама управляет своей судьбой. Хоть она и служила горничной в поместье Чаконов, работа была легкой, а прогулки – вполне благоразумные – с доном Игнасио случались все чаще. Хана наслаждалась его ухаживаниями, и ей все больше нравилось заставлять себя умолять, нравилось разжигать в нем страсть. В своих самых смелых мечтах, какие мы все порой позволяем себе перед сном, она уже представляла себя хозяйкой поместья в Сантильяне, раздающей распоряжения слугам, устраивающей приемы, праздники и благотворительные вечера. Она станет благородной дамой, но никогда не забудет о своем происхождении.

Безусловно, дом Чаконов в Сантильяне-дель-Мар мог поразить чье угодно воображение. Он стоял по соседству с другим величественным зданием, но был отделен от него узким туннелем с деревянным навесом, по которому зимой стекала вода. Хана не дала себя запугать ни выступающему на фасаде огромному каменному гербу, ни балкону, ни даже главной лестнице, начинавшейся за порогом и ведущей в оба крыла дома, но у нее вызывала трепет царящая во всех помещениях атмосфера. Атмосфера изобилия. Хане хотелось остаться здесь навсегда, принадлежать этому миру, стать его частью.

Но мы снова в “Голубом доме”.

Июнь 1948 года, момент истины. Сегодняшняя ночь – решающая. Она выдалась безлунная, темная, лишь звезды лениво помаргивают в чернильной тьме. Бормотание моря убаюкивает Хану. Все идеально, она не будет одна. Утром приехала Клара – под предлогом помочь подготовить гостиницу к летнему сезону. Чета Онгайо на месяц уехала в Уругвай. Клара работает на них уже не первый год, продолжает дело бабушки. Клара и Хана – не разлей вода, самые лучшие и верные подруги. Им повезло друг с дружкой. Люди редко осознают свою взаимную зависимость, редко понимают, что у них общий путь к счастью. Сегодня Хана чувствует, что пересечет границу двух миров, навсегда покинет страну мрака. После ужина она скажет ему то, что должна сказать, и отныне все будет чудесно.

Сегодня ночью несколько сердец с головокружительной скоростью сорвутся в пропасть.

Шаловливое время бежит стремительно, вот и подошел к концу ужин. Взволнованная Хана помогает усталой донье Эльвире убрать со стола, Клара тем временем моет полы в кухне, а остальные слуги мечутся между кладовкой, шкафом со спиртными напитками и кофеваркой. Последние дни перед началом сезона, а сеньор Игнасио ввел традицию устраивать торжественный ужин вместе со слугами перед тем, как на всех обрушатся жаркое лето и горы хлопот. Большая удача – работать на такого незаносчивого и приятного сеньора в столь непростые времена.

Слуги, вымотанные и разморенные от выпитого за ужином хорошего вина, а потом еще и ликера на десерт, наконец уходят спать.

Дон Игнасио идет к себе – в единственную спальню на главном этаже, сбоку от библиотеки, сразу за роскошной деревянной лестницей в холле. В комнате большие окна, из которых открывается прекрасный вид на море. Слуги и экономка спят двумя этажами ниже, рядом с кухней. Из их комнат тоже видно Кантабрийское море. Игнасио знает, что ночь проведет не в одиночестве. В Сантильяне-дель-Мар он тайком пробирался в комнату Ханы, но здесь Хана прокрадется в его спальню, потому что в “Голубом доме” эта комната в стороне от всех остальных. Оба знают, что, несмотря на все старания, их все равно могут услышать, и тогда уж точно пойдут сплетни. Да уже какое-то время и в Сантильяне, и в Убиарко болтают на их счет, ведь даже от слепца не укроется аромат свежеиспеченного хлеба.

Выждав сколько необходимо, Хана прощается с Кларой и поднимается в спальню дона Игнасио. Дом погружен в тишину, усталые и захмелевшие слуги крепко спят. Хана бесшумно открывает дверь. Он уже ждет ее, радостно подхватывает на руки, чтобы отнести в кровать. Его дыхание отдает ликером и виски.

Игнасио целует ее жадно, не сдерживая желания, а спиртное окончательно сносит все преграды. Хана чувствует, как язык Игнасио проникает в ее рот и ворочается внутри, словно кусок говяжьей вырезки. Она позволяет ему это, стараясь не думать о том, что он с ней делает. Игнасио привлекательный мужчина, но у нее не вызывает того жара, как это было с Луисом, она привыкла думать о чем-то другом, когда он прикасается к ней, целует, тискает, овладевает. Это всего лишь необходимая процедура, вот и все. Разве не все женщины так делают?

– Какая же ты сладкая, малышка, – бормочет он, забираясь ей под юбку.

– Игнасио, осторожно, чулки… ты слишком пьян, – говорит Хана.

– Чулки в июне? – смеется он. – Ну мы сейчас с ними разберемся. Какая же у меня славная красотуля. Иди сюда, дорогая. Тебе понравится, вот увидишь. – Он опрокидывает Хану на спину и торопливо задирает ей юбку. Стаскивает с нее исподнее.

– Игнасио! Медленнее, пожалуйста… медленнее.

Он немного замедляется, их взгляды встречаются. Она вдруг спрашивает:

– Ты меня любишь?

– Конечно, люблю. Сколько уже раз я тебе это говорил, глупышка? Но какая же ты сладкая.

Игнасио с силой входит в Хану, перестав сдерживаться. Хватает ее за волосы, кусает в шею, проводит языком по лицу, а затем принимается лихорадочно двигаться, чтобы через пару минут взорваться жарким оргазмом.

Кончив, Игнасио целует Хану в щеку.

– Иногда ты прямо как животное. – Хана переворачивается и встает. Тон у нее немного недовольный, но она улыбается.

Он весело и пьяно смеется.

– Ух, моя маленькая! А ты не видишь, сладкая моя, что я не могу сдержаться? Это любовная горячка! Ну и характер же у моей красавицы. – И он снова хихикает.

– Я еще не твоя красавица, – серьезно говорит Хана, со сдержанным гневом подчеркнув последние два слова.

– Как это не моя? Моя-моя. Мы разве не живем вместе? Ты не спишь со мной? Ну так, дуреха!

– Я тебя люблю, – говорит она, выбивая из него такие же слова.

– А я – тебя, – отвечает Игнасио, вытирая пот со лба рукавом рубашки, которую так и не снял.

Хана кивает.

– Но я не твоя жена. И у нас тайные отношения. Это нужно изменить, сделать все по-божески, чтобы все знали.

– Да ты с ума сошла? Хочешь, чтобы отец меня лишил наследства? Я тебя уже просил дать мне время. Пусть сначала узнают, что ты моя подружка, а потом посмотрим. Но пока не время об этом говорить. Ты разве не знаешь, что он ведет переговоры о моей женитьбе на дочери маркиза из Сан-Висенте-де-ла-Баркера? Все ты знаешь, вот и не вынуждай меня его расстраивать, мать твою. – Игнасио морщится, улыбки и след простыл, слова у него путаются, потому что мозг все еще затуманен спиртным.

Хана сбавляет тон, но не отступает. Сегодня не отступает.

– Будет только хуже, если ты затянешь. Ты говорил, что женишься на мне.

– Но не сейчас!

– Ну а когда?

– Когда придет время, черт тебя дери! – Игнасио начинает злиться.

– Время уже пришло. – Хана отвечает, глядя ему прямо в глаза, словно пытается впечатать в его сознание правду.

Игнасио трясет головой. До него начинает доходить.

– Нет… – выдавливает он.

– Да. Я достаточно ждала. Я терпела. Но мы больше не можем ждать, Игнасио. – Хана набирает воздуха в грудь, прежде чем продолжить: – У меня второй месяц задержка. В декабре или январе у нас родится ребенок. Я не смогу долго прятать живот, нам придется рассказать моему отцу и твоим родителям, а потом мы поженимся по всем правилам.

Хана говорит уверенно, твердо, она чувствует свою власть. Игнасио долго молчит, опустив голову. Потом встает, быстро пересекает комнату, подходит к окну и всматривается в море, как оно неустанно и бесшумно движется в кромешной темноте, как бьются волны о берег на пляже Санта-Хуста.

Почти минуту он молча и неотрывно смотрит в окно, отвернувшись от Ханы, покачиваясь из стороны в сторону, сжимая руки. Тишина начинает раздражать Хану. Он же без ума от нее: надарил ей одежды, сережек, подвеску. Он заваливал ее обещаниями, и она отдалась ему. Разве не так все должно быть? Разве это не обычно так бывает? Что же она сделала неправильно? Может, она и сама уже догадывается.

Игнасио не смотрит в ее сторону, его взгляд устремлен в ночную темноту за окном. Когда он наконец пытается заговорить, сначала его хватает только на шепот.

– Да ты просто шлюха, – произносит он вполголоса.

От неожиданности Хана застывает.

– Как? Что… что ты сказал?

– Ты просто шлюха, вот что я сказал. Хотела, сука, заполучить богатенького? – Игнасио повышает голос, подходит к Хане, встряхивает ее: – Убирайся откуда пришла, красотка. И молись, чтобы тебя не выкинули с работы, а от этого, – он указывает на ее живот, – можешь избавиться.

Хана на грани обморока. Игнасио никогда не разговаривал с ней так, она даже не могла припомнить, чтобы он с кем-то вел себя неуважительно. Он всегда со всеми вежлив, даже когда отпускает саркастические комментарии. Всего несколько минут назад он с ней переспал. Он говорил, что любит ее. Хана ничего не понимает, Клара ведь уверяла, что все получится. Голову сжимает обруч боли, и звон такой, словно в ушах разрываются снаряды.

Хана начинает говорить – медленно, не понимая, что чувствует. Все тело охватывает дрожь, от живота до горла, руки и ноги немеют.

– Я… как я могу от этого избавиться? Это же ребенок. Наш ребенок.

– Наш? Точно наш? А не от рыбака ли ты понесла, от того, что заявлялся к нам в Сантильяну? Ты меня за идиота держишь, Хана? Думаешь, я не понял, что он тебе уже хорошенько вставил?

– Я, я никогда… Но ведь он просто пришел с моей сестрой, принес письмо от отца и тот сыр…

– Заткнись, дай мне подумать. – Игнасио принимается ходить кругами по комнате, подносит руки к губам, словно в молитве, хотя и сыплет проклятиями. – Опять, опять, опять, мать твою, только не это.

– Опять? – спрашивает Хана и, не отдавая себе отчета, разражается рыданиями, в ужасе видя, как нежданная жестокая волна смывает ее песочные замки.

Игнасио тяжело дышит. Смотрит на нее.

– Послушай-ка меня, Хана. Я все буду отрицать, поняла? Я все буду отрицать. Как думаешь, кому из нас скорее поверят?

При виде ее сдавленных рыданий Игнасио на мгновение будто смягчается, голос звучит уже менее жестко. Но он быстро приходит в себя.

– Нет, черт подери, нет. Не впутывай меня в это. Наверняка твой ублюдок от рыбака. – Игнасио вновь приходит в ярость, его страх оборачивается бешенством. – Мне надо выпить. Прочь с дороги, дрянь! – кричит он, отталкивает ее, выходит из спальни и направляется в библиотеку, где у него хранится виски.

Там он мечется из угла в угол, подтаскивает кресло к большому окну, садится и смотрит на море, такое темное, что единственный свет – отблеск неба. Мысли путаются от ярости. Как он мог позволить себя одурачить этой деревенской девчонке? Снова! Отец взбесится. Второго шанса ему не дадут. Придется годы лизать старику зад. Нет, и думать тут не о чем, решено: он заявит, что ребенок от рыбака, ясное дело. Как будто ему женщин не хватает, что он повадился трахать какую-то служанку.

Хана борется с собой, чтобы не рухнуть в обморок, хотя прямо сейчас ей это кажется не худшей идеей: впасть в беспамятство и больше не просыпаться. Все пропало. Что ей делать с ребенком? Все знают, как относятся к матерям-одиночкам. Если она родит, то навсегда превратится в изгоя, ни один порядочный мужчина на нее даже не взглянет – ни богач, ни бедняк, – никто не захочет на ней жениться. Ей придется вкалывать за двоих, чтобы прокормить ребенка, на которого она и глядеть-то не сможет. Он никогда не женится на ней, теперь она понимает, что у него и в мыслях такого никогда не было. Он обманул ее, купил за безделушки и подарки, а она-то считала, что игра идет по ее правилам.

У Ханы дрожат руки, дрожит все тело. Он оставил ее одну в спальне, ему плевать на своего ребенка, которого она носит, на ее чувства и унижение, на разрушенную ее жизнь. Хана выходит в холл “Голубого дома”. Взгляд задерживается на садовых инструментах, которые занесли в дом, чтобы уберечь от утренней росы. Утром слуги закончат расчищать дорожку, выпалывать сорняки, которые разрослись повсюду за весну, и обрубать сухие сучья.

Тянутся бесконечные минуты. Как странно. Тишина засосала обитателей дома, будто воронка. Даже треска цикад не слышно. Мир замер? Игнасио так и сидит в кресле, глядя в темноту. Прикладывается к своему виски, размышляет, как ему все обставить, – решение он уже принял. Он все обдумал. Она всего лишь бедная девушка, а он – состоятельный господин. Он позволит ей выбирать: избавиться от младенца и сгинуть с глаз долой или же смириться с тем, что он ребенка не признает. Даже говорить не о чем. Он не собирается взваливать на себя заботу о выблядке, который к тому же, может, вообще не от него. Эта хитрая шлюха захомутать его вздумала. Он будет все отрицать. А что ему делать?

Руки женщины сжимают рукоятку топора, тихие шаги все ближе. Она двигается бесшумно, хотя и не старается таиться, словно ей все равно, – шаг ее решителен, безжалостен. А ведь он даже ее не знает – и уже не узнает.

Удар, топор рассекает ухо, раскалывает череп, височную кость и часть теменной. Если он и вскрикнул, она не услышала. Лишь уловила глухой стук, с которым он упал на деревянный пол, лицом вверх, на лице застыло удивление, в глазах ужас. В лживых глазах. Как легко поддался этот придурок. Хрупкая девушка снесла почти двухметрового мужчину одним ударом. Сидя в кресле, он был с нее ростом, спина обращена к правосудию, принявшему женское обличье.

Удивительно красивая в ночном сумраке, с волной каштановых волос, вздрагивающих при каждом движении, она снова и снова вскидывала и опускала топор, пять раз лезвие вошло в плоть, круша мышцы и кости Игнасио. Ярость заполняла ее целиком, ослепляла, рвалась наружу – необузданная, иррациональная и безнадежная ярость. Она не успела ничего осмыслить – вскинула топор и с силой, невесть откуда взявшейся в ее маленьком теле, ударила человека, который еще несколько часов назад был ее будущим, ее шансом на чудесную жизнь…

Сердце сжалось от дикого гнева, и на долю секунды силы чуть было ей не изменили, но осознание, что она загнана в угол, позволило не упасть в обморок и довершить начатое. Если бы всю эту сцену можно было переложить на музыку, то получились бы первые аккорды “Кармины Бураны”, в которых сливаются барабанный бой, а теноры и баритоны звучат апокалиптическим воплем. Эта музыка смогла бы передать все, от первого до последнего удара топора, – как хлещет кровь, забрызгивая элегантное кресло и окно, как ковер набухает вязкой влагой, как она медленно расползается. И вот все замирает.

Кларе показалось, что она слышит шум где-то наверху. Не напрасно она решила подождать, не принесет ли Хана радостную весть о помолвке.

Но, поднявшись на главный этаж и осознав, что произошло, тут же оценив ужасные последствия, Клара не колеблется ни мгновения: она должна помочь сестренке. Защитить, укрыть, излечить нанесенные ей раны, извлечь из ее души темноту и яд. Спасти ее честь. Однажды она пообещала заботиться о ней, как Папа Лис о лисятах. И она сдержит свое обещание.

Клара не поддается разочарованию, страху, злобе. Она знает, что нужно действовать быстро. Хана пребывает в странном состоянии, в какой-то сонливой апатии. Сестра молча всматривается в заоконную тьму. Но по крайней мере, она в сознании. Нужно все отмыть. Избавиться от искореженного, обескровленного тела. До рассвета пять часов. Действовать следует быстро, но без суеты, и не время рыдать. Им уже невероятно повезло, что никто ничего не услышал, – и благодаря тому, что на этом этаже больше нет никого, и благодаря сытной еде с вином. Слуги и экономка спят двумя этажами ниже.

Хана машинально выполняет указания Клары: молча спускается в кухню, ставит на огонь воду, приносит четыре больших мешка из-под картошки. Она действует бесшумно, словно призрак. Замирает с мешками на пороге, точно очнувшись от недавнего транса.

– Что… что ты наделала? Господи, нет… Но что же ты наделала? – спрашивает она, глядя на останки Игнасио.

На пропитанном кровью ковре лежат шесть частей. Клара его расчленила. Взмокшая, обессиленная, она поднимает взгляд. Топор все еще у нее в руках, с лезвия капает вязкая кровь.

– Как это что? Ты еще спрашиваешь? Пытаюсь нас спасти. А прямо сейчас избавляю тебя от тяжкой работы. Мы не смогли бы перетащить его даже вдвоем. Почти два метра ростом и очень крепкий. – Она кивает на останки, не глядя на них. – А теперь он разделан на куски. Давай мешки, – решительно приказывает она Хане таким тоном, будто прирезала курицу к ужину и сейчас следует быстро обработать тушку, как и полагается опытной прислуге.

Хана не может сдвинуться с места. Но вот ее глаза встречаются с глазами сестры, и взгляд той будто наделяет Хану силой. Она понимает, почему Клара так поступила. Она защищает ее. Дороги назад больше нет.

Какое жуткое и гротескное зрелище: в одном мешке – левая рука Игнасио и его голова с выпученными в изумлении глазами. В мешке потяжелее – туловище. В третьем – ноги, согнутые в коленях. В четвертом – правая рука и ковер, перепачканный кровью.

– Живей, пока не начали протекать. – Клара берется за один из мешков и кивает на другой: – Бери этот. Придется сходить дважды.

– Куда сходить?

– К обрыву.

Хана подчиняется. Она начинает догадываться, что сестра собирается сделать с телом Игнасио, но у нее нет сил ни думать, ни чувствовать, ни спорить. Она словно окаменела.

Сестры бредут в ночной тишине к обрыву над пляжем Санта-Хуста, волоча мешки с частями дона Игнасио, – героини готической пьесы, разыгрываемой под безлунным ночным небом. Отсутствие луны только на руку, это сущее благословение. Клара и Хана едва ковыляют – мертвец тяжелый. Они молчат, их ведет инстинкт и едва уловимый свет звезд, и вот они у обрыва, рядом с развалинами башни Сан-Тельмо, над святилищем Святой Хусты, которое сверху и днем не видно, оно прячется в расщелине скалы.

Клара подбирает камни в руинах башни, подкладывает их в мешки, туго перевязывает веревкой из рафии. Сестры вдвоем поднимают мешок, раскачивают и кидают в море как можно дальше от каменистого обрыва – теперь пусть разбирается море. Обе не произносят ни слова, только переглядываются в отчаянии.

Во второй раз они преодолевают путь уже быстрее. В любой момент может проснуться кто-то из слуг. Им везет. В доме все спокойно.

Теперь нужно все убрать. Вода успела согреться. Они принимаются смывать кровь. Ошибка. От горячей воды кровь лишь глубже проникает в деревянный пол. Но откуда им знать о таком? По счастью, большую часть крови впитал в себя ковер, который уже покоится на морском дне.

Холодная вода с добавленным в нее аммиаком справляется с пятнами. Дольше всего сопротивляется обивка кресла. Они распахивают окно, чтобы из комнаты выветрился запах смерти. Библиотека постепенно обретает прежний вид, чистота и порядок. Спальня молодого господина тоже безупречна, кровать идеально застелена, никаких следов недавнего присутствия.

Вместо библиотечного ковра они приносят очень похожий из спальни дона Игнасио. Может, донья Эльвира и заметит, но они что-нибудь придумают.

Клара и Хана вновь выходят во двор. Озираются, проверяя, все ли чисто, все ли на своих местах, не осталось ли каких следов. Отмыв топор, посыпают лезвие щепой и землей и кладут к остальному садовому инвентарю. Затем поднимаются по тропе, ведущей к Убиарко, останавливаются на одном из поворотов, где за большой смоковницей бьет родник с ледяной водой. Раздеваются, тщательно моются, переодеваются в чистое. Обе совершенно без сил. Одежду от крови они очистить не могут, потому решают припрятать ее в укромной норе, а вход в нее засыпают камнями. Вернутся сюда как-нибудь позже, когда все стихнет.

Почти бегом девушки возвращаются в “Голубой дом”. Клара шепотом растолковывает Хане: утром все слуги, включая донью Эльвиру, да и они сами, будут спрашивать, где же молодой сеньор. Все, и они тоже, будут удивляться, куда же он запропастился. Судя по всему, в гостинице он не ночевал. Пройдет слух, что он, должно быть, удрал в свое любимое казино в Сантандере, как это не раз бывало. Видать, кто-то из богатых приятелей заехал за ним ночью на машине. Есть и другие варианты – не очень правдоподобные, но и не невозможные. Может, он напился и пешком отправился в Убиарко, вчера все изрядно выпили, а он потом наверняка еще сидел и тянул виски. Клара скажет, что видела его в гостиной с бутылкой. Пешком далеко ему не уйти, а в машине отец отказал Игнасио наотрез, зная, что для того это будет слишком большим соблазном сбежать от работы в гостинице.

Клара соображает быстро. Хана подчиняется, словно тело ей не принадлежит, словно случившееся ночью – просто страшный, прилипчивый и мерзкий сон. Клара предупреждает, что в “Голубой дом” может нагрянуть полиция. После того, как объявят об исчезновении Игнасио. Нужно сохранять хладнокровие. Донья Эльвира может припомнить пересуды о том, что у господина “особые” отношения с одной из служанок. Хана должна все отрицать. В самом крайнем случае пусть признает, что сеньор пытался сблизиться с ней, но она простая деревенская девушка, разве может она притязать на такого господина. Да она и мечтать о таком не смела.

В гостинице по-прежнему тихо. До рассвета часа два. Клару беспокоит, что в библиотеке разит аммиаком. Она вдруг осознает, что кресло до рассвета не просохнет. Глаза обшаривают комнату. Так, вот недопитая бутылка кофейного ликера, вылить остатки на кресло. Крепкий кофейно-приторный дух перебьет аммиак, а также это объяснит, почему кресло мокрое. Она кладет бутылку на подоконник прямо над креслом, тут же перевернутый стакан, вторую пустую бутылку, из-под виски, бросает на само кресло, предварительно расплескав остатки по ковру. Молодой хозяин перебрал с алкоголем, залил тут все вокруг. А потом решил прогуляться, спустился пьяный к пляжу, а там захотел искупаться. Хана слышала, что Игнасио такое проделывал не раз, сильно набравшись. Он же, в конце концов, прожигатель жизни. Может, Кантабрийское море решило забрать тело этого пьянчуги благородных кровей, течение подхватило его, и воды сомкнулись над ним, чтобы выплюнуть где-нибудь на пустынном пляже или у крутых скал.

К счастью, постояльцев еще нет, сезон начнется в середине июня, у них в запасе неделя. И их никто не видел.

Они должны быть сильными, должны поверить в свою версию истории, как будто она и есть правдивая, настоящая, истинная. События этой ночи – сон. Ночной кошмар, который они позабудут, как позабыла про них удача. И сейчас они отправятся спать. А утром встанут одними из первых, как обычно, и примутся готовить завтрак. А когда отнесут завтрак господину в комнату, то обнаружат, что его там нет.

Забравшись в постель, такую холодную и бесприютную, Хана начинает всхлипывать.

– Что же мне теперь делать? – спрашивает она.

– Продолжать жить, как мы всегда делали, – отвечает Клара. – И угомонись, – мягко добавляет она, – не шуми. Мы же спим.

Хана понимает, но не в силах остановить рыдания.

– Без Игнасио могут и гостиницу закрыть. Его отец всю Кантабрию на уши поставит. Нас поймают, Клара. И отведут на гильотину. Я хочу умереть. Я хочу умереть! Господи, как же так? – И Хана срывается в яростный плач. Безнадежный, усталый. Ее тело сотрясается, отказывается принимать эту ночь, случившуюся дикость, руки тянутся к животу, пока еще плоскому, хотя где-то внутри уже растет сгусток из крови и плоти.

Клара обнимает сестру, укачивает, баюкает. Утешает ее, не в силах утешить саму себя. А может, ей и не нужно утешение. Может, она видит справедливость в том, что тело Игнасио болтается где-то в темном царстве рыб.

– Сохраняй спокойствие. Все обойдется, – пытается внушить она Хане. – Мы это все скажем и полиции, не забудь. Так оно и было. Ты не ходила в спальню к этому выродку. Ночью ничего не было. Мы спали. И ни слова лишнего. А если будут спрашивать, было ли у тебя с ним что, скажешь, что нет, и дело с концом. Скажешь, что ты слышала, как обсуждали его помолвку с той девушкой из Сан-Висенте-де-ла-Баркера.

Хана резко прекращает рыдать.

– Но, Клара, а что мне делать с животом? Боже мой, он же скоро начнет расти.

Ее душат слезы – до боли в горле, в желудке, в легких.

– Я подумаю. Мама мне рассказывала о разных травах. И бабушка. Я знаю, какие помогут избавиться от ребенка.

– Клара! Нет…

– Да знаю я. Это грех. Смертный грех. Невинный младенец не то что этот ублюдок. Но мы что-нибудь придумаем.

– Мы не можем навредить малышу, Клара. Не можем. Я думала… что если будет мальчик, то назову его Антонио.

Клара грустно улыбается. Сестра, кажется, уверена, что будет мальчик. Малыш Антонио, которого война убила в их жалком укрытии в тот жуткий день, сам того не желая, забрал с собой частицу их душ.

– Ты права. Мы не станем ничего делать с ребенком. Я найду выход. Никто ни о чем не узнает.

– Этот грех не отмыть, Клара. Игнасио мертв. Мы сбросили его с обрыва.

– Не отмыть не грех, а скандал, – резко отвечает Клара. – Он получил по заслугам. Не забывай, что он собирался тебя бросить, словно какую-то шавку. Он получил по заслугам, – с убеждением повторяет она. – На войне мы и похуже вещи видали, и ничего. И хватит плакать, завтра глаза будут опухшие.

Она ласково вытирает Хане слезы и вновь принимается баюкать ее.

Сестрам не удалось заснуть. Обнявшись, они пытаются свыкнуться с этим новым миром, в котором им предстоит жить, – миром, где лишь испытания, тоска, чувство вины и пустота. Но Клара, не желающая остаться навсегда в этом лабиринте расходящихся тропок, уже различает выход. Может, они еще смогут спастись. Хотя бы Хана. Она обязана заботиться о сестре и будет рада делать это. Клара убеждена, что должна добыть для младшей сестры хотя бы толику счастья, она в ответе за ее судьбу. Настало время позаботиться о Хане как следует. И она ни перед чем не остановится. Она отдаст всю свою жизнь, которая после смерти мамы и маленького брата кажется ей будто бы позаимствованной. Она станет щитом и трамплином для сестры. Клара ощущает, как ее наполняют свобода и сила, – ей нечего терять.

Ночь все тянется, оставляя отметину на всю жизнь, впечатываясь в их души. Они сделали титаническое усилие, пережили кромешный ужас и невозможную боль. Они стерли все следы и придумали план. Ночь была такая трудная. Неудивительно, что ни одна не заметила, как из темноты, когда они возвращались от обрыва, за ними следили удивленные глаза.