Текст книги "Скрытая бухта"

И в тот же миг, будто материализовавшись из ниоткуда, в дверях возникла упомянутая Марта, встревоженная голосами. Получив распоряжения, она поспешила на кухню, и вскоре оттуда поплыл волшебный запах. А пока хозяйка дома разглагольствовала о высокой кухне, особенностях местного климата и Комильясе. Наконец им подали кофе в изящных чашечках английского фарфора, а к нему – свежеиспеченные кесады. Их аппетитный дух окутал помещение, создавая атмосферу надежного убежища, располагающего к доверительной беседе. К этому моменту Оливер и лейтенант Редондо уже выслушали несколько историй про особняк, узнали, что в отделке дома использовалась самая разная благородная древесина, привезенная специально из Фернандо-По, старой испанской колонии в Африке. Казалось невозможным остановить поток этих рассказов, одна тема причудливо переплеталась с другой. Им прочли целую лекцию о достоинствах местной кухни, поведали анекдоты о городском совете, они узнали, что уже через год после изобретения Томасом Эдисоном лампы накаливания Комильяс стал первым испанским городом, где установили уличное электрическое освещение – по случаю визита королевской четы. С наслаждением поведав, что в 1881 году Комильяс на целый день превратился в столицу Испании, пусть даже чисто символически, потому что именно тут Альфонсо XII созвал свой кабинет министров, старая дама перешла к другим любопытным фактам – например, оказалось, что во дворец Собрельяно провели первый во всей Кантабрии телефон и что там же устроили первое поле для гольфа на всем полуострове. Было очевидно, что сеньора Онгайо без ума от своего края. Лишь когда кофе был выпит, она словно осознала, что настал момент перейти к делу, к истинной причине их визита. Терпение лейтенанта Редондо как раз уже подходило к концу, и она собиралась взять быка за рога, но сеньора Онгайо ее опередила.

– Ну вот такие дела, дорогие мои. Расскажите же мне наконец, чему я обязана вашим визитом. Думаю, не ошибусь, если предположу, что он как-то связан с “ангелом виллы «Марина»”.

И уже во второй раз за сегодняшний день, как и ранее с сестрой Мерседес, Редондо и Оливер на несколько секунд потеряли дар речи. Однако Валентина, не выказав удивления, улыбнулась хозяйке:

– А я вряд ли ошибусь, если предположу, что нас уже опередила желтая пресса, пестрящая фотографиями сеньора Гордона. Раз уж, судя по всему, вы в курсе основных событий, я проясню ситуацию, а потом задам вам кое-какие вопросы, если вы не возражаете.

– Возьмете у меня показания по всем правилам, дорогая? Конечно, не возражаю. В моем возрасте все важное уже позади. Лгать вам буду только при крайней необходимости, – шутливо, но дружелюбно ответила сеньора Онгайо.

Валентина Редондо вздохнула. Этой старой даме явно нравилось играть, и она умна. Но им-то не до игр. Кроме тела ребенка на них висит еще один труп, совсем свежий, и другой на подходе, пусть даже случай пока неясный.

– Как вы наверняка знаете, на вилле “Марина”, некогда принадлежавшей вам, были найдены останки – скорее всего, скелет новорожденного, в данный момент они на экспертизе, чтобы установить время и причину смерти. Нам известно, что строительство дома началось в 1948 году, а закончилось в начале лета 1949 года. Возможно, тело было спрятано в фундаменте дома во время строительства, но это мы узнаем лишь после экспертизы. Так что мы бы хотели, чтобы вы рассказали о том времени, когда вы поступили домработницей к Онгайо.

– Домработницей? Как вы деликатны, дорогая. Я была обыкновенной служанкой. Мы вкалывали как проклятые, и у себя дома, и в домах сеньоров. Такая тогда была жизнь, не как сейчас… Я несколько раз прислуживала в доме Онгайо, когда была совсем молоденькой, лет в семнадцать, но на постоянное место к ним поступила в конце лета 1949-го. И не в Суансесе, а в Торрелавеге. В Суансес Онгайо наезжали только летом. Так что я впервые оказалась там летом 1950 года. И еще до конца того года я вышла замуж за Эладио… старшего сына господ, – она пренебрежительно выделила слово “господ”, – а свадебным подарком стала как раз вилла “Марина”. У свекров было много домов, а лето они предпочитали проводить в Сантандере.

– Понятно. А у вас нет предположений, откуда могли там взяться эти кости?

– Боюсь, что нет, дорогая. Будь у меня предположения, я бы выложила все как на духу. Как знать, сколько лет мы прожили бок о бок с этим маленьким “ангелом” в нашем подвале.

– Но вроде бы вы не так уж часто проводили лето на вилле “Марина”. Меня интересует, почему вы вдруг подарили дом паре, которая присматривала за ним в ваше отсутствие.

Старушка помолчала, глядя на Оливера.

– А я ведь знала твою маму в детстве. Она просила называть ее принцессой Лусией. Чудесный ребенок.

Редондо проявила настойчивость:

– Так могли бы вы объяснить, зачем было нужно дарить, по сути, незнакомцам ваш свадебный подарок?

Сеньора Онгайо перевела взгляд на лейтенанта:

– У вас есть дети?

– Нет, – сдержанно ответила Редондо.

– Жаль. Вам стоит завести детей, они наполняют жизнь смыслом. Вы молодая женщина, у вас есть характер. Послушайте меня и не теряйте времени.

Хозяйка сделала паузу, прекрасно понимая, что испытывает терпение Редондо. Помолчав, она снова заговорила:

– В то время, в пятидесятые, я полагала, что не могу иметь детей. Меня лечил молодой прогрессивный врач из Сантандера, но все было бесполезно. Супружеская чета, поселившаяся на вилле “Марина”, была помоложе, но тоже бездетная, и однажды они удочерили малышку Лусию, взяли ее в монастыре в Сантильяне-дель-Мар. Это произошло в пятьдесят первом году, кажется. Всякий приезд туда наполнял меня дыханием жизни, радостью. Супруги Перейро сделались мне как родные, их жизнь напоминала о том, кем я была когда-то, – скромные бедные люди, но знающие себе цену, работящие. А эта чудесная девчушка… После смерти первого мужа мне пришлось взять на себя все дела, бесконечно путешествовать, проводить по нескольку месяцев в Южной Америке, налаживать торговлю в Европе и даже в Советском Союзе, а потом и в Азии. Я попросту не успевала посещать все наши владения. Их было столько! Некоторые сохранились до сих пор, хотя ныне мои вложения не окупаются, как прежде. Конечно, я больше не инвестирую в рынок недвижимости. – Она покачала головой. – Так что я решила, что со временем, если ничего не изменится, передам дом в собственность Перейро – с единственным условием, что потом виллу унаследует Лусия, а она уж пусть действует по своему усмотрению. Я хотела, чтобы у этой девчушки было будущее, чтоб хотя бы ее не мучило такое же серое и трудное прошлое, каким было мое. Может, вам это покажется романтичными бреднями, но их семья помогла мне почувствовать собственные корни. Я искренне их любила.

– Простите, но я никогда не слышал, чтобы мама о вас упоминала, – сказал Оливер как можно деликатнее, чтобы не обидеть старушку.

Она улыбнулась ему:

– Думаю, для Лусии я была просто одной из маминых подружек, которые со временем стираются из памяти. И это нормально. К тому же она уехала в Англию совсем молодой, когда познакомилась с твоим отцом и вышла за него замуж. А у меня было полно работы. Во втором браке, слава богу, наперекор всем медицинским прогнозам, у меня родилась дочь, и я, само собой, обрушила на нее все свое внимание, хотя давалось мне это нелегко, поскольку мой супруг умер, и мне пришлось возглавить все наши предприятия. У меня было очень много работы и очень мало времени на простые радости. Сложно сохранять равновесие между ними, сложно понять, в чем истинная ценность. Амбиции – слишком мощная штука, милый мой.

Лейтенант Редондо недоверчиво смотрела на старую сеньору.

– И все же, прежде чем подарить дом фактически чужим людям, вы могли подумать о собственных родных. Разве у вас не было братьев, сестер или родителей, которым вы могли оказать помощь?

– Разумеется, дорогая. Но моих денег хватило бы и на десяток таких семей. К тому же отец умер в шестидесятые, а с его женой и нашим братом по отцу отношения у нас всегда складывались не очень.

– Сын вашего отца от второго брака?

– Да. Если честно, понятия не имею, что сталось с беднягой. Последний раз я слышала о нем лет тридцать назад, когда он уехал в Картахену. Как летит время. Впрочем, мы практически и не знали друг друга, ведь когда он родился, я как раз собиралась покинуть отчий дом, чтобы поступить в услужение.

– А ваша мать?

– Моя мать? – Сеньора Онгайо вздохнула. – Мама умерла во время гражданской войны.

– А братьев и сестер у вас не было?

– Конечно, были, дорогая моя. Почти у всех тогда были братья и сестры. Мой старший брат – коммунист каких поискать – бежал во Францию. Там у него дела шли неплохо, но он умер от рака кишечника в Париже девять лет назад. А сестра… – старушка помолчала, – та давно умерла. Вскоре после моего второго замужества. Племянников у меня нет, так что…

– Ясно. Ну а ваша дочь? С ней вы общаетесь? А с внуками?

– Дочь живет и работает в Сантандере, но, увы, мы редко видимся. Думаю, она никогда не простит меня за то, что меня вечно не было рядом… и за то, что я отправила ее учиться в Швейцарию, а потом в Оксфорд… Она не понимает, что я сделала это для нее. Я пахала ради будущего компании, которая нас кормит. – В голосе старушки слышалась искренняя печаль. – Иногда она заезжает, и мы прогуливаемся по саду, пьем кофе. С моим артрозом я не могу пройти больше двадцати метров, постоянно останавливаюсь передохнуть. К сожалению, внуков она мне не подарила… – Сеньора Онгайо замолчала. – Она уже несколько недель не появлялась… бедняжка все время занята, она врач. Знаете, дорогая, меня утешает мысль, что я покину этот мир, успев увидеть, что женщины теперь занимают куда лучшее положение, чем во времена моей юности.

– Да уж… А с человеком по имени Педро Салас вы не знакомы?

– Педро Салас? Кажется, нет. Он из Комильяса?

– Нет, он жил в Суансесе. Он погиб на этой неделе, его тело нашли в воде у причала, в устье реки.

– Господи пресвятой! Так его звали Педро Салас? Да, я читала об этом, но в прессе указывали только инициалы… А почему я должна его знать, дорогая?

– Потому что он мог быть как-то связан с останками на вилле “Марина”, а значит, косвенным образом и с вами тоже.

– Но что это значит?..

– Вы же понимаете, что в данный момент я не могу предоставить вам больше информации, – сказала Редондо. – Вы абсолютно уверены, что не знали этого человека? – Она показала старушке фотографию, та после паузы покачала головой. – Хорошо, тогда скажите, к вам ведь вчера приезжал доктор Давид Бьесго?

– Доктор Бьесго? – Старая женщина явно удивилась, и на какой-то миг вся ее непроницаемая сдержанность треснула, показная беспечность будто слетела. – Да, он был тут вчера вечером, примерно в это же самое время, мы выпили кофе. Мы давние друзья. Это как раз тот самый молодой врач, о котором я упоминала. Врач, который помог мне зачать ребенка. Не понимаю, дорогая, почему вы меня о нем спрашиваете.

– Дело в том, что доктор Бьесго попал в аварию, вероятно возвращаясь от вас.

– Боже! Надеюсь, он в порядке?!

Оливеру волнение сеньоры Онгайо показалось естественным, но новость про несчастье с доктором его поразила не меньше, чем хозяйку.

– Боюсь, нет, – медленно ответила Редондо. – Он погиб, его тело обнаружили всего несколько часов назад. Машину занесло, она сорвалась с обрыва. Мне жаль, что вы узнали об этом от нас.

– Нет… не может быть! – Старушка потрясла головой. – Нет-нет, это невозможно… Господи боже, нужно позвонить Элене. Это его жена.

– Сеньора Онгайо, – продолжала лейтенант, – я понимаю вашу боль, но нам необходимо знать, зачем к вам приезжал доктор Бьесго.

Хозяйка дома, прежде державшая беседу под контролем, словно рассыпалась на части.

– Зачем приезжал? – пробормотала она. – Просто навестить. Ради всего святого, мы же были друзьями.

– И вы не говорили ни о чем необычном? Не ссорились, например?

– К чему вы клоните? Что я его довела до того, что он убился на машине? Лейтенант Редондо, у меня нет сил продолжать нашу встречу, прошу меня извинить.

– Понимаю вас, – Редондо осталась непреклонна, – но и вы поймите, что это необходимые, обязательные вопросы, которые мы обязаны задать любому свидетелю. Может, вы заметили, что он был чем-то взволнован…

Оливер сидел потрясенный. Еще один труп. Было ясно, что лейтенант тщательно дозирует информацию, которой с ним делится.

– Нет-нет, – возразила сеньора Онгайо, – мы беседовали только на личные темы, ничего особенного. Он надолго не задержался, пробыл с полчаса. Выпил кофе, мы немного поболтали, а потом он ушел. Слуги могут это подтвердить. Еще и пяти не было, когда он ушел.

– Ясно. Но я должна буду опросить ваших работников, если вы не против.

– Да-да, разумеется. Боже пресвятой, поверить не могу, нет… – Сеньора Онгайо закрыла глаза.

Лейтенант не сдавалась:

– Но раз доктор приехал сюда из Сантандера и пробыл всего полчаса, это свидетельствует о том, что либо ваш разговор был важен, либо доктора Бьесго привело какое-то иное дело. Он ничего не сказал вам, не поделился, куда поедет?

– Боюсь, нет. Он просто ушел. Как и всегда.

– Понятно. Возможно, впоследствии нам понадобится ваша помощь и мы с вами свяжемся…

– Разумеется, – слова лейтенанта были прерваны движением морщинистой руки, – я помогу во всем, что потребуется. Но поймите, сейчас мне нехорошо… Дорогая моя, я не в силах разговаривать. Какой ужас… бедный Давид.

Увидев, что лейтенант Редондо встает, Оливер понял, что свои вопросы он при таком раскладе задать не успеет, так что осмелился встрять в разговор:

– Сеньора Онгайо, если позволите, я заеду к вам как-нибудь. Сейчас, наверное, не лучший момент, но мне хотелось поблагодарить вас за то, что вы сделали для моей семьи, за то, что подарили нам дом.

– Очень любезно с твоей стороны, Оливер. Буду рада тебя видеть. – Она вдруг резко постарела, будто съежилась. – Расскажешь мне о своих планах. Я читала, что ты собираешься открыть там отель, так ведь?

– Да, сеньора.

Старушка посмотрела ему в глаза, и он прочел в ее взгляде лишь нежность и тоску. Сеньора Онгайо повернулась к внушительному окну, откуда открывался невероятный простор, и прошептала:

– Пожалуйста, зови меня Хана.

Дневник (8)

В сентябре 1939 года закончилась гражданская война. На смену ей пришла Вторая мировая: немцы вторглись в Польшу. Мир агонизирует под грохот пушек и взрывов. Предполагается, что Испания останется вне шахматной доски, на которой идут военные действия, но в 1940 году Франко отправляет Голубую дивизию на Восточный фронт. Пять тысяч убитых. Восемь тысяч раненых. Кому сейчас есть до них дело? Все они обратились в прах.

Вновь теряюсь в прошлом: мы уже говорили о том, что Хане пришлось вернуться в свою колыбель зеленых лугов у подножия горы Кастио? Ну конечно. И вот что произошло.

Через полтора месяца после окончания войны Хана узнала, что за ней приедет отец. Она получила от него короткое, но содержательное письмо: Бенигно познакомился с какой-то женщиной, через несколько недель он женится, но прежде хочет вернуть домой детей, чтобы те могли пойти в школу. Ни обсуждать это, ни поддаваться на мольбы тети Ампаро он не собирался. Хана – его дочь, так или не так? К тому же договоренность была временной. Это все из-за чертовой войны. Это все чертовы бомбы, уносящие жизни матерей и детей. Так или не так? В конце концов, в этой печальной игре каждый имеет право попытаться выловить хоть какие-то крупицы счастья.

Хана плакала, кричала, унижалась, умоляя отца. Потому что жить в темноте не так уж сложно, пока ты не увидел свет, но, единожды отведав сахара, трудно забыть его вкус. Для Ханы бедность была подобна самой глубокой и бесконечной темноте, а жизнь в Комильясе походила на свет, на сахарную сладость волшебной детской сказки. Но мне не хочется говорить о грустном, я просто хочу рассказать правду о том, как родился монстр. У нас не так много времени.

Сама того не желая, Хана все же добивается своего, так как возвращаются обморочные припадки, по ночам ей теперь регулярно снятся кошмары, она просыпается в поту. Во сне зовет мать. Отец почти готов отступить, но тут уже тетя Ампаро уговаривает его забрать Хану. Очевидно, что девочка нездорова, а они с мужем слишком стары. Так Хана может осиротеть, не успев выйти замуж, а ее обмороки и этот потерянный тяжелый взгляд пугают их и тревожат. Что-то во всем этом непонятное и мрачное.

Хана вновь увиделась с семьей лишь на свадьбе у отца. Это было скромное торжество, гостей едва дюжина, включая священника, а из угощения – рис с курицей. Давид вел себя как сильный и независимый мужчина, словно семейные драмы его никак не касаются. Он ожесточился – казалось, вся радость жизни покинула его, совсем еще молодого человека. И Давид не собирался возвращаться в Инохедо. Ему исполнилось шестнадцать, он заканчивал школу, так что мог остаться работать на производстве в Ла-Таблии, куда, судя по всему, его охотно взяли.

А Клара и Хана вернулись. Вернулись в дом, который не был похож на прежний, вернулись совсем к другой жизни, к ненастоящей матери, которая была им чужой. Новой жене Бенигно было лишь двадцать пять, низенькая, с темными глазами и длинными черными волосами, словно в противовес своему имени Аврора, то есть “заря”. Она встретила девочек приветливой улыбкой и попыталась подружиться с ними, но задача оказалась нелегкой. Отчуждение падчериц можно было предугадать заранее.

Хана, которая в сентябре вернулась к обычной рутине, все больше проникалась ненавистью. У нее больше не было ни своей комнаты, ни свежей рыбы на обед, ни веселых беззаботных прогулок по Комильясу; в доме всем заправляла незнакомка, в огороде куча работы, приходилось рано вставать к скоту, за дневным пайком картошки таскаться в шахтерскую деревеньку Реосин. Вместе с Кларой они залезали в пустые вагоны, в которых доставляли пирит и сфалерит на Астурийскую цинковую фабрику в Инохедо, и так добирались до Реосина, что в восьми километрах вглубь побережья. Заполучив драгоценные клубни, они пешком возвращались домой, потому что оттуда вагоны уже гнали груженными минералами.

Послевоенное время оказалось куда более жестоким и нищим, чем военное. Это становится понятнее, если вникнуть в систему продовольственных карточек, стоимость которых каждый месяц вычитали из заработка Бенигно на фабрике. Вообще-то по этим карточкам работнику должны были предоставить на выбор разные продукты по сниженным ценам, но качество продуктов было столь ужасным, что активизировались контрабандисты, которые устанавливали на товар совершенно заоблачные цены. Система карточек просуществовала до 1951 года. Черный хлеб был совсем несъедобен, в чечевице копошились отвратительные черные жучки, а рис был приправлен белыми личинками.

Семья Ханы не могла позволить себе покупать продукты у контрабандистов, но им удалось получить доступ к крупам и молоку качеством чуть лучше, чем в городах. Женщины терпели, следили за огородом и за скотом, готовили, стирали, прибирали, а еще и шили – ради небольшого дополнительного дохода. Они не препирались с мужьями и старались не попрекать их. Мужчины вставали до петухов, а счастливцы вроде Бенигно вкалывали на какой-нибудь фабрике.

Но Кларе и Хане не хотелось такой участи. Может, это рано обретенная независимость будоражила их, наградив некоторой строптивостью.

А может, виной тому бесконечные часы, проведенные в несбыточных мечтах о будущем.

Молодость мачехи не внушала девочкам уважения, хоть та время от времени и лупила их шваброй или награждала парой затрещин, чтобы приструнить. В те годы такое считалось вполне нормальным, так что не стоит слишком сурово осуждать методы воспитания, бытовавшие в ту печальную пору в Испании.

Время текло однообразно и тоскливо, а радость в гости захаживала редко. Жизнь казалась бесконечной и беспросветной ночью.

В мае 1940 года, спустя год после официального окончания гражданской войны, Бенигно и Аврора сообщили, что в ноябре они ждут ребенка. Маленькие женщины отнеслись к новости на удивление равнодушно, прикрыв свое равнодушие любезными, но не особо восторженными поздравлениями.

Как-то вечером, ранней весной, Хана получила письмо. Они с Кларой хлопочут на кухне, тут же и Аврора.

У Ханы сердце бешено колотится.

– А можно узнать, что это за Луис? – спрашивает Аврора, разглядывая конверт.

– Какой Луис? Луис? Это письмо мне? – Хана заливается краской и подскакивает к мачехе.

– Ну да, сеньорита, тут написано “Хане Фернандес”, вполне разборчиво. Значит, времени мы в Комильясе не теряли. Ох, что будет, когда отец про это узнает! – восклицает Аврора, задирая руку, чтобы Хана не могла перехватить письмо.

– Дай мне прочесть, это мое!

– Ну и нахалка! Тебе ведь еще и двенадцати нет. Ты испросила у отца разрешения переписываться с парнями, а? Пусть сначала он прочтет, а там видно будет, чего хочет этот твой Луис. Только глянь, что пишет, “дорогая герцогинюшка”, – насмешливо говорит Аврора, отпихивая Хану, которая пытается вырвать у нее письмо.

Тут вмешивается Клара. Она говорит спокойно, размеренно, но в голосе ее звучат уверенность и холод, необычные для тринадцатилетней девочки:

– Положи письмо на стол. Ты нам не мать. А письмо не твое. И не смей трогать мою сестру, – медленно и непреклонно произносит она, отчетливо выговаривая каждое слово.

Аврора застывает на месте. Почему эта девчонка осмеливается с ней так разговаривать? Разве это не нахальство? Она переводит взгляд на Клару, собираясь ее приструнить, но не может выдавить из себя ни слова. В прозрачных глазах Клары ясно читается, что она не шутит. Одна рука у нее лежит на столе, а другая сжимает нож, которым чистила картошку. Она стискивает его с такой силой, словно не дает вырваться ярости.

Хана подходит к Авроре, вырывает у нее письмо и медленно-медленно чеканит:

– Это мое письмо. А ты мне не мать.

Зеленые глаза впиваются в черные, их разделяют считаные сантиметры. Тишина. Две, три, четыре секунды. Но вот Хана, похоже, понимает, что монстра лучше усмирить.

– Если хочешь, – она не сводит взгляда с Авроры, – когда папа вернется, мы дадим ему письмо, чтобы он прочел, а потом он мне скажет, могу я ответить или нет.

Хана отводит глаза, они с Кларой переглядываются, и от этого воздух, плотный, как загустевшая кровь, становится чуть более разреженным.

– А вообще, Луис – один из парней, что ходят в таверну тети Ампаро. Наверняка он пишет, чтобы узнать, собираемся ли мы с Кларой на июльское шествие…

– Да, на праздник Девы дель Кармен, покровительницы рыбаков. Там еще залезают на столб, ты разве не знаешь такую игру? – Клара обращается к Авроре, уже полностью переменившись в лице, вся вдруг сделавшись сущим ангелом. Она встает и подходит к мачехе. В руке по-прежнему зажат нож.

– Да знаю я, знаю. – Аврора отступает назад. Кровь стынет у нее в жилах, от страха сдавливает грудь. – Отец вернется, и вы ему все объясните. А ты, Хана, дашь ему письмо. Ты еще слишком мала, чтобы писать парням. – Аврора пытается говорить властным тоном. – Пусть он с вами разбирается, а у меня полно других забот, не до ваших глупостей.

Она быстро выходит из кухни и спешит укрыться от ужасных девчонок в огороде.

Аврора пытается осмыслить случившееся, но мысли у нее путаются. Клара и Хана куда взрослее, чем кажутся с виду. В четырнадцать каждая закончит школу. Аврора решает, что надо сделать так, чтобы сестры побыстрее уехали из дома, подальше от нее и ее ребенка, который вот-вот родится. У этих детей войны с головой беда.

Прошло два дня, Хана уже раз сто перечитала письмо Луиса, а отец, у которого больше нет сил воевать, разрешает ей отвечать на письма, но предварительно показывать их ему для родительской цензуры. В конце концов, паренек этот живет аж в двадцати пяти километрах, дорога очень плохая, так что вряд ли он станет тащиться сюда четыре часа, чтобы приударить за его дочерью. Это все мальчишечьи глупости.

А конкретно эта глупость, написанная кособоким почерком, выглядела так:

Дорогая герцогинюшка!

Я попросил у твоей тети адрес в Инохедо, чтобы писать тебе. Ты же не будешь ругаться, правда? Она дала добро.

Я часто вспоминаю вечера, как мы болтали в таверне, а ты смеялась над мальчишками, когда они в порту играли в прыжки с осла и падали. Потом еще вы с тетей вылечили коленку Диегито, помнишь? Его сейчас отправили учиться в Сантандер, к дяде и тете.

Еще я всегда о тебе вспоминаю, когда корабль проходит у Дома герцога. Кстати, сеньоры снова уехали в Венесуэлу.

Я все еще рыбачу у сеньора Марсиала, и он уже разрешает мне править. Улов у нас хоть куда. Ты давно уже уехала, и по тебе очень скучают в таверне и в порту. Твои одноклассницы ходили к тете Ампаро справиться о тебе, и она сказала, что ты, может, приедешь на праздники вместе с сестрой. Она такая же хорошенькая, как ты? Спрашиваю, потому что интересно. И вдруг ты немного рассердишься, ты тогда еще красивше.

Перед твоим отъездом я попросил тебя меня поцеловать, а ты меня, видать, не так поняла, потому что от твоей пощечины у меня все лицо горело, и на другой день я отправился рыбачить с красным лицом.

Ты мне разрешаешь писать тебе? Ты приедешь на праздники? Чтобы знать и сказать это твоим одноклассницам, а то они все время ноют.

Посылаю дружеский поцелуй.

Луис

Клара и Хана устроились у подножия Кастио. Гора стала частью их жизни, важной точкой в их мире. Уже подступает жара. Девочки лежат в зарослях фенхеля, скрытые от посторонних глаз, и только небо видит сестер.

– Если ты хочешь в Комильяс, давай поедем, – говорит Клара, не глядя на Хану. Она следит за маленькими облачками, которые стремительно двигаются по небу.

– Папа не разрешит.

– Разрешит, конечно. Занятия уже кончатся, а Мария может нас проводить, она поедет на автобусе. Ты разве не знаешь, что ее семья оттуда?

– Какая Мария? Учительница? – удивляется Хана.

Клара смеется:

– Учительница? Ее назначили тетрадки проверять, но она никакая не учительница. Она даже шить не умеет, ты не поняла разве?

– Нет.

– Тебе нужно быть порасторопнее, Хана. Я тебе говорю: хочешь в Комильяс – поехали. Но смотри не втюхайся в рыболова.

– Я ни в кого не втюхалась.

– Да конечно. А чье письмо ты таскаешь в переднике?

– Ты просто ревнуешь.

– Нет, Хана. Просто нельзя кидаться на первого попавшегося. Хочешь выскочить за такого, как папа?

– Ты что такое говоришь? Что папа тебе сделал?

– Вот именно. Что он мне сделал? Ничего, – почти со злостью говорит Клара. – Вкалывает и живет в нищете, а дети у него разбросаны кто где, как ему вздумалось.

– Клара! Это война, это из-за войны все так случилось с мамой и Тони… это война. Ты злая, как ты можешь так говорить?

– А сейчас мы тоже на войне? Потому что работаем мы как во время войны, а то и побольше. Я повидала, как живут городские. Мы бедняки и деревенщина. А ты не знала? Деревенщины, вот как нас зовут. Чтоб ты знала.

– Ну и пусть деревенщины, зато мы честные. Ты злая, что так говоришь о папе.

– Я не злая. Он не позаботился о нас, когда должен был. Не дал мне сделать, как я просила. Я бы и за домом смотрела, и за вами, и жили бы мы припеваючи. Но нет. Знаешь, что нам нужно сделать?

– Что?

– Выйти замуж.

– Как замуж? Нам нет шестнадцати!

– Да нет, дуреха, не сейчас выйти, но поскорее. За фермера или за какого-нибудь сеньора.

– За фермера?

– Да, но не за того, у кого пять коров и две свиньи, и он расхаживает гордым индюком. А за того, у кого голов сорок скота. И еще свиней без счета, чтобы зимой всегда было копченое мясо.

Хана смеется, сочтя это шуткой, и вспоминает про Давида, который работает на ферме:

– Так чего же мы в Ла-Таблию не едем!

– Можно и поехать, – серьезно говорит Клара. – Ну а если нет, то найдем какого-нибудь сеньора.

– Ага, сеньора, и уж конечно, в жилете. А как ты такого привадишь? Своими абарками[12]12
  Абарки – вид открытой обуви типа сандалий, особенно известный на Менорке. Изначально подошвы делались из использованных шин, а верх – из кожи свиньи или вола.


[Закрыть] или юбками, сшитыми из картофельного мешка? Или ароматом коровьего хлева? Видала я таких сеньоров в Комильясе, даже взглянуть лишний раз на них не решалась, чтобы ненароком не запачкать. Да и на праздники наши они не ходят.

– Ну ты и глупышка, Хана. Ты не заметила разве, что все, кто уезжает служанками в город, находят себе там сеньоров? Кузине Тенсии, например, только-только шестнадцать исполнилось, а через месяц она выходит за одного из семейства Конде, у которых еще матрасная фабрика.

– Наверное, любовь у них.

– Да он ей ребенка заделал, дуреха. Ну ты прямо как с луны свалилась, уже все вокруг знают, почему она в таких свободных рубашках ходит. Эта проныра Тенсия уже месяце на пятом.

Возмущенная Хана подносит руку к губам, словно пытаясь удержать секрет, который разболтала не она. Клара хохочет.

– Ну ты поняла? И думать забудь о нищих рыбаках. Нужно метить выше – скотоводы или сеньоры. Я подамся в служанки, как только школу закончу, а это уже на следующий год. Работать я умею, и у меня есть рекомендации от бабушки. Потом смогу и тебя пристроить. Пусть даже мужей не добудем, но работать-то все равно придется меньше и питаться будем лучше. Это уж точно.

– Да ты просто безумная, – улыбается Хана.

– Нет, наоборот, я разумная. И тебя этому учу, – серьезно отвечает Клара. Несколько секунд она молчит. – В общем, надеюсь, этот Луис хотя бы красавчик. – И она щипает Хану.

Сестры смеются и затевают шутливую потасовку. Потом успокаиваются и смотрят в небо, которое внимает им, принимая в свои безграничные объятия, пряча от будущего, полного самых разных возможностей.

Женский ум – извилистый лабиринт, который в сотни раз сложнее мужской прямоты. Знаешь, что делает женщину безжалостной?

Амбиции.