Текст книги "Модель Нового американского университета"

3. Разновидности академической традиции

«Колледж – наша американская пастораль», – рассуждает литературовед Эндрю Дельбанко в защиту элитных гуманитарных колледжей. Даже несмотря на то, что сегодня «лишь малая часть населения будет учиться в колледжах в традиционном смысле этого слова»[324]324
  Delbanco А. College: What It Was, Is, and Should Be. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2012. P. 11–12 (рус. пер.: Дельбанко Э. Колледж: Каким он был, стал и должен быть. М.: Изд. дом ВШЭ, 2015).


[Закрыть]. И действительно, в результате демографических преобразований современного общества изменились и американские бакалавры, и сами образовательные институты. Однако традиция сохраняется в наших колледжах и университетах, и когда Дельбанко говорит о колледже «в традиционном смысле», можно считать, что он имеет в виду вполне определенный сектор – «золотой стандарт» – американского высшего образования: селективные гуманитарные колледжи и ведущие исследовательские университеты. Историк Джон Телин делится анекдотом о президенте Дуайте Эйзенхауэре, ностальгически вздохнувшем по академической традиции, оказавшись в 1953 г. в идиллическом – выстроенном в георгианском стиле – кампусе Дартмутского колледжа: «Ба! Вот таким я всегда и представлял себе колледж!»[325]325
  Thelin J.R. A History of American Higher Education. 2nd ed. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2011. P. 9.


[Закрыть]

Все время существования нашей цивилизации почтение к традициям остается неотъемлемой частью человеческого сознания в самых различных культурах. Как замечает историк Дэвид Гросс, даже если причиной появления поселений наших прародителей 15 тыс. лет назад было не что иное, как простая забота о выживании, «в культурном и эмоциональном смысле… их объединяла традиция». На протяжении шестисот поколений эти «совокупности устоявшихся верований… определяли ценности, способствовали преемственности связей, а также систематизировали модели поведения». Но поскольку подобный тип мышления неизменно ориентирован на прошлое, вероятность того, что он станет препятствовать производству новых знаний, становится все более серьезной: «Традиция, поддерживавшая пиетет и почтение к унаследованному у прошлого, порождала уважение к власти (причем властный авторитет всегда понимался как накопленная мудрость прошлого) и помогала укреплять представление о том, что для понимания истоков любой значимой практики необходимо обращаться к далекому прошлому». Однако в той мере, в какой полученные знания представляют догму и доктрину, отмечает Гросс, традиция может оказаться пагубной для применения разума и прогресса наук. Как сторонник эмпирицизма, который станет определяющим для научного метода, Френсис Бэкон яростно выступал против его «зловредных предрассудков»[326]326
  Gross D. The Past in Ruins: Tradition and the Critique of Modernity. Amherst: University of Massachusetts Press, 2009. P. 8, 20–21, 24.


[Закрыть].

«Наша эпоха обращена к прошлому, – писал Ральф Уолдо Эмерсон. – Она возводит надгробия над гробницами отцов». Добавляя к этому уместный вопрос: «Почему же и нам не обрести исконной связи с вселенной?», Эмерсон требовал «поэзии и философии, идущих от озарения и откровения, а не от традиции», и вопрошал: «Почему мы должны блуждать среди сухих костей?»[327]327
  Emerson R.W. Nature. 1836. Здесь цит. по переводу A.M. Зверева.


[Закрыть] Но традиция не означает лишь ограничения, в особенности если вспомнить, что новые знания возникают на основе или в результате их приобретения и распространения на протяжении многих веков. В этом смысле традиция представляет интеллектуальную линию преемственности или родословную знания, передаваемого от поколения к поколению, что и составляет важнейший генетический код академического мира. Любой исследователь или ученый неизбежно «видит дальше других», поскольку всегда «стоит на плечах гигантов», если вспомнить знаменитые слова сэра Исаака Ньютона, обращенные им к его коллеге по Королевскому обществу, Роберту Хуку, в письме от 5 февраля 1676 г.[328]328
  Sir Isaac Newton to Robert Hooke (February 5,1676): «Если я видел дальше других, то потому, что стоял на плечах гигантов». Цит. по: Calinescu М. Five Faces of Modernity: Modernism, AvantGarde, Decadence, Kitsch, Postmodernism. Durham, NC: Duke University Press, 1987. P. 15–17. Калинеску приписывает происхождение этого «риторического общего места» гуманисту и философу XII в. Бернару Шартрскому (ум. в 1126 г.), чьи слова Джон Солсберийский приводит в тексте «Metalogicon» (1159): «Бернар Шартрский имел обыкновение сравнивать нас с жалкими гномами, примостившимися на плечах гигантов. Он указывал на то, что мы видим больше и дальше, чем наши предшественники, но не потому, что наше зрение острее или рост более могуч, а потому, что нас подняли и держат на высоте их гигантских фигур». О других мнениях насчет данного афоризма см.: Merton R.K. On the Shoulders of Giants: A Shandean Postscript. Chicago: University of Chicago Press, 1993.


[Закрыть] Как и не обязательно, что традиция предполагает консенсус: «Традиции вовсе не едины, а представляют собой поля сражений», по замечанию философа Майкла Бэкона. Таким образом, рост знаний происходит «посредством критического взаимодействия с конкурирующими и даже несовместимыми элементами традиций»[329]329
  Bacon M. Rorty and Pragmatic Social Criticism // Philosophy and Social Criticism. 2006. Vol. 32. No. 7. P. 864.


[Закрыть].

Но у традиции есть и темная сторона, и слепая покорность традиции имеет все шансы стать пагубной. Есть и термин для обозначения благоговейно-почтительного отношения к традициям – филиопиетизм. Слово происходит от прилагательного filial и существительного piety и, что примечательно, включено в Оксфордский словарь английского языка лишь в форме прилагательного, где filiopietistic определяется как «характеризующееся избытком сыновней почтительности»[330]330
  Oxford English Dictionary. 3rd ed. Oxford: Oxford University Press, 2012.


[Закрыть]. Так, филиопиетизм мог выражаться в некритичном подходе к знаниям и их рассмотрению сквозь призму «великих книг», за что выступает, например, Роберт Мэйнард Хатчинс, утверждая, что «великие идеи уже открыты и записаны, так что основная цель образования состоит теперь в передаче традиционной мудрости будущим поколениям»[331]331
  Kerr C. Introduction to Jose Ortega у Gasset, The Mission of the University. New Brunswick, NJ: Transaction, 1992.


[Закрыть]. В целом же мы впадаем в филиопиетизм, когда считаем, что у нас нет выбора, кроме как принять наличествующее положение вещей, раз уж именно так все устроено. Луис Менанд так формулирует эту мысль применительно к нынешним условиям:

Говоря о системах, в особенности таких старых, как американское высшее образование, следует заметить одну особенность – люди со временем не замечают их. Система «усваивается» и становится частью мировоззрения. Просто «так уж заведено», и может быть очень сложно вновь вскрыть причины того, почему же заведено именно так. Когда академические проблемы кажутся непреодолимыми, часто причина кроется в исходном основополагающем элементе системы. Люди в академических заведениях, как и в любом другом учреждении или профессии, приучены действовать определенным образом, и когда их призывают изменить свои практики, они иногда обнаруживают, что для решения новых задач у них нет компаса, который помог бы им ориентироваться[332]332
  Menand L. The Marketplace of Ideas: Reform and Resistance in the American University. N.Y.: W.W. Norton, 2010. P. 17.


[Закрыть].

Поскольку наша книга предлагает новую модель американского исследовательского университета, мы вводим понятие филиопиетизма для оценки воздействия существующего положения дел на производство и распространение знаний. А поскольку мы подчеркиваем рефлексивные отношения между знанием и его институциональными структурами, под статус-кво мы часто подразумеваем институциональное устройство. Работников науки учат ставить существующее положение вещей под вопрос, однако обычно они воспринимают как должное тот факт, что наши колледжи и университеты уже давно обрели оптимальные организационные очертания для обеспечения производства и распространения знаний. Можно еще многое сказать о воздействии филиопиетизма на когнитивные или эпистемологические процессы (мы еще вернемся к некоторым из этих вопросов), пока же постараемся сфокусироваться на воздействии бюрократических основ на академические организации. Поскольку знание по своим свойствам – одновременно эпистемологично, административно и социально (соответствующие размышления социолога Иммануила Валлерстайна[333]333
  Wallerstein I. Anthropology, Sociology, and Other Dubious Disciplines // Current Anthropology. 2003. Vol. 44. No. 4. P. 453–465.


[Закрыть] о дисциплинарном знании мы рассмотрим в главе 5), устройство научного предприятия никогда не может считаться чем-то завершенным, как не следует воспринимать его и чем-то произвольным или просто вспомогательным по отношению к производству знаний. В этом контексте мы согласны с оценкой Джона Силли Брауна и Пола Дюгеда, занимающихся исследованиями организаций и обучения: «В обществе, которое наделяет “абстрактное знание” особой ценностью, практические детали все чаще рассматриваются как второстепенные, незначительные – легко ухватываемые, стоит лишь овладеть релевантными абстракциями»[334]334
  Brown J.S., Duguid R Organizational Learning and Communities-of-Practice: Toward a Unified View of Working, Learning, and Innovation // Organization Science. 1991. Vol. 2. No. 1.P.40.


[Закрыть].

На административном или институциональном уровне в колледжах и университетах филиопиетизм проявляется в виде приверженности организационным структурам и практикам, предстающим все более в качестве просто фона для производства знаний. Эти ограничения будто бы составляли институциональное историческое априори, которое, как отмечает философ Йан Хэкинг, функционирует наподобие парадигм «нормальной науки», описанной Томасом Куном[335]335
  Hacking I. Historical Ontology. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2002. P.5.


[Закрыть]. Однако, по утверждению философа Саймона Кричли, признание ограниченности несет с собой и скрытое приглашение к инициированию перемен: «Если человеческий опыт представляет собой явление случайное, тогда его можно воссоздавать и другими способами». Подобный трансформационный императив в философии – а также искусстве, поэзии, просто мышлении – помогает нам не погрязнуть в «медленном накоплении мертвящего осадка традиции». И традиция становится особенно вредоносной, когда она сохраняется незаметно, в отсутствие критики: «Кризис? Какой кризис?» – язвительно вопрошает Кричли[336]336
  Critchley S. What Is Continental Philosophy? // International Journal of Philosophical Studies. 1997. Vol. 5. No. 3. P. 357–358. Он приводит это объяснение в связи с анализом различия, которое Эдмунд Гуссерль в работе «Кризис европейских наук» проводит между «остаточным» и «обновляющимся» смыслом традиции (1954). Кричли пишет, что задача философа, состоит в «создании кризиса, нарушающего медленное накопление мертвящего седимента традиции» с «освободительным намерением» (Р. 358).


[Закрыть]. Мы управляем делами кампуса по старинке, поскольку, по общепринятому мнению, когда речь заходит об организации наших университетов, все возможности уже давно перебраны. Историческая амнезия препятствует осознанию, что наши колледжи и университеты – просто-напросто своего рода результаты стечения обстоятельств, которые Кричли связывает с остаточной традицией, а значит подлежат коррекции. Поэтому признание ограниченности, обусловленной чрезмерным почитанием традиции, для нас будет первым шагом к максимизации потенциала наших научных предприятий.

Филиопиетизм, кроме того, способствует изоморфизму – парадоксальной тенденции организаций и предприятий копировать друг друга, становясь все более единообразными[337]337
  DiMaggio P.J., Powell W.W. The Iron Cage Revisited: Institutional Isomorphism and Collective Rationality in Organizational Fields // American Sociological Review. 1983. Vol. 48. No. 2. P. 147–160.


[Закрыть]. Изоморфизм, в свою очередь, стыкуется с академической одержимостью престижем[338]338
  Toma J.D. Institutional Strategy: Positioning for Prestige//The Organization of Higher Education: Managing Colleges for a New Era / ed. by M.N. Bastedo. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2012. P. 118–159.


[Закрыть]. (Чуть ниже мы обсудим эти понятия.) Оценка традиции в американском исследовательском университете, таким образом, носит не просто риторический характер. Ее проявления могут быть и конструктивными, и деструктивными – конституирующими и основополагающими, – если взять такие великие «традиции», как гуманитарные науки, или же зловредными и пагубными, как в случае тяжелого недуга, названного нами «гарвардизация» или «зависть Беркли». И хотя мы можем поносить филиопиетизм, мы вовсе не предлагаем сделать традицию козлом отпущения.

Путы и суть академической традиции

Возможно, за вычетом религиозных и судебных учреждений, немногие институты современного общества столь же жестко привержены традиции, как академический мир. От обрядов посвящения в студенческих братствах до магии академического облачения выпускников, американские академические круги используют пережитки веков ритуала и пышных церемоний, восходящих к церковным и юридическим практикам и, еще более непосредственно, к Оксбриджу и знаменитым университетам континентальной Европы. Историк Уильям Кларк описывает академические традиции в замечательном исследовании «Академическая харизма и истоки исследовательского университета»[339]339
  Clark W. Academic Charisma and the Origins of the Research University. Chicago: University of Chicago Press, 2006 (рус. пер.: Кларк У. Академическая харизма и истоки исследовательского университета. М.: Изд. дом ВШЭ, 2017).


[Закрыть]. Скрупулезно и шаг за шагом вникая в материальную культуру и академические практики учебного заведения – церемонии, ритуалы, манеры, формы и моды, – мы узнаем о малоизвестных подробностях происхождения лекций и семинаров, экзаменов и аттестации, письменных работ и диссертаций, об ученых степенях, университетских шествиях и костюмах, кафедрах, титулах и назначениях, способах накопления фондов и классификационных методиках в университетских библиотеках, а также о превратностях таких академических традиций, как «публикуйся или исчезни». И материальные составляющие, и символические процессы служат «поддержке авторитета, сакрализуя традиции и отделяя группу служителей науки от других социальных групп», – пишет Кларк[340]340
  Ibid. Р. 11–12, 18 (Там же. С. 39). Кларк ссылается на «средневековый юридико-экклезиастический» фундамент академической жизни, который в начале Нового времени уступает место политико-экономическому миру министерств и рынков (Р. 8).


[Закрыть].

Однако в исследовании академических традиций Кларк не ограничивается академическими шапочками и студенческими ритуальными испытаниями. Прибегнув к понятию харизмы, предложенному Максом Вебером, он разбирает различия между харизматическим, традиционным и рациональным типами господства в академической культуре. Для Вебера харизматический тип доминирует на ранних стадиях развития культуры и приложим к тем, кого он называл «естественными лидерами» – такими «обладателями специфических даров тела и духа», как шаманы, воины, генералы и священники[341]341
  Weber М. The Sociology of Charismatic Authority// Essays in Sociology / ed. and transl. by H.H. Gerth, C. Wright Mills. Oxford: Oxford University Press, 1946; переизд.: Weber M. On Charisma and Institution Building: Selected Papers / ed. by S.N. Eisenstadt. Chicago: University of Chicago Press, 1968. P. 18–19.


[Закрыть]. На последующих этапах харизматический тип господства переплетается в представлении Вебера с традиционным и – только позднее, завершаясь ценностями эпохи Просвещения, – рациональным. Вебер уделил большое внимание харизматическому господству и его роли в формировании учебных заведений[342]342
  Eisenstadt S.N., введение к: Ibid. P. ix-xv.


[Закрыть], и Кларк подчеркивает то, в какой мере легальный тип господства в академической сфере по-прежнему находится под влиянием этого с трудом определяемого свойства, связываемого с выдающимися личностями. В этом смысле харизма преимущественно проявляется как индивидуальный «гений», качество, преодолевающее рациональный авторитет и возвышающее его обладателей над повседневными ожиданиями простой бюрократической эффективности, производительности и рутинизации[343]343
  Кларк считает преклонение перед академическим или научным гением характерным и для «романтического культа личности в современном университете», и для «веберианского харизматического преображения разума» (Clark W. Academic Charisma… Р. 16).


[Закрыть].

Ученые и исследователи воплощают рациональный тип господства – академическая же культура олицетворяет рациональность, т. е. прогрессивную рационализацию западного общества, ставшую объектом рассмотрения Вебера. Но для Кларка исследовательский университет закреплял свое влияние, опираясь на фигуры, обладающие харизматическим авторитетом, – «посредством культивирования харизматического типа личности в рамках более общих процессов рационализации». Рациональность может быть харизматичной, как объясняет Кларк, и потому харизматический авторитет присущ «звездам» академического сообщества наподобие того, как он был присущ шаманам и священникам. В академическом учреждении – «предпринимательской сфере деятельности в рамках бюрократической надстройки», как точно он подмечает, – индивидуальный гений, способный реализоваться, должен неизменно атаковать существующий канон: «Подвергнуть его критике и достигнуть успеха означало стать героем науки и основателем нового канона. Харизматическая личность добивается успеха, приобретая последователей, устанавливающих новую традицию либо канон»[344]344
  Clark W. Academic Charisma… Р. 14–17.


[Закрыть]. В отсутствие претензий на трансцендентальную истину или по крайней мере заявлений об открытии научного метода, как указывает историк Мартин Джей, наиболее привычным типом легитимации в рамках исследовательского дискурса, в особенности в сфере гуманитарных наук, является козыряние именами – т. е. ссылками на авторитет «харизматических легитимизаторов»[345]345
  Jay М. Name-Dropping or Dropping Names? Modes of Legitimation in the Humanities // Force Fields: Between Intellectual History and Cultural Critique. N.Y.: Routledge, 1993. P. 167–169.


[Закрыть].

Академическая культура ценит открытие нового знания и даже еще больше – его прародителя, когда новая работа побеждает и становится господствующей в той или иной научной области. Так, в литературе видение «сильных поэтов» преодолевает «страх влияния» в процессе, запечатленном Харольдом Блумом[346]346
  Bloom H. The Anxiety of Influence: A Theory of Poetry. N.Y.: Oxford University Press, 1973.


[Закрыть]. В научном открытии, согласно основополагающим формулировкам Куна, новаторство подрывает «нормальную науку» и угрожает «подорвать существующие традиции научной практики» несмотря на активное сопротивление, исходящее от академических кругов. «Расшатывающие традиции поправки к ориентированной на традиции деятельности нормальной науке» смещают наши общие установки, «парадигмы», производя научную революцию[347]347
  Kuhn T.S. The Structure of Scientific Revolutions. 3rd ed. Chicago: University of Chicago Press, 1996. P. 6. См., например, рус. пер.: Кун Т. Структура научных революций. М.: ACT, 2015.


[Закрыть]. Мы можем стоять на плечах гигантов, но лишь те, кто «разбивает сосуд» – приведем метафору, используемую Блумом, – гарантируют себе сверхзвездный академический статус[348]348
  Bloom Я. The Breaking of the Vessels. Chicago: University of Chicago Press, 1982.


[Закрыть]. Предпринимательская культура американского исследовательского университета содействует разработкам и инновациям именно посредством подобных процессов созидательного разрушения[349]349
  Schumpeter J.A. The Theory of Economic Development. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1934.


[Закрыть].

Но Кларк признает темную сторону традиции и достойные сожаления недостатки традиционного авторитета: грубо говоря, традиция, по его мнению, «более всего напоминает унаследованное поведение животных: потомки либо родственники ведут себя тем или иным образом, поскольку так вели себя их прародители либо предки». В отличие от этого, утверждает он, харизматический и рациональный типы господства представляют «прорывные или революционные силы»[350]350
  Clark W. Academic Charisma… P. 15.


[Закрыть]. Это вполне согласуется с рекомендацией рекламной кампании Apple в 1997 г.: «Думай иначе». И в беспрецедентной степени многие американцы так и поступали с первых дней существования нашей республики, в итоге постепенно изменяя мир. Как мы поясним в главе 4, в течение предшествующего столетия Соединенные Штаты захватили пальму первенства в области научных разработок и технологических инноваций, чем экономисты в основном и объясняют экономический рост нашей страны после Второй мировой войны. И большая часть данных разработок и инноваций может быть отнесена либо напрямую, либо косвенно на счет производства знаний в исследовательских университетах.

Филиопиетизм порождает негибкость мышления, результатом которой становится появление однотипных учебных заведений, каковые мы могли бы назвать типовым государственным университетом, и «гарвардской зависти», которой отмечены частные университеты. Несмотря на изобилие институциональных типов в американском высшем образовании – исследовательские университеты, гуманитарные колледжи, региональные государственные и муниципальные колледжи и т. д. – учебные заведения в каждой категории поразительно схожи, и менее престижные вузы, по-видимому, неизменно стремятся скопировать организацию и практики своих более успешных коллег. Государственные исследовательские университеты пытаются следовать модели Мичиганского или, к примеру, Калифорнийского университета в Беркли, тогда как их частные аналоги упражняются в «гарвардизации». Подобным же образом, селективные частные колледжи стремятся стать как можно более похожими на колледжи Боудин, Сварсмор или Уильямс. Институциональные рейтинги, как те, что составляют, например, U.S. News & World Report, лишь усугубляют эту одержимость копированием, способствуют этому также практики фондов и правительственных ведомств. Упрощенные рейтинговые методики, претендующие на то, что оценочные критерии едины и неизменны, вне зависимости от типа учебных заведений нацелены на построение точной цифровой последовательности их ранга[351]351
  О заблуждениях относительно подобных методик говорится в знаменитом письме Герарда Каспера, тогдашнего президента Стэнфордского университета, Джеймсу Фэллоузу, в то время редактору U.S. News and World Report (от 23 сентября 1996 г.), <http://www.stanford.edu/dept/pres-rovost/president/speeches/961206gcfallow.html>.


[Закрыть]. Однако показатели качества часто произвольны или же субъективны, а иерархический порядок неизменно соотносится с факторами длительности существования и благосостояния. Неудивительно, что некое учебное заведение, часто упоминаемое как лидер в Соединенных Штатах, а то и в мире (известное также как Гарвардский университет) совершенно случайно оказывается старейшим и богатейшим в стране, как и одним из наименее доступных.

Филиопиетизм подпитывает изоморфизм и одержимость престижем

Парадоксальная тенденция организаций, вращающихся в одной сфере, подражать и все более уподобляться друг другу не ускользнула от внимания социологов. И хотя большая часть литературы по организационной теории посвящена анализу влияния конкуренции, приводящего к институциональной дифференциации и многообразию, социологи Пол Димаджио и Уолтер Пауэлл вместо этого обратились к институциональному изоморфизму. На наш взгляд, нигде этот процесс так не очевиден, как в наших колледжах и университетах, и его классическое определение звучит так: «Изоморфизм – сдерживающий процесс, который заставляет одну группу населения стараться походить на другие, сталкивающиеся с тем же набором окружающих условий». «Беспрестанное давление» изоморфических изменений, ведущее к появлению господствующих организационных моделей, как ни странно, является следствием конкуренции «не просто за средства и клиентов, но политическую власть и институциональную легитимность, а также за социальное, как и экономическое, благополучие». Одни учебные заведения получают сигналы от других, поскольку «важнейшими факторами, которые организации должны принимать в расчет, являются другие организации», – объясняют Димаджио и Пауэлл[352]352
  DiMaggio P.J., Powell W.W. The Iron Cage Revisited. P. 147–149.


[Закрыть].

Будучи контрпродуктивной, движущая сила изоморфизма тем не менее может считаться совершенно рациональной, поскольку учебные заведения поддаются различным типам давления – принудительного, подражательного и нормативного свойства. Принуждение может исходить от предписаний правительства или, например, бюджетных циклов. Подражательный изоморфизм имеет место, когда неопределенность заставляет организации копировать модели других, считающихся «более легитимными и успешными». Подобное «изоморфическое моделирование» чаще всего имеет место при стремлении к легитимности, что, безусловно, объясняет зависть к Беркли и Гарварду. Нормативное моделирование является следствием профессионализации, которую Димаджио и Пауэлл связывают с организационными нормами, прививаемыми профессионалам в их борьбе за легитимность: «Профессии подвержены тем же типам принудительного и миметического давления, что и организации». Борьба за профессиональную легитимацию производит «фонд практически взаимозаменяемых индивидов, занимающих сходные должности по всему спектру организаций и обладающих сходством ориентации и склонностей, могущих отвергать разнообразие традиции… которая в ином случае могла бы повлиять на организационное поведение»[353]353
  DiMaggio P.J., Powell W.W. The Iron Cage Revisited. P. 150–152.


[Закрыть]. Это наводит на мысль о дисциплинарной социализации – ее мы более подробно рассмотрим в разговоре о междисциплинарности в главе 5.

Изоморфизм присущ нашим колледжам и университетам, и Дж. Дуглас Тома направляет догадки Димаджио и Пауэлла на лаборатории научного сообщества, где обнаруживает, что задачей их институциональной стратегии в основном является «завоевание престижа». Это утверждение может показаться неправдоподобно узким или во всяком случае упрощенным, однако неустанные усилия вузов по копированию Беркли и Гарварда вплоть до ионического антаблемента или георгианского портика – уже не просто развлечения. Усилия эти считаются ненапрасными, как утверждает Тома, ибо «престиж для высшего образования – то же, что прибыль для корпораций». Поскольку «статус служит средством получения прибыли», стоит ли удивляться, что «легитимация путем приобретения престижа» превращается в одержимость[354]354
  Toma J.D. Institutional Strategy. P. 118–119,152.


[Закрыть]. В том же ключе Энтони Карневале и Джефф Строл отмечают, что, хотя престиж может казаться нематериальным активом в «гонке за статусом», селективные вузы считают выделение ресурсов «на основе престижности и репутационной стоимости» совершенно оправданным, пусть и в ущерб инвестициям для повышения качества образования. Престиж может быть и неосязаемым, но оставаться «неизменной целью высшего образования»[355]355
  Carnevale A.P., Strohl J. How Increasing College Access Is Increasing Inequality, and What to Do about It // Rewarding Strivers: Helping Low Income Students Succeed in College / ed. by R.D. Kahlenberg. N.Y.: Century Foundation, 2010. P. 95–96.


[Закрыть].

Вузы становятся «пугающе схожими», пишет Тома, и «судя по всему, одержимыми “переходом на другой уровень”». Возвышение в рейтинговой иерархии несет не только укрепление легитимности, но и перспективы большей автономии и доступа к серьезным финансовым средствам, ведь «наиболее престижные учебные заведения часто оказываются и наиболее состоятельными». Как указывает Тома, в погоне за этой целью вузы просто неудержимы: «Даже серьезные различия в престиже или ресурсах между учебными заведениями, по всей видимости, не имеют значения – все они целенаправленнно стараются стать похожими на вузы ступенькой выше в иерархии престижа». Несмотря на заявления о своих уникальных особенностях, вузы стремятся под «надежное крыло изоморфизма», обещающего общую схожесть – «следование стандартным подходам и достижение примерно одинаковых целей примерно одними и теми же методами». Вместо того чтобы отличаться друг от друга – как мы это видим в отношении коммерческих компаний, подчиняющихся требованиям конкуренции, – колледжи и университеты предпочитают «общие устремления и шаблонные подходы к обретению престижа». В конце концов, указывает Тома, «существует же великое множество вполне реалистичных способов перестроить американские учебные заведения»[356]356
  Toma J.D. Institutional Strategy. P. 118, 120–121,123.


[Закрыть].

Подобное конкурентное позиционирование наблюдается даже в вузах «непритязательных и непримечательных». Каждый из них тем не менее вынужден излагать более или менее «адекватный перечень притязаний для позиционирования на рынке». Как отмечает Тома, если судить по имиджевым кампаниям, все возможности могут сводиться к краткой памятке. И несмотря на многообразие институциональных типов, вузы становятся все более однородными вследствие распыления ресурсов, имеющего место тогда, когда вузы «стремятся к обретению преимуществ, ожидаемых по достижении “следующего уровня”». Маневры по улучшению положения часто сводятся не к какому-то содержательному самоопределению, а скорее к инвестициям в пресловутую «гонку по обустройству» академической инфраструктуры и кампуса с целью улучшения внешнего вида учебного заведения. Согласно Тома, провозглашение вузами намерений обеспечивать доступ к обучению для разных социальных групп также объясняются соображениями конкуренции. Еще хуже то, что, поскольку абитуриентам и их родителям трудно оценивать компетентность преподавательского состава и качество учебной программы, вузы начинают гнаться за очевидными преимуществами инфраструктуры – комфортностью проживания включая качество «студенческих общежитий, столовых, фитнес-центров и даже магазинов» – вместо инвестиций в академическое ядро[357]357
  Toma J.D. Institutional Strategy. P. 120, 123–124, 126–128, 136, 141, 145, 154.


[Закрыть].

Заявления об административном раздувании крупных университетов часто преувеличены и безосновательны, однако их сложные организационные структуры действительно волей-неволей уподобляются бюрократическим. Димаджио и Пауэлл напоминают нам, что институциональный изоморфизм свойствен именно бюрократии, воспринимавшейся Вебером как непреложное, но эффективное организационное проявление рационалистического порядка – «железная клетка», на которую обречено человечество, «покуда, возможно, не будет сожжена последняя тонна каменного угля». Как отмечают Димаджио и Пауэлл, бюрократия делает учебные заведения «более похожими друг на друга, не делая их при этом более эффективными»[358]358
  Weber М. The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism. N.Y.: Charles Scribner’s Sons, 1952; цит. no: DiMaggio P.J., Powell W.W. Iron Cage Revisited. P. 147.


[Закрыть]. Хотя бюрократия обеспечивает благами, предоставляет услуги и выполняет важнейшие для жизнедеятельности общества функции, бюрократическое мировоззрение, которое мы с уничижительной коннотацией приписываем крупным обезличенным ведомствам, эффективно выполняющим стандартные и механически воспроизводимые функции, обычно не способствует открытиям, творчеству и инновациям.

Как бы мы ни понимали цели и функции наших колледжей и университетов, обычно мы считаем, что их организационные структуры по определению обеспечивают производство и распространение знаний. Но если структура вуза изначально неблагоприятна для осуществления его целей и функций, она подлежит пересмотру – во избежание триумфа бюрократизации. В данном случае мы подчеркиваем склонность крупных исследовательских университетов поддаваться бюрократическим тенденциям рутинизации, стандартизации и инерции, которые экономист и политолог Энтони Даунс характеризует как отличительные особенности бюрократии в своем классическом разборе этого понятия. Рутина, стандартизация и инерция, обнаруживаемые Даунсом в бюрократиях, нигде так не проявляются, как в однотипных государственных университетах, следующих устаревшей модели деятельности, в рамках которой государственные университеты в основном ценятся за выполнение базовой задачи бакалаврского образования: «Едва потребители услуг некоей конторы убедились в своих выгодах и выработали с нею рутинные отношения, – пишет Даунс, – контора может рассчитывать на определенную инертность, каковая продолжит обеспечивать необходимую внешнюю поддержку»[359]359
  Downs A. Inside Bureaucracy. Boston: Little Brown, 1967. P. 8.


[Закрыть]. Однако рутина, безусловно, важна, и общество благоволит организациям, демонстрирующим высокую степень компетентности, производительности и прозрачности, т. е. именно те характеристики, что вырабатываются посредством ясно очерченных и понятных рутин. Но как отмечают теоретики организаций, чрезмерное доверие к рутине может выдавать установку на сопротивление переменам. Вместе с «утопленными издержками» по организации труда и капитала институци-ализированные рутины обычно фиксируют направление развития и задают скорость деятельности, а это приводит к так называемой структурной инерции. Такой тип инерции не обязательно препятствует организационным изменениям, но может стать благоприятствующим простым последовательным поправкам лишь в уже намеченном направлении[360]360
  Hannan М.Т., Freeman J. Structural Inertia and Organizational Change // American Sociological Review. 1984. Vol. 49. April. P. 149–164.


[Закрыть].

Академическая культура способствует насаждению бюрократии: «Со временем конторы обычно развивают более формализованные системы управления, охватывающие все больше возможных ситуаций, – рассуждает далее Даунс. – Эти правила обычно отвлекают внимание чиновников от выполнения конторой социальных функций – они фокусируются на следовании сложившимся правилам, т. е. происходит описываемое социологами “смещение цели”. Они повышают структурную сложность конторы, что, в свою очередь, укрепляет инерцию из-за растущих утопленных издержек текущих процедур. Результирующее сопротивление изменениям еще больше снижает готовность конторы приспосабливаться к новым обстоятельствам»[361]361
  Downs A. Inside Bureaucracy. P. 18–19.


[Закрыть]. Рутина, стандартизация и инерция. Следование заведенным правилам. Подобные характеристики могут быть оправданны в институциональных культурах наших окружных судов и департаментов регистрации транспортных средств, но они не столь уместны в учебных заведениях, деятельность которых посвящена производству знаний и распространению инноваций.

Академической приверженности филиопиетизму даются различные объяснения, и некоторые из них возлагают вину на академических лидеров. Ричард Демилло приводит в пример дилемму новаторов, описанную Клэйтоном Кристенсеном. Обратившись к примеру Гарвардской школы бизнеса, Кристенсен утверждает, что лишь отказ от традиционных практик бизнеса позволит менеджерам справиться с непредсказуемыми прорывными технологиями[362]362
  Christensen С.М. The Innovator’s Dilemma. Cambridge, MA: Harvard Business School Press, 1997.


[Закрыть]. Но Демилло обнаруживает еще более фундаментальную дилемму, заключающуюся в том, что «руководства университетов по большей части состоят из поразительно однородной группы людей, склонных распространять одни и те же идеи, предрассудки, а также воззрения на будущее вокруг “племенного костра”, у которого следующее поколение лидеров предстает под испытующие взгляды старейшин»[363]363
  DeMillo R.A. Abelard to Apple: The Fate of American Colleges and Universities. Cambridge, MA: MIT Press, 2011. P. 28–29.


[Закрыть]. Подобным же образом профессуру, чья дисциплинарная специализация призвана поощрять ортодоксальное мышление, едва ли покоробят мечтательные призывы трансформировать факультет социологии в университете Пердью так, чтобы он напоминал факультет социологии Чикагского университета[364]364
  Toma J.D. Institutional Strategy. P. 150.


[Закрыть]. Таким образом, чаще всего филиопиетизм лишь подогревает сопротивление институциональным реформам.