Текст книги "Кошка-дура. Документальный роман"

Уроки

Ушло лето, прошла халтура, сотворенная мужем, капнули первые денежки, и пошла книга: в чреве издательства первый раз шевельнулась давняя рукопись (из тильзитского Петровский стал ярцевским). Два последствия вышло из этого.

Редактор, человек незнакомый Петровскому, когда-то принял рукопись и самого автора очень хорошо. Работалось им легко, вплоть до того дня, когда писатель, явившись в издательство, обнаружил за ставшим уже привычным столом совершенно незнакомого мужчину. Узнать, что же случилось с Андреем Степановичем Ковалевым, труда не составило: Петровский уже бывал дома у редактора, свел знакомство с его женой, с удовольствием сообщал своей супруге, какая та хорошая портниха и сколько у нее хороших клиентов. О делах мужа эта женщина, может, и не была осведомлена, но за что его взяли, знала: по «ленинградскому делу». То есть без «дела», но по делу – так надо было Вождю.

Год спустя книга вышла, и Нина ждала Мишу, знала, что сегодня для нее будут огурчики-корнюшоны, хорошая селедка, красная рыба, а себе он возьмет ветчины, бутылку сухого вина, коробку шоколадных конфет. «Господи, как же мне повезло с женой: конфеты она, видите ли, не ест». Но в тот вечер он пришел без даров, хмуро и очень поздно. «С первого дня совместной жизни мы не терзали друг друга вопросами, где были. Сами рассказывали».

– Я был в семье Андрея Степановича.

– Ковалева?.. Ты что, с ума спятил, он же…

– Договаривай. Ну, договаривай: враг народа…

– Я не знаю, враг, не враг, но тебе нечего туда шляться!

– Я не шлялся. Пошел проведать пострадавших людей. Сына вот исключили из института, а дочь учится, она еще маленькая.

– А у нас уж большие! Если тебя посадят, то я не портниха, мне зарабатывать на жизнь будет нечем!

– Еж, прекрати. Ты же знаешь…

– Знаю, знаю, не дурочка! И если ты не хочешь думать о них… – простерла над спящими ребятишками руку…

– Перестань… – Тихо и грозно. – От того, что я зашел к ним…

– От того, от того!.. Ты сам знаешь, что бывает от того. Если его арестовали, значит, за дело.

– Дура.

– Сам дурак!

– Вот и поговорили. Пойми, он такой же враг, как ты, я…

– Не-ет, меня не арестовали!..

– А могут.

– Ну, нет!.. – Издевательски, убежденно. – Меня не за что сажать.

– Думаешь? Знаешь, он тоже так думал. Ты же умный человек, ну, пойми, если он враг, тогда и твой Андрей Александрович тоже враг.

– «Жданов?» – Ну, знаешь ли!.. – Задохнулась.

– А почему бы и нет? Ведь их подписи стояли рядом в том документе о музее обороны Ленинграда.

– Жданова ты не трогай!.. Не смей, не смей!..

– Но ты смеешь… – Уже накаляясь, жег ее потемневшим взглядом. – В тридцать седьмом году столько сажали невинных.

– У нас не сажали, никого!

– Ах, у вас, у вас!.. – Наконец-то взорвался. – Мы нелюди!.. Трусы!.. Шкурники!.. Дрожим за себя, предаем близких!

– Они, – показала рукой на детей, – для тебя никто, а он тебе близкий. Так вот что, давай договоримся так: больше ты мне никогда ничего не говори про этих людей, ясно? Знать не желаю о них!..

– Почему? – Тихо удивился супруг.

– Потому что если меня спросят на партийном собрании про них, то я смогу честно сказать, что ничего не знала.

– Хорошо, хорошо!.. – Забегал по комнате, хотя где уж там было бегать. – Если тебе так угодно, больше ты о них никогда не услышишь. Даю тебе честное беспартийное слово!.. – С ненавистью шипел.

– Но услышать все же пришлось. В 1956 году она болела воспалением легких, одним из первых. Телефонный звонок: «Можно Михаила Сергеевича?» – «Не сочтите это за невоспитанность, но я бы хотела знать, с кем говорю». – «Это вас беспокоит Ковалев Андрей Степанович». – «Вы, наверно, недавно появились в городе. Михаила Сергеевича нет». – Еще трудно было ей выговаривать это вслух. «Как нет?» – И первое, что пришло: разошлись. «Михаил Сергеевич умер». Было молчание. Потом: «Вы мне позволите к вам приехать? – И придя, объяснил, что жена его далека от литературного мира, поэтому он ничего не знал, но она сразу же рассказала, что Петровский бывал у них, помогал и: «Первый визит мой был бы к нему. Нина Ивановна, если вам нужна какая-нибудь помощь, рассчитывайте всегда на меня».

– Больше они не встречались. «Я до сих пор краснею, когда вспоминаю наш тогдашний разговор с Мишей, но что было, то было. Я тогда свято верила, что, если арестовали, значит, за дело. Очень долго я получала от Ковалева поздравительные открытки, и всегда обычные пожелания кончались словами: не нужна ли какая-то помощь? Потом разом оборвалось. Лишь поздней я узнала, что Андрей Степанович умер».

Второе последствие книги было 23 февраля, в день рождения Нины. «Еж, посмотри, кого я привел». – Стоял в дверях муж. «Виктор Иванович!.. Входите, входите, как я рада!..» – Искренне осветилась навстречу Островскому.

Потом был подарок. Не без трепета, не без смущения раздевал его муж и увидел, как светлое, дорогое лицо исказилось гримасой: «Что это?» – «Туалетный набор». – «Сколько же все это стоит?» – «Полторы тысячи». – «Полторы тысячи?!» За эту, за эту… когда в доме одни дыры, а он тратит на это. Ну да, на это – то, что, теперь передаренное уж дочери, стоит на трельяже: пять хрустальных комодиков с тяжелыми серебряными крышками и два тяжелых флакона с серебряными пробками. А тогда оскорбленный муж отбыл на кухню перекурить благодарность супруги. А в комнате тихонечко рокотал Островский:

– Нина, научись и запомни на всю жизнь: когда тебе что-нибудь дарят, ты должна подарить этому человеку самую лучшую из твоих улыбок. Потому что он принес тебе частичку своего сердца. – Все-таки он был поэт, дядя Витя, хотя и детский. – Пожалуйста, вот сейчас войдет Миша, и ты поцелуешь его и скажешь, что только о таком подарке ты и мечтала.

– Ага, всю жизнь… Он для этого вас и позвал? – Добавила очередную бестактность.

– Хм, ну, как тебе сказать, Нина… а ты разве не рада мне? – Лукаво заулыбался.

– Что вы, что вы, Виктор Иванович!.. – И слетела с души ее пелена, и всю жизнь, что была им отпущена с Михаилом Петровским, она принимала все, что дарил он, с лучезарнейшей благодарностью и глубоко загнанным вздохом.

Ибо дарил он ей всякое, духи всякие, чем дороже, тем лучше, душистее. Он доставлял ей большегрузные контейнеры «800-летия Москвы» и «Советской армии», но жаловал ей не только духи. На тридцатилетие были преподнесены Ежу золотые часики с золотой же цепочкой, затем старинный серебряный портсигар, на котором он порывался выгравировать «Еж, не кури!» Еле уговорила не портить вещь. Когда бросила курить, подарила портсигар Сергею, а тот его потерял.

Последний подарок Петровский хотел сделать незадолго до смерти, тяжко больной. Нина давно уж мечтала о камее. Грезилось ей черное платье из панбархата и на нем, на груди, эдакая белая костяная штучка. Но порхала мраморной бабочкой год за годом камея, а на грудь не садилась. Отошел панбархат, черный да всякий, ну, и пусть, все равно будет, будет камея на черном шерстяном платье – шерсть, что кожа, своя, всегда в моде.

Он тогда позвонил: «Еж, я сейчас в комиссионном магазине, тут, по-моему, есть одна очень приличная камея». – «Ну, Миша, нам, по-моему, сейчас не до камей. – Раздраженно вырвалось: он болел, и все время это давило. – Ну, чего ты молчишь?» – «У меня все». – Повесил трубку.

Утром двадцать третьего подарком не пахло. А она уж привыкла. Звонят в дверь, Нюра – открывать и слышится из коридора ее же оторопелое, раздраженное: «Да нету в нас тут покойников, с чего нам цветы?» – «Нюра, при чем тут покойники…» – спешила хозяйка на помощь какой-то тетке с букетом: может, вместо белой камеи вот эти белые хризантемы? Но глаза резал вдвинутый в зелень прямоугольник конверта. Ясно – не Миша, но кто же? А-а… начала читать, и все поняла.

Месяца два назад рассказала ей Зиночка про своего нового поклонника, как прислал он ей корзину цветов с письмом, где за перечнем комплиментов шло: «Но все это субъективно». Рассказала Нина об этом в редакции, хмыкнула: «Я бы обиделась. Что значит – субъективно?» – «Влюбленные слепы,.. – всезнающе улыбнулся моложавый седой красавец Лев Баландин, – вот он и оговаривается». – «Ага, значит, не любит». – «А может, он просто честный человек, хочет быть беспристрастным». – «Нет, любовь не бывает беспристрастной!» – «А вы-то, ледышка, откуда все это знаете?»

Поболтали, забыла, и вот письмецо – читает, чувствуя угрюмые Мишкины глаза: «Милая японочка, – так звал ее Баландин, – желая Вам всего-всего самого лучшего, я хочу напомнить Вам, что вы прелестная женщина, прекрасный человек и отличный товарищ. И все это вполне объективно».

– Хм, трепло!.. – Еле сдерживала радостную улыбку. – На, прочти… Левка Баландин… – Чересчур пренебрежительно подала письмо.

– Хочешь, чтобы я тоже узнал, какая ты хорошая. – С усмешечкой отклонил письмецо: не ревнивец, а неприятно.

– Ты и так знаешь… – Вздохнула, принялась за дела.

После небольшого молчания раздалась команда: «Сергей, одевайся». – «А я?.. Я?..» – Удивленно глядели карие Валькины. «А женщины дома». – «Как дома, как? – Задрожали губешки и поочередно взглядывала то на отца, то на мать. – А я?.. Я?..» «Я сказал: женщины – дома». – Проскрежетало над всеми. И все смолкло. Час спустя вернулись. С коробкой «Красной Москвы». Последней. Единственными духами, которые она любила.

Но что же уроки? Они были разные, причем учитель и ученица изредка менялись ролями. На смену панбархату пришли цветастые ткани, и однажды Нина явилась супругу в платье, где были розы, огурцы, георгины, сливы и еще что-то, чего и у самой матушки природы не нашлось. «Вот как?..» – Пристально разглядывал жену астроном. «Вот так!..» – Еще не зная, чего ожидать, но что будет, уже хорошо чувствовала. «Н-да, на колхозном рынке ты будешь в самом первом ряду». С того дня с цветами было покончено. Позднее он предложил: «Еж, можешь отдать свой натюрморт Нюре», но та: «Больно надо мне! Это для меня цветисто, куда мне моду у вас здесь встречать».

Не вышло с платьем, зато повезло с туфлями. Нашелся сапожник-артист, который пошил ей шикарные босоножки: яркая красная кожа на пробковой гейше. Вот уж про эти он ничего не скажет – гордо топала вверх по лестнице. И зря, он сразу нашел: «А это еще что за гусиные лапы?» – «Отстань!.. Всем нравится, только тебе нет. Носила и носить буду! Понял?» Он-то сразу все понял, она через год. Полезла весной в ящик, а там… «Мишка!.. Мерзавец, что ты наделал?» – Подступала к нему с двумя подошвами-пробками, а сама, будто красная кожа, которой… уж нет. «Ах, Ежик, извини, извини… Видишь ли, я хотел сшить ребятам сандалии, но пока делал колодки, ноги выросли».

Была у нее черная бархатная шляпка по прозванию «маленькая мама» (от фильма, где в такой же щеголяла Франческа Гааль). Сидела эта «мама» на макушке бочком и, наверно, если верить фотографиям, не очень-то шла Нине. Но она любила, она гордилась! «Слушай, Еж, когда же ты ее наконец выбросишь?» – «Отстань и не смей трогать, понял?» – Уж к шляпкам-то она не подпускала никого.

Как-то торопилась на работу, схватила «маму», и та рассыпалась. «Мишка!.. ты опять? Опять натворил?» Да ничего ведь особенного, просто бритвочкой аккуратно прорезал все швы. Главное было рассчитать: перед работой ругаться ей будет некогда, а к вечеру позабудется. Так и вышло. Правда, дня два она все же дулась. Но после того случая, когда это продолжалось целый месяц, такое было не страшно. А тогда они крепко поговорили, и он обозвал ее дурой. И всё – всё смолкло. Да и нет – большего он добиться не мог. Конечно, для нормальной семейной жизни большего и не требуется, но вскорости ему этого стало маловато. «Еж, ну за что же ты казнишь меня так?» – «А сам ты не знаешь? Вчера была дура, сегодня сволочь, завтра…» – «Еж, понял, понял, прости».

Больше дур не было. Он понимал даже то, чего ей решительно не было дано. Например, что лежа читать вредно. «А когда мне читать?» – «Когда и как хочешь, только не в постели». – «Мне некогда! Хоть это ты можешь понять?» – «Яволь…» И верно: когда? А тут над головой бра и перед сном можно хоть что-то полистать. Ну, раз не понимает, взял да и вывернул из стены лампу, даже провода срезал. Уж она шумела о хамстве, о свинстве, о… да о чем угодно можно и нужно было кричать, но что толку, если он все понимал за нее, а она, грешная, не все за себя. О том же, чтобы еще и з а него, и говорить нечего было.

Куда глаза глядят

Было их пятеро и одна – мать, отец, двое детей, домработница и… одна комната на всех. Да еще по воскресным дням старший сын Петр от первого брака. Ну, и во все времена года соседи.

«Стояла я на днях в очереди за грушами, торговали два парня, работали быстро, обсчитывали еще быстрее, но как они швыряли нам эти груши, сдачу, сколько презрения, цинизма во всем. За мной стоял какой-то пенсионер, очень знакомая физиономия, не выдержал он, вздохнул: ну, и рожи… Да, говорю, все написано крупными буквами». – И замолчала. Но человек, пристроившийся к беседе, хотел продолжать: – «Куда ж мы идем?» – «Нам винить некого, сами во всем виноваты». – «Ну, знаете ли!» – «А чего знать, разве не так? Пока можно воровать, они будут вот так швырять нам, а когда нечего станет, нас с вами уже не пошлют на их место». – «Хорошенькое утешение!» – «Придумайте себе что-нибудь получше».

Получила она два своих килограмма груш и пошла, останавливаясь, присаживаясь то на скамейки, то на своего любимого конька: «Вот это хамство, Саша, хищничество отчасти от наших коммунальных квартир». – «Ошибаетесь. До войны почти сплошь была коммунальщина, вы-то сами как выросли? Нет, корни не только в этом». – «Может быть, но все равно всюду и везде, от улицы и до своего дома, на работе мы все время тремся друг о друга, как наждак, раним, раздражаем друг друга. Всюду и везде, нет комнаты, угла, уединения».

И дошли они с Мишей до взаимного остервенения. Время было распределено так: он работал ночью, она днем, но «меня надо знать, я животное коллективное, а Миша величайший индивидуалист, и характер у него о-го-го!.. И очень скоро надоели мы друг другу смертельно. То и дело мы высекали искры. И стала я думать, куда бы уйти. А год сорок девятый, разгар ленинградского дела, но мы были очень далеки от всего этого. Миша все время дома, я в школах. И вот однажды позвонила мне Валя Парамонова». – «Она жива?» – «Нет, Валентина умерла лет десять назад. В детстве она болела скарлатиной, было осложнение на сердце, но жила мужественно, никогда не жаловалась. Миша ее не любил, потому что она из тех, про кого раньше говорили: женактивистка, ну, те комсомолочки разного, даже далеко уж не комсомольского возраста, которые и в быту „толкали“ нашу великую революцию. „Порождение вашего строя“. – Говорил он о ней. А я всегда защищала. Добра была Валя просто до глупости. Добрая и шумная, как и положено женактивистке. Работала она тогда инструктором райкома партии, вот и говорит: в ТАСС нужен какой-то редактор на сельхозвестник, сходи. Валька, говорю ей, сама подумай: я и сельское хозяйство. Подумай, подумай, шумит, ты сходи, поговори. А дома совсем уж невмоготу».

Серое утро спеленало день, не дает ему встать. Сквозь запотелые стекла сочится железистый свет, неприятно сливается с желтушным электрическим. Все встали. На кухне гудят два тускло латунных примуса, тихо теплится керосинка – в закопченное слюдяное окошечко сливочными гребешками глядят фитили. На керосинке кастрюля с водой, запела, пошла нарзанными пузырьками – это для каши. Это на кухне, а дома хозяин еще лежит, думает. То, что ночью не легло на бумагу, то, что кануло с Михаилом Петровским в сон, всходит, должно взойти. А эти все ходят, скрипят… Пусть!.. Не слышать, не видеть, терпеть!..

– Миша… – Робко говорит о н а от дверей.

– Папа… папа… – Сразу уставились на него темные пуговички.

Это Валька, она девочка, ей положено, Петушок же молчит, мужчина. «Миша… каша…» Одеяло ногами вверх, руками – к стене, гибко сел, сильный, поджарый. Лицо у горящих глаз скуластое, книзу поуже, со щеками запавшими: «Каша!.. Какого черта!.. Сколько раз было говорено: не трогайте меня утром!» Бочком, бежком дернулась к дверям Нюра: «Эв, эв, чумовой, отнеси господь!.. И как она живет с им, таким взгальным?»

И вот шла она в ТАСС (телеграфное агенство совестского союза). Был октябрь; нарисовать его себе волен каждый, если он не из Африки. Но и рисовать-то ведь особенно нечего. Небо холщевое, ободранные ветрами деревья принесли октябрю золотую дань, сложили грудами на зеленую травку Юсуповского садика, подрагивают черными ветками. Не совсем еще голыми. Только ничего не видит Нина Петровская: думая о Марке Твене, мысленно беседует с директором ТАСС, ага, так и скажу, пускай видит, какая я умная. Ну, в общем, кого берет. (А тот, знаете ли, директор, сидит у себя в кабинете и, бедняга, ничего не предчувствует).

Разодрало серую холстину, ослепительно брызнуло бледное, высосанное белыми ночами солнце, вспыхнули черные резиновые ботики, обхватившие славные ножки в песочных чулках, разлохматилось пупырышками новое коричневое пальто с глухим воротом, косо запарусила черная шляпа на каштановых волосах. Снегирями заиграли Нинкины щеки, заискрились желудевые глаза, блестят не хуже мокрого диабаза на мощеной Садовой. Ох, в хорошие для «устройства» дни шла эта женщина. Для нее-то хорошие и такие трудные для этой «конторы» – в кадрах зияли бреши.

Принял Петровскую исполняющий обязанности директора Зотов. От такого важного гражданина ожидала «Пионерская правда» совсем иного лица, вообще внешности. Не красивой, не доброй (не настолько уж дура она), но и не такой тощей, длинной, дон кихотской какой-то. Лицо узкое, плоское, некрасивое. Усов нет, бороденки тоже – какой же он Дон Кихот? И улыбочка тоже нехорошая, иезуитская. А ведь у того, рыцаря из Ламанчи, такой не было. Вообще, кажется, никакой не было (надо будет у Миши спросить, улыбнулся ль сей рыцарь хоть раз. Ну, к приеру, в тот вечер, когда эта женщина с протяжным зевком отложила скучнейшую книгу, пробормотав: «Да ну тебя с твоим Санчой Пансой и лошадью», – и сладко уснула). Вот и надо спросить. Миша, Миша, он все, черт возьми, знает. Даже то, что уговорил ее, черт бы его подрал, из «Пионерской правды» уйти: «Еж, пока у нас деньги на самое необходимое есть, посиди дома, а потом куда-нибудь устроишься». Понимала, что все равно надо уходить на такую работу, чтобы дома поменьше бывать, понимала, что и он этого ждет-не дождется, а все-таки не надо бы увольняться, потому что с работы на работу легче, а так, если «с улицы», еще мало чего могут подумать. Вон, какой он противный, этот Зотов. Глиста на палочке, а не Дон Кихот, вот такие всюду пролезут.

А ей двадцать семь и себя она, понятно, не видит. Зато Дон Кихот ТАССчанский смотрит и тоже удивляется, только приятно. Лицо у нее славное, глаза ясные, но вот же пронюхала, что места есть, и лезет. «Ах, какой он противный, не выйдет…» И кратенько рассказав о себе, наконец-то выложила то, что уже придумала еще дома: «Я сама понимаю, что, если вы возьмете меня в сельхозвестник, то сперва у меня будет, как у Марка Твена. Но по сравнению с ним у меня будет только одно преимущество – он сам редактировал сельхозгазету, а надо мной будут опытные редакторы». Неплохо, неплохо, узко заулыбался Зотов, наверно, заранее приготовилась. А говорит хорошо и, наверно, поэтому пишет хуже (уже и тогда Нина владела той плавно бегущей речью, которая сейчас отличает телеобозревателя от нормального человека).

– Простите, а почему вас интересует именно ТАСС?.. Вы же еще молоды. – «И красивы».

– Я слышала, что у вас работают вечерами,.. – улыбнулась так мило, будто не знала, как это у нее получается, – а у меня двое детей и я…

– Нет, на это я не могу согласиться: вы еще слишком молоды, – для редактора. – Хотите пойти репортером?

– Репортером?.. – Простодушно взглянула, ибо смутно угадывала, что же это такое.

– Вот что, поговорите с нашими репортерами. Есть там Елена Ивановна Карманова… – Слегка повел узкой своей головой, и что-то ядовитое разлилось на плоском лице. – Обратитесь к ней… как женщина к женщине… – Тут уж он осклабился просто по-мефистофельски.

Что это означало, Нина поняла сразу же, как только увидела… Это была женщина без возраста. Крохотное морщинистое личико в нечесаной шапке паклеватых волос соединялось с огромными каблуками долговязой тощей фигурой. И всюду, где можно и где нельзя, бантики (даже на туфлях), от которых вздрогнешь, услышав хриплый прокуренный бас. «Потом, когда мы иногда выходили вместе на улицу, люди оборачивались на нас, и я машинально начинала искать на себе какой-нибудь непорядок. А мне двадцать семь, и я в общем-то совсем ничего, и с первого взгляда Карманова невзлюбила меня».

– Вы хотите прийти сюда к нам работать… – Затянулась Елена Ивановна. – Вот посмотрите на меня… Я здесь единственная женщина, и то меня зовут Лешей.

«И правильно делают». – Сжала губы, чтобы не рассмеяться.

– Привет… – Прогудел с порога необъятный пожилой мужчина с круглым банным лицом.

– Вот, Гаврила, эта дамочка хочет к нам.

Мужчина никак не отнесся, лишь блестящие глазки его внимательно, с тревожным любопытством обошли новенькую.

Ничего странного, что в кабинет директора Нина вернулась изрядно обескураженная. Даже про Марка Твена забыла. Зато Зотов довольно заулыбался (знал бы он, что не меньшее впечатление произвел и сам). Спросил: «А почему вы ушли из «Пионерской правды»? Ответила: «По собственному желанию». – «Хм, сейчас в с е уходят по собственному, – Тонко сыграли бледные губы. – Ну, хорошо, если вы надумаете поступать к нам, позвоните мне, потому что я должен сделать запрос о вас в вашу газету».

Вернулась она удрученная. «А знаешь, Еж, попробуй! – Весело заблестел муж. – Но помни: в ТАСС надо работать не больше трех лет. Максимум пять. Почему? Да потому что из тебя выжмут все. Год ты будешь плавать, второй барахтаться, на третий уж что-то сможешь, но после пяти, запомни, надо уходить. Иначе для журналиста это конец». – «А ты-то откуда знаешь?»

– Потом я часто вспоминала эти слова. ТАСС выхолащивает/ Работал у нас Черенков, перешел в «Огонек» и не смог. Сейчас работает Леша Юдин, один из самых умных и приличных людей. Он пришел к нам с хорошим пером, и уже я говорила ему: уходите, пока не поздно. Не внял и заштамповался. Я тоже раньше писала лучше, потом нахваталась штампов, и все. Идет? Идет, а больше ведь ничего и не надо. И все эти умные разговоры на летучках о раскрытии характеров – болтовня, фальшь, самообольщение. Особенно меня бесило, когда вспоминали Чехова, он, дескать, умел все делать на крохотной площади. Да господи, если бы у меня было то, что у Антона Павловича в мизинце, разве я бы работала там!»

Позвонила Зотову. На вас, сухо отвесил, еще ничего нет. Лишь через месяц пришел ответ. Когда познакомилась с ним, обиделась втайне от всех: добросовестная, исполнительная, морально устойчивая – обычная характеристика, никакая. Но она-то (по молодости, по самоощущению) ждала не такого безличного, затасканного, а каких-то теплых, хороших слов, которые шли бы ей не хуже «маленькой мамы». То была первая характеристика, которую видела.

13 ноября 1949 года Нина Петровская была принята в ТАСС с месячным испытательным сроком. Раз уж вы трудились в детской газете, тонко пересыпал «аттической солью» каждое слово директор, отдадим вам всю молодежь – комсомол, дворец пионеров, школы. И еще несколько второстепенных заводов. Это чтобы вы не замыкались в одном. И еще… всю медицину. Вот уж от этого она как-то даже окаменела. «Но я же ничего в ней не понимаю…» – Со страхом глядела в плоское бесстрастное лицо. «А вы вообще ничего не умеете. – Ясно, прохладно взвешивал ее этот противный директор. – Так что заводы для вас так же страшны, как и медицина. Вам все надо начинать с нуля, ваша норма – двадцать информаций на Москву в месяц». – «А на Ленинград?» – Оторопело торчали бутылочные глаза из крутых щек. «А на Ленинград,.. – гадко усмехнулся, – без счета». – «Как?» – «Так, сколько сдюжите. Чем больше, тем лучше. И – качественно. У меня все. Вопросы есть? Сегодня… – вновь заиграла ухмылочка на плоском лице, – отдыхайте, переваривайте, а завтра уж милости просим – приступайте».

Дура ты, дура, и чего тебе, дуре, не жилось в «Пионерке» – сказали у нее в головы, как говаривала их Нюра. Там, в газете, она вынашивала, обсасывала два, ну, три материала в месяц, здесь – двадцать!

«Потом я узнаю тонкости. Если Москва отмечала заметку двумя баллами, она засчитывалась за три информации. Но это будет потом, а тогда я была страшно удручена. Утром явилась на работу причупоренная, настороженная. Понимала, что всем будет интересно, кого же это им еще подложили. Зашла в репортерку, представилась. Восемь корреспондентов разглядывали меня. Да-а, восемь… восемь… поэтому… поэтому… – Всегда, если другая мысль перебежит дорожку, начнет повторять, уйдет в сторону тропкой, но никогда не упустит той, с которой свернула. Уж такая больная, но отнюдь не склеротик. – Н-да, штаты… Позднее сколько раз я ругалась на наших собраниях: на восемь корреспондентов целых три редактора! Зачем они нам? А теперь на шестнадцать корреспондентов уже семь редакторов. Восемь наших давали двести пятьдесят информаций на Союз и двести на заграницу. Теперь шестнадцать дают сто двадцать и сто пятьдесят. Зачем все это? И работа тогда другая была, к пяти вечера все уже возвращались с объектов – отстрелялись. Зотов никогда не спрашивал, где были – просто подай заметки, и все. Лучшего редактора чем он, я не знала. Он, говорили, работал с мальчишек, потомственный репортер. Умница редкостный и человек очень, очень порядочный. А ведь вот как бывает, наскочила на него какая-то баба, толстая, наглая, отбила от семьи и вертела им, как хотела. Я его обожала, люблю умных, всегда неравнодушна была к уму. А каким противным сперва показался. Память у него была отличная и профессиональная. Тем, кто переписывал себя, было с ним трудно. Вы знаете, говорил он, по-моему, вы об этом уже сочиняли три года назад. И точно! Помню, прислали к нам нового главного редактора, человека случайного и дубоватого. Присмотрелись, и как-то на производственном собрании завели речь о работе вообще и данного товарища в частности».

Задумалась и будто увидела себя в тот день на собрании. «Что такое главный редактор? – Патетически вопрошала она с трибуны и сама же очень толково всем разъясняла: – Это цемент, который скрепляет весь коллектив, это… – Кое-что она успела сказать, еще больше собиралась, как вдруг наградили ее записочкой от директора. «Н.И… – стояло там, – Вы, как всегда, ничего не смыслите в строительных материалах: в данном случае речь идет о дереве, а не о цементе». – «Ха-ха-ха!.. – Раскатилась она, махнула рукой, сошла с трибуны, и все к ней: что, что там? – А ну вас!..» – Возвращалась на место.

Просвистел месяц, пора подбивать бабки: 17 информаций, а надо-то 20. И память возвращает слова Зотова: не справитесь, не взыщите, уволим. Это он виноват, он, злилась на мужа, зудит и зудит: не траться на мелочевку, не разменивайся. А могла бы еще штук пять, и прошло бы, вот и не разменялась, теперь вышибут с треском.

И вот вызывает – ну, все!.. «Нина Ивановна… – Ядовито посмеивается, а глаза какие-то новые, не сказать чтобы ласковые, но как будто веселые. – Вот вы и отработали у нас месяц». И подумала: у нас, значит, выгонят. А он даже улыбнулся: «Вам понравилось?» – «Ничего… пока что живая». – «Так!.. Вот теперь вы пригубили из тассовского ведерка, Ну, и как, не шампанское?» – «Нет!..» – Рассмеялась: уходить, так весело. «Мы вас зачисляем в штат» – «Как? А… норма?» – «Ах, да, да, у вас, кажется, вышло семнадцать, а надо… но шесть из ваших отмечены двумя баллами». И мелькнуло: Мишка прав!.. «Что ж, – встал, протянул руку, – поздравляю вас, но помните: это только цветочки».

А ягодки, как она поняла, были не только где-то там, на «объектах», но и в репортерке. В первый же день, как вошла туда, мужчины, растопырясь перьями, яро отписывались, но по случаю такого явления положили ручки, воззрились. Необъятно толстый (Гаврила Лихачев), поперхав, справился, откуда пришла. Худощавый, ладный, с карими живыми глазами и тонким лицом цвета халвы (Георгий Ромашин) долго оценивал новенькую и в результате рассказал весьма смелый анекдот.

– В следующий раз… – с шумом отодвинула стул новонареченная, – когда вам захочется рассказывать такие гусарские анекдоты, пожалуйста, предупредите меня, я выйду, чтобы вам не мешать.

– А вот Елена Ивановна… – нагловато и дружелюбно улыбался Ромашин, – слушает, и ничего, до сих пор жива.

– Елена Ивановна может слушать, это ее дело, а я Нина Ивановна и при мне впредь прошу больше похабщину не рассказывать! – С таким металлом, которого они никак уж не ожидали.

– Вот это штучка… – Дослышала, притворяя за собой дверь.

Анекдоты они любили, особенно Семен Яшкин. Ни с одной, даже самой пробивной информацией, не летел он в редакцию с таким вожделением, как со свеженьким анекдотом. И чем гуще душок, тем слаще. Но распаленно врываясь в репортерку, озирался он беспокойно: «Нина здесь?.. Слушайте, Нина Ивановна, можно, я расскажу?» – Плотоядная улыбка блуждала на красных толстых губах. «Можно…» – Вставала и выходила. Ибо хорошо знала, что может обсосать такой Сеня Яшкин.

Смешно, но с первого дня величали ее по отчеству и на «вы». Она тоже. А ты говорила лишь тем, кого уважала, кто был симпатичен. Хотя Яшкин работал в этой конторе давно, лица своего не имел, остальные тоже. Кроме одного, необъятного толстяка, который поразил ее в первый день габаритами. Это был старый, дореволюционный репортер, начинавший еще в «Копейке». В его ведении лежал город, городское хозяйство. Имя у толстяка было такое, что, когда Нина вечером рассказала о нем мужу, тот весело заклокотал: «Служил Гаврила репортером, Гаврила л и п у приносил!» – «Гаврила липы не пишет», – Оценив улыбкой, все же не приняла шутки. «Правильно, он не публицист, не политик».

Дружба Нины Петровской и Гаврилы Лихачева началась с трамвая: это было его «хозяйство», она же работала в многотиражке и однажды вспомнила директора трамвайного парка имени Леонова.

– Знаем, знаем… – Прогудел Лихачев, полез в боковой карман пиджака, извлек затасканную ежедневным общением книжку, что была вся в хозяина – толстенная и обтрепанная. Полистал и выложил то, чего Нина никак не ожидала. Не только имя, отчество директора, но домашний телефон, адрес, день рождения. Плюс те же сведения о секретарше.

– А она вам зачем?

– Не скажите, Ниночка… – Он-то ее сразу же попросту, ласково. – Вот сошел с рельсов трамвай, кто об этом первым узнает?