Текст книги "Кошка-дура. Документальный роман"
Автор книги: Михаил Черкасский
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)
Вызвал ее Павел Демидов, секретарь парторганизации, мрачно буркнул Георгию: «Ну, повтори при ней все, что давеча мне говорил». А разговор, значит, вышел о том, что Петровская «зажала» заем (обязательную подписку на облигации). «А почему Нинка так мало подписывается?» – Разглядывал ведомость Георгий Ромашин. «Не так уж и мало, как все, на зарплату». – «Ха, на зарплату!.. Паша, не ищи дурнее себя. Она сейчас из-за болезни мужа мало работала, а потом начнет шпарить…» – «Ты же все знаешь…» – Враждебно перебил парторг. «Вот именно: знаю!.. Пусть подписывается, как все!» – «Хорошо, давай позовем Нину, и ты ей все сам скажешь». – «А что, думаешь, испугаюсь – зови!.. Если она может купить деткам такой дорогой велосипед, значит, денежки у нее водятся, Муж-то писатель был, не мы, шушера».
Был, был куплен велосипед, дорогой – чтоб не чувствовали, что теперь обездоленные.
– Вот что, Гоша… – побледнела, распрямясь натянулась до звона, – если у тебя хватает совести позавидовать моим сиротам, так вот знай, знай, что я сделаю все, клянусь, но у них будет все, что есть у твоих детей, велосипеды, игрушки, книги, вот увидишь, увидишь, а ты, ты!..
– Нина… Нина, не надо… – Придерживал, не касаясь ладонями Павел Демидов.
– Единственное, чего у них нет и чего я не смогу уж им дать – отца, но запомни!.. – Подошла к Ромашину вплоть, – Ни одной копейки сверх того, что записано, я не дам, хоть убейте!
– Нина, Нина, да ты что, успокойся, все будет, как есть. – Подтверждал парторг
И прошел пятый год, отмеренный мужем для ТАСС, побежал шестой, и вот уж ребята идут в школу. Новые радости, новые огорчения – плот плывет. Как они, домашние, будут там, в коллективе? Без отца, без его копотливого, умного, жесткого догляда? А ведь Сережка мальчишка и нерешительный, не то что сестра. «Причем все это ведь шло еще с детства. Им было годика по три, когда мы отдыхали в Мартышкине, и вот однажды отец попросил ребят перейти ручеек. Валька сразу пошла, встала на камушек, упала, поднялась, перешла, а с Сергеем заело, и вот тут началось. Падал, мок, замирал, но перебраться через ручеек, который и доброго слова не стоил, не мог».
– Ну, чего ты пристал к ребенку? – На четвертый день возмутилась мать. – Ты же видишь: не может, не может!..
– Сможет, заставим. Он должен перебороть себя, иначе это останется навсегда.
Не смог. «И вот теперь я часто вспоминаю тот ручеек. Он ведь и женился не сам – Зоя его на себе женила. Он и уйти от нее не может, ему худо, неудобно, а уйти – надо что-то делать, ломать. И с работой так же, его ценят, хороший специалист, но он-то уже давно перерос свою должность, а вот предложи ему новую, лучшую, не уйдет. Не сдвинуться. Вот и скажите, как же все это воспитать? Ведь двойняшки, росли вместе».
Но это когда еще будет, а пока что Валентина приходит из школы и, дождавшись матери, на пальцах виртуозно показывает всю технологию любви. Так здорово, как не сумел не только слепой Гомер, но и зрячий Овидий. Правда, кино тогда еще почему-то не было. Даже у них, на Западе. «Слушай… – обалдело и растерянно уставилась мать, – откуда ты это взяла?» – «А Мишка Бабий рассказал». – «Миша? Бабий? А он-то откуда знает?» – «А у него сестра учится в десятом классе, а к ней ходит мальчик». – «Мальчик? Ну, вот что, давай вместе подумаем». – «Давай, давай!» – Стала поудобней пристраиваться. «Вот ты подумай сама: ты видела, чтобы школьницы рожали?»
Тогда, может, и не все видели, но скоро-скоро увидят. «Нет? Ни разу не видела? Нигде? Вот видишь, все это чепуха, и этот твой Миша говорит неправду». – «А он вообще всегда врет!» – «Ну, что там у вас в школе?»
Экспромт вышел корявый, но пронесло: все-таки первоклассница. Но вопросы уже поджидали почти каждый вечер. «Мама, а я русская? А ты?» – «Тоже русская». – «А почему у нас говорят, что Витя украинец, Миша еврей, а Вова татарин? Ведь мы же все-все одинаковые? – «Да, одинаковые». – «Значит, мы все русские?» – «Не все». – «А…а как же?..»
Трудно, ох, как трудно без Миши. Ну, Валька девчонка, егоза, любопытная, но с ней можно сладить, а как найти ключ к мальчишке? Ему было четыре, когда на даче соседский парнишка начал всерьез лупить Сергея. На крики Нюры вышел отец. Тебя бьют, сказал, а ты, дурачок, смотришь. Дерись!.. Бей его! Так, так… Они в кровь, Нюра верещит, а отец учит, как драться. Потом тоже натаскивал. Но вообще-то в ребячьи дела не лез. И когда там, на последней даче, увидел, как разодрались мальчишки, хмуро сказал соседке: «Мария Александровна, дети сами разберутся, мы не должны в это вмешиваться, а иначе только взрослые перессорятся. У них свои конфликты, у нас свои».
«Он считал, что у ребят должны быть свои поражения, свои победы, тайны и прочее. Никогда не требовал: проси, мол, прощения. Говорил, что это только растит лицемеров. Либо он сам должен понять и принять, либо мы сами должны все забыть. Никогда он не вымогал тайны, ни у кого, ни у детей, ни у меня. Самое большое наказание для ребят было – на хлеб и на воду. Но наутро уже все, никто не смеет о том поминать. Сережкина жена Зоя частенько мне говорила: вы ничего не помните. Нет, мы все помним, но мы не злопамятны».
Целуй руку!
И на работе она начала заново утверждаться. Ожидали первого высокого гостя, самого Джавахарлала Неру, а еще никто ничего не знал – как об этом писать, что такое «протокол», что за чем следует (поднятие флага, гимн, парад, орудийный салют, прием и еще всякое, что положено каждой персоне, каждой по рангу, по-разному). Так было, так будет, наверно, пока существуют границы и государства. Как устраивались со всем этим древние римляне или средневековые варвары, в ТАССе не ведали да и думать о том не желали, но в царское время все, что входит в непонятное дипломатическое истолкование слова «протокол», уже было. Откуда? А бес его ведае, как любила говаривать Нюра. Во всяком случае в середине семнадцатого века даже за вечерним столом у «тишайшего» царя Алексея Михайловича «в органы играл немчин, в трубы трубили и по литаврам били».
Вот и гудела у Нины голова – вместе с другими тассовскими избранниками изучала она этот проклятый протокол. Реяли в воспаленном мозгу флагштоки с флагами и без оных, гремела жарко надраенная оркестровая медь, мелькали костюмы, те, в которых следует появляться при вручении верительных грамот, и те, которые для приемов; в общем, те, которых у нее не было. Вопросы, вопросы – ребром, колом, канцелярскими кнопками в горящей подушке.
Неру был первый. И началось. Всю тогдашнюю тассовскую мотомехтягу олицетворял старенький «москвичок», послевоенный слизанный близнец и последыш довоенного «оппель-кадета». При его-то двадцати с чем-то лошадиных силенках где ж ему было угнаться за дипломатическими линкорами. Горисполком сжалился, выделил журналистам машину, но шла она в кильватерной колонне двадцать шестой, двадцать седьмой, вот и надо, когда остановятся, лететь с блокнотом и авторучкой наперевес к первой машине: успеть записать, что же там скажут. Так, начирикала что-то в блокноте, тронулись – Петровская назад, к двадцать шестой. «Сколько кроссов я сдала, по булыжникам, по пескам, по асфальту. Все каблуки были содраны».
На второй день случилось не слишком приятное и совсем непонятное. Колонна вынеслась на Неву, огибая медного всадника, рванулась мимо Исаакия. «Стойте… – тронула Нина вялой влажной ладонью плечо шофера, – мне нехорошо…» Голова плыла, нестерпимо мутило, еще секунду… выскочила. Памятник, собор, люди, газоны качались косо пред ней. Придерживая рукой грудь, наклонилась – выхлестнуло. Перед заслезненными глазами расплывался серый пьедестал, черная, ядовито позеленевшая лошадь. Что же я съела? Ах, как стыдно, нехорошо, не девчонка, но могут подумать… бутерброд с сыром… если бы с колбасой, тогда еще могло быть, но сыр?..
Съела? Все мы едим, однако. Даже те, которые голодают. Мой знакомый когда-то, во времена модного голодания, однажды просветленно сообщил: «Знаешь, на семнадцатый день из меня вышел трамвайный билет». – «Неужели это все, что осталось от бедного трамвая?» – ошарашенно глядел на него.
Нет, Нина Ивановна, это был не сыр, а первый привет от недалекой болезни.
Помчались, догнали. Жара, беготня… Даже авторучка, зажатая в кулаке, не выдержала, потекла, вся ладонь синяя. Люди обедать – она диктовать, люди отдыхают – она «передает». Всё, отписалась, сдала. Теперь и она к людям, на прием. А ладонь синяя, хоть печати ставь. Побежала в коридорный тупичок, где напротив уборной раковина с серым хозяйственным мылом. Не отмывается. Со стены, там, где штукатурка не выдержала, смотрит красновато темный кирпич. Тёр-тёр… ни черта!.. Наломала спичечных головок, потерла серой, ага, почище. Смыла, потрясла красными, как у гуся, лапами, забежала в комнату, схватила лист, на ходу обсушила руки и в машину, туда, к людям. А они уже за столом. Она тоже. Соседи: справа наш переводчик, слева индийский журналист. Народу человек девяносто. Сидят, говорят, потчуются. Она тоже. С утра, да, считай (после встречи с медным всадником), с вечера сутки ни крошки. Еда роскошная, да не в счет, так устала, изнервничалась, что жует, как солому. Там, на другом, «высоком», краю стола речи, здесь (через переводчика) тары-бары с индусом. Или – индийцем? Надо у Миши спрос… – ох!.. Говорит, что у них женщин среди журналистов нет, что это мужской труд. Ну, наверно, для Индии, для таких мужчин, для таких женщин – думает. А чувствует: скорей бы домой, лечь, забыться.
Кончились официальные речи, настала рабочая тишина: ложки, вилки, бокалы, голоса. Встает Чандра, руководитель телеграфного агентства Индии, сопровождающий Неру. А он-то чего? О чем? Как раз теперь, когда можно просто пить да жевать. Сейчас, сейчас узнаете, товарищ Петровская. «Господа, вместе с нами за этим столом находится дама, лишь одна дама, а мы, мужчины, ведем себя не по-джентльменски, говорим, говорим… По-моему, господа, надо и женщине дать слово».
Рассказывали потом, что от такой чести, от такого всеобщего внимания стала она белее скатерти, в которую влипла глазами. Злобной желтой соломинкой мелькнул перед ней Кривоносов, это он, он, новый директор их отделения ТАСС, должен был здесь представлять, говорить, так нет, заболел – простым страхом, как всегда. Это не Зотов, это обкомовский выходец. Заранее, сволочь, заболел, так что не придерешься. Но зачем же этот темный, оливковый, с такими хорошими глазами, взялся за нее? У-у, противный!.. Его-то и всех их, индусов, она не боится, но наши, наши – что скажут? Потом… Это чувства, без слов, а где же слова? О чем говорить? Нет слов, никаких, даже матерных, и Фаины тоже нет, чтобы у нее позаимствовать. Лишь один холодный сквознячок в голове и душе. Шутка ли – говорить! О чем? Ах, вот – шуткой, да, да, встань же!..
– Мне… мне особенно приятно, что я сегодня единственная здесь женщина. Единственной всегда быть приятно… – Передохнула на миг, удовлетворенно почуяла, что тон найден, отозвалось улыбками на застывших лицах, смуглых. А на белых? На некоторых. – Мой сосед, господин Синг… – с легким поклоном вбок, – говорил мне, что у вас, в Индии, среди журналистов нет женщин. Вам просто не повезло… – с белой нагловатой улыбкой, так, так – оттуда, со смуглых такие же белые, даже белее (а это еще почему?.. А-а, потому что сами они темные. Ну, как у негров). – У нас много женщин-журналистов, но я думаю, что в следующий раз, когда вы приедете, и среди вас уже будут женщины. У такого древнего талантливого народа обязательно будут талантливые женщины-журналисты. А пока мне приятно, что в соревновании с мужчинами я выиграла – передала материал раньше всех. – Это она уже знала, из Москвы звонили. Тут уж сам собой поднялся бокал в ее бело-синей руке. – А вот в этом соревновании… – покачивая бокалом, улыбнулась, – я охотно уступаю пальму первенства вам, мужчинам. – Пригубила, поставила.
Аплодисменты!.. Смех!.. Кришна Чандра вытащил из серебряной вазы алую розу, прошел через зал, огибая стол, отдал цветок, наклонился к ручке и… с изумлением, так и не распрямившись, глядел исподлобья, как дама судорожно отдернула, просто вырвала у него руку: мыло! – вспыхнуло. Но мгновенье спустя все же отдала свою занаркоженную ладонь. Чандра «запечатлел» джентльменский свой поцелуй, еще раз с привкусом непонимания взглянул на такую умную, но диковатую даму и вернулся на место. А она, неживая, пала на стул. Эй, Петровская, встаньте!.. Суд над хозмылом идет!.. Все мужчины древней Индии встали, разоряя розы, шли к ней с цветами, в очередь, уносили взамен роз да гвоздик неповторимый дух благовонной хозвони. А дама окаменела с приклеенной белой улыбкой, и голова ее мерно покачивалась – благодарила.
«Тогда красивы, ах, как красивы были приемы! Сейчас этого нет, и правильно, потому что азиатского было больше, чем европейского. Уж если семгу несли, так целую, только краешек шкуры завернут, а уж если икра, то в бочонке. А уж обслуга – лорды старых времен!.. За столом частенько плебеи, за их спинами лорды. Помню, первый раз принимали финнов, стол небольшой, человек на двенадцать, перед каждым три вилки, три ножа, три ложки, а я опять белая – я опять одна единственная среди мужчин, все присматриваются. Что же делать? Как есть? Чем есть? У нас в Вороньей слободке такого не проходили. За какую рюмку хвататься? За белую? За синюю? Или за розовую? Что для чего – для сухого? Для водки? Для десертного?»
Но ее выручили: «Не волнуйтесь… – тихо дунул над ней старик-официант из „Метрополя“, – я вам помогу». И подавая рыбу, невзначай задевал ту вилку, которой на роду положено было брать только рыбу. И так весь прием – седовласый, доброжелательный, милый. Потом звала его запросто: дядя Ваня. Уходя, благодарно глядела: «Большое, большое спасибо вам!» – «Ну, что вы, это вам большое спасибо, мне было так приятно ухаживать за вами». – Отечески улыбался.
«Закончилась эта проклятая процедура целования, с испугом гляжу на секретаря обкома партии по пропаганде Казьмина – ничего, улыбается. Подходит заместитель редактора «Ленинградской правды» Суэтин: «Молодец, хорошо выкрутилась». – «Целуй!» – Протянула ему руку. «Что – целуй?» – Испуганно отступил. «Ну, руку, руку!» – «Что ж, давай, чем я хуже индейцев?» – «Не пахнет? Ну, мылом, мылом?» – И рассказала. «М-м… – втянул уж по-русски родной аромат. – Нет, не пахнет: индейцы все выцеловали».
Не единственная дама в ЛенТАССе, работали и другие, но дипломатов «освещала» она, безо всяких скидок на пол. Но случалось, напоминали. Шел прием монгольской делегации. Цеденбал, секретарь обкома партии Спиридонов, другие. Беседуют, едят, она же в красивом сиреневом платье, стоя, прислонилась к деревянной панели, что шла вдоль стены, строчит в блокноте. Садитесь – вдруг заметил ее Спиридонов. Пожала плечами – мол, некуда. Он опять: садитесь же, она снова плечами. Огляделся – ни одного стула для единственной женщины. Товарищи мужчины, обвел стол глазами секретарь обкома, принесите кто-нибудь женщине стул. Вскочили аж четверо и за дверь. Журналистка, не дожидаясь, сразу же шлепнулась на ближайший стул. Вошли четверо с четырьмя стульями. «Вот в этом мы все – холопы».
Однажды с делегацией (солидной, но не правительственной) приехала на какую-то стройку. «Встреча была хорошо подготовлена, всем мужчинам вручили цветы. Среди них был там и Сизов, тогда еще начальник Главленинградстроя. Потом он стал председателем горисполкома, всегда вел себя независимо, достойно, всегда чувствовалось, что это мэр большого города». Но тогда начальник всех ленинградских строителей отнюдь еше не был самым важным лицом на приеме. Стоял в сторонке, курил, поглядывал на мужчин с букетами, женщину с блокнотом. Папироса была крепко прикушена в углу красивого рта, перешла в другой уголок и вдруг, отброшенная властной рукой, полетела в сторону белым пропеллером. Сизов быстро шагнул к ближайшему из встречаемых и с злым бормотанием: «Цветы – женщинам!» – резко отобрал букет. Ко второму: цветы – женщинам! К третьему – у всех отнял и с улыбкой вручил громадный объединенный букет даме, поклонился, отошел.
«Примерно такое же произошло и с секретарем компартии Узбекистана Рашидовым. Мы встречали узбекскую делегацию у самолета. Рашидов увидел, что я стою у трапа, записываю, и так же, как Сизов, только добродушно: цветы надо женщинам, цветы только женщинам. Подошел и вручил мне. А когда провожали эту же делегацию, он сразу же с облегченьем сказал: ну, вот, есть кому отдать. Вот так-то, голубчик, так, так. А со Спиридоновым был еще случай – как в другой ситуации проявляется один и тот же человек».
Среди «высоких» людей
Приезжал Сукарно. В один из дней по плану было Пискаревское кладбище. Подъехали к резиденции на Каменном острове. Вышел Сукарно, за ним Хрущев, помахал ручкой и… остался. Машины рванулись на Пискаревку. Оттуда кто обедать да передохнуть до вечернего марафона, а Петровская диктовать. В коридоре навстречу московский фотокорреспондент (передавал по бильду в столицу снимки), не удержался, разделил свою радость: «Слушай, Нина, у меня сегодня такая удача, такая удача!.. Понимаешь, провозился я тут с вашим бильдом, примчался туда, к резиденции, ай-яй, все уже укатили. Вдруг выходит Сам, – сошел на шепот, – смотрит на меня: о, говорит, хоть один корреспондент мне достался. Слушай, поедешь со мной? Конечно, Никита Сергеевич! И дунули мы в Разлив. И понимаешь, никого не было!.. Одни экскурсанты. Пионеры подарили Никите Сергеевичу огромный букет ландышей. Ну, я и отщелкал всю пленку – чудо!.. Никто не толкает, не лезет, не зудит. Ах, Нина, Ниночка, раз в жизни такое бывает!»
М-да, бывает, но как же быть – надо же что-то делать. Передала материал, позвонила по «вертушке» первому секретарю обкома партии Спиридонову: «Иван Васильевич, скажите, пожалуйста, вы были сегодня в Разливе?» – «А тебе не все ли равно, где мы были?» – «Так, наверно, надо об этом писать?» – «Когда надо будет, скажем, а пока не говорим, и ты молчи».
Ладно, начальству виднее, а чего-то не по себе. Поделилась с московским коллегой. Это, конечно, хорошо, говорит тот, молчать, но вот завтра встанет Никита Сергеевич, раскроет вашу газетку и скажет: хм, вчера поклонился святым местам в Ленинграде, и вот ни одна собака об этом ни слова. Что ты подверстаешь к этим словам? Слова своего Спиридонова? Да он тебя первый за это же съест.
А время к вечеру, а вечер в театре, в Мариинке. В антракте, когда высокие люди вышли из ложи А (бывшей царской) в верхнее фойе (почти пустое, в основном там охрана), Петровская решительно двинулась туда, где сиял голый нимб Хрущева. Охранник мигом тенью прирос к ней: «Нельзя». – Шипит на ходу. Хотя ее-то он, ленинградский, хорошо знает. «Мне надо!» – «Стрелять буду!» – «Стреляйте!.. Я все равно пойду». И уж тут сам Хрущев смотрит на нее. А из-за него, чуть сзади, Спиридонов. Других она и не различает.
А она уже представляется: «Никита Сергеевич, я корреспондент ТАСС Петровская… – (Спиридонов за спиной Хрущева показал ей кулак). – Я слышала, что вы сегодня были в Разливе, надо ли нам об этом писать?» – «Конечно. Вы, ленинградцы, молодцы, я очень доволен, как вы храните память». – И еще в том же духе. «Спасибо…» – Повернулась идти. «Постойте… – Шагнул следом за ней Спиридонов, – Дадите полосу». – «Да вы что, Иван Васильевич?.. Полосу, где же я столько наберу?» – «Я сказал: полоса… целая». – «Это же восемьсот строк, Иван Васильевич!..» – «Все». – Отошел.
Вернулась, взяла у московского фотокорреспондента пленку и по ней – вместе с ней – побывала в Разливе: вот Никита Сергеевич стоит у причала… к лодке подходит, беседует с людьми… а вот и ребята с ландышами… Так, поглядывая, обыграла каждый кадр: товарищ Хрущев Н. С. начал свой осмотр с причала, куда глубокой осенью ночью подошла лодка c вождем революции… вот знаменитый «зеленый кабинет», где на этих двух пеньках написана одна их самых замечательных ленинских работ «Государство и революция»… в беседе с корреспондентом ТАСС Н. С. Хрущев сказал… Всё, полторы странички, девяносто строк. Телетайп!.. (времени на машинисток уже нет). Передала и домой. В полночь легла, только уснула, телефонный звонок, и резкий, на срыве голос главного редактора «Ленинградской правды» Куртынина: «Мы держим газеты, а ты… где полоса?!» – «Какая полоса?» – Сжевала зевоту. «Такая!.. Спиридонов сказал, что ты передашь полосу». Объяснила, что полосы нет и быть не может. А Куртынин завелся: где полоса?.. Спиридонов сказал!..
– Извините, Михаил Степанович, но ваши корреспонденты в таких же условиях, как и я: они тоже там не были, вот и просите их, пусть они допишут до полосы, это их право.
– Что ты мне твердишь о правах, сам знаю. Где полоса, я тебя спрашиваю, у меня же газета!
– Михаил Степанович, вы понимаете, что я не могу вам ничем помочь? Не могу же я в сотый раз пережевывать в отчете воспоминания старого большевика Емельянова.
– При чем тут Емельянов – ты, ты мне давай полосу!
– Что вы на меня кричите?! – Вдруг рявкнула и она. – Я не у вас работаю! На меня и так есть, кому орать!
Куртынин швырнул трубку. В газете был лишь один материал, тот самый, на девяносто строк. Самому все очень понравилось: с ландышами стоит, в рамочке. А раз сам доволен, так и Спиридонов сказал Петровской: а ты молодец…
В те далекие уже годы телевизоров не было, и Высокие люди входили в наш дом лишь с газетных страниц. А вот Нина Ивановна иногда сталкивалась с ними вживе да въяви.
«После загадочной венгерской революции или, как наши тогда писали, венгерского путча, вынырнуло какое-то незнакомое имя. То всё: Надь, Надь, а тут вдруг Янош Кадар. Теперь-то мы знаем, что Имре Надь не туда гнул, вот и пришлось его быстренько, тихохонько расстрелять. И приезжает в Ленинград этот неизвестный никому Кадар в сопровождении всесильного серого кардинала Суслова. И устраивается митинг на Кировском заводе – чтобы партийные лидеры, как это у нас водится, пообщались с самым главным народом – с „передовым отрядом“, в общем, сами понимаете, с рабочим классом. Огромный цех, собираются люди. Ну, как их сгоняют на все эти „мероприятия“, тоже знаете. Вся моя техника – авторучка с блокнотом и собственноручное подобие стенографической записи. Больших выступлений, как мне сказали, не планировалось, но Кадар вдруг разошелся на целую речь! Начал критиковать Югославию за ее националистический социализм. А Югославия уже не была для нас такой сплошь фашистской, как в сталинские времена: тогда чем больше сажи наложишь на Тито и „его клику“, тем лучше. А тут уже какие-то новые веяния, размытые просветы, и не только я в них ничего не понимаю. А тогда радовалась, что во время его говорения успевала дописать то, что ухватывала от переводчицы. Суслов, как все наши, естественно, не мог без бумажки, вот и отдал свою речь московскому тассовцу, а я к венгру: товарищ Кадар, можно мне вашу речь? У меня нет, улыбается, только тезисы. Тогда к Суслову: как мы будем давать? В изложении? Ну, наверно. Ладно, я снова к венгру: вы позволите, товарищ Кадар, потом почитать вам или вашему помощнику мой отчет? А он еще лучше улыбается: ну, зачем же, я верю советской печати. Он же был старый коминтерновец, которого Сталин не успел расстрелять, так что по-русски говорил вполне прилично. Да что толку, он-то, черт побери, может верить, а с меня башку снимут за какое-нибудь одно слово. И все газетчики ждут моего материала. А я матерюсь, Саша, да, да, первый раз в жизни. Чувствую, что там, на верхах, идет какая-то новая игра, но что и как должна я, серая сошка, об этом протрубить на весь мир? В общем, приехала на работу, напечатала, положила на стол главному редактору Грише Мельникову».
– Прочтите, пожалуйста, а то…
– Не буду. Я там не был и читать ваше рукоделье не стану. Завизируйте, и все.
«Вот трус!» – Но хотя бы литературно!
Поехала брошенная тассовская сирота Петровская к заведующему отделом печати министерства иностранных дел Ильичеву, старому партийному волку, который еще недавно был главным редактором «Правды». И говорит: «Леонид Федорович, прочтите, пожалуйста, речь товарища Кадара». – «Нет, визировать ее я не возьмусь. Ну, почему, почему… Да потому что я слушал ее вполуха – мало ли что там». И этот трусит – мелькнуло. «Но поймите меня, Леонид Федорович: только, чтобы не было ляпсусов!» – «Ладно, прочту. Но визировать все равно не буду». Прочел, один «ляп» нашел. Исправила.
Утром все газеты растиражировали речи Товарищей. «Хотя ты за эту работу получишь десятку, червонец». – Усмехнулась коллега. «Хорошо, хоть не срок».
Утром Петровская стояла в гостинице: визит еще продолжался. Бледная, с бессонными синяками под глазами. «Было „Утро помещика“, а знаете, что такое утро тассовского корреспондента? Мало того что ночью просыпаешься, как ужаленный, так утречком тоже: боже мой, я же не так перечислила Их – Сидорова поставила впереди Иванова. А надо наоборот. Ведь это же шло еще со сталинских времен, то Маленков вслед за товарищем Сталиным, то Молотов, то Берия вклинится между ними. И вся страна, кому надо, кто понимает, делает выводы, какие фигуры вновь передвигает на своей шахматной доске вождь. И всю ночь вертишься: Сидорова впереди Иванова, а надо было… точно!.. Ох, что теперь будет!.. Утром вскакиваешь, бежишь к газетным щитам, на которых тогда очень рано наклеивали свежие газеты… О-ох, пронесло, Сидоров на месте, Иванов, сукин сын, тоже».
Вот и стояла утром в гостинице рядом с нашим новым послом в Венгрии, который до этого работал в Ленинграде. «Я что-то сегодня очень волнуюсь, Андрей Михайлович, не наврать бы чего». – «Да бросьте вы, все верно – я прочитал». И вот спускается Суслов со свитой. И – к ней: «Почему вы не были вчера на обеде?» – «Я писала речь товарища Кадара». – «Хм, писали… Вот в Америке корреспонденты работают так, что через сорок минут газеты уже выходят с отчетом». – «Может быть. Но я не думаю, что в Америке корреспонденты семи пядей во лбу. Только техника у них там совсем не такая, а у меня вот руки, блокнот… – протянула пред ним. – И еще ноги». И все это громко, на срыве. Промолчал Суслов, отвесил: «И вообще вы неверно там написали о Югославии».
Тут уж она, бледноголубая, начала белеть. Ведь достаточно лишь одного слова Суслова, и ее не стало бы в ТАСС. И лепечет: «Как?.. Но как я могла… ведь ни записей, ничего…» А сама думает: Гриша!.. и этот Ильичев, трусы и подлецы, каждый лишь за себя. И вот тут к ним подходит помощник Кадара: «Здравствуйте… – улыбается корреспонденту. – Товарищ Кадар только что прочел речь и благодарит вас за хорошую работу». Все улыбнулись. Кроме Суслова, но все равно – всё: пронесло!..
«Да, Саша, сколько нервов и унижений. Помню, отбывала финская делегация. На вокзале вдруг подходит ко мне пресс-атташе Урхо Кекконена и говорит: вас просит господин президент. О-о, душа в пятки, ноги ватные. Подошла – улыбаются. Пресс-атташе переводит: господин президент благодарит вас за хорошее освещение переговоров с Хрущевым. А вокруг наши, и кто-то из начальства ка-ак хлопнет меня по спине: она вообще у нас молодец! Я так и присела. Сейчас, Саша, так не работают, сейчас все обкатано и проверено, но и то горят, а уж тогда…» – «А наши, конечно, никогда не благодарили». – «Ну, что вы…» – «Все-таки венгры, хоть и коммунисты, и тогда были ближе к западу». – «Да-а, работать с этими деятелями было совсем не то, что на внутреннем фронте, с нашими замордованными советскими людьми». – «Но ведь что-то вам льстило, может, даже и возвышало над коллегами от того, что вращались в кругах?»
Помолчала, задумалась. «Вращалась?.. Не знаю, отчасти, наверное, так, но сколько же унижений!.. Я вот вспомнила… На первый взгляд, не совсем к месту, но по существу. Когда я однажды рассказала Михаилу Сергеевичу что-то интересное и по дурости заикнулась, что ты, мол, мог бы об этом написать, он посмотрел на меня как-то особенно выразительно: «Еж, я пишу об астрономии – потому что там, слава богу, социализма еще нет». А там, в партийных «кругах», вот этого социализма было куда больше, чем в нашей обыденной жизни. Не только потому, что и протокол, и этикет, но главное – вечный страх ошибиться, не так «подать». И все напоминало, что ты пешка в игре королей. Вот лет двадцать пять назад приезжал английский премьер-министр Вильсон. В Ленинград гостя сопровождал Микоян. Он был, конечно, не тот страшный сухарь Суслов, мягче, теплее, но ведь тоже хитрейший из царедворцев, недаром же сорок с лишним лет удерживался на верхах при всех правителях, при всех переменах.
В программу визита входил и Кронштадт. Шли мы туда на крейсере рано утром, а лето такое проклятое выдалось – ветер и холод. Плаща приличного тогда купить было невозможно, болоньи советскому люду еще и не снились, вот и была я в костюмчике. Гости в кают-компании, мы, журналисты, палубные пассажиры. Стоим, жмемся друг к другу, дрожим. Наконец, прибыли. Военные моряки встречают – все как положено. Потом двинулись на крейсер «Киров», кажется, так, а уж затем после осмотра и всех церемоний в дом офицеров. На обед. Иностранных журналистов пригласили, как и раньше в кают-компанию, а нас, советских, не сочли нужным. Иностранных много, нас человек пять. Конечно, и мы могли бы найти какую-то забегаловку, перехватить на ходу, но когда, Саша, ведь надо передавать материал. Как? Кругом военные. Еле-еле прорвалась к телефону. Потом, извините уж за подробности, просим: отведите хотя бы в туалет. Отвели. Теперь по телевидению видно, как работают журналисты. Это ведь всегда свалка – лезут, давятся, толкаются. Ноги оттаптывают. После работы все руки в таких вот репортерских синяках. Обед кончился, и вся свита на торпедных катерах рванула в залив. И ка-ак начало там бросать из стороны в сторону! Мужики-то покрепче, кое-как стоят, держатся. Я схватилась за поручни на борту. Ветер, брызги – мокрая, продрогшая до костей. Увидела морячков: мальчики, милые, пустите куда-нибудь вниз. Но и там бьет, швыряет. Потом вся была в синяках. Слышу, кто-то из наших просит: дайте хоть по сухарику. Ведь с семи часов утра и до трех пополудни ни крошки. Ну, догнали до Петродворца, высадились. Начался осмотр – фонтаны, дворец. А мне снова строчить и передавать».
Снова катер, снова крейсер. А уже часов семь, но светло – лето, северное, недреманое солнце неспешно прогуливается над взъерошенно синим, изрыто стальным заливом. Свита в кают-компании: вечерний чай, а эта окоченевшая горстка на палубе. Кто-то из моряков принес зюйд-вестку, Нина закуталась, но зубы все равно слышно дробят чечетку. Вышел сытый, разомлевший Микоян, доброжелательно улыбнулся: «А-а, пресса, помощники партии». Тишина: униженная злоба запекла глотки. И вдруг голос: «Пресса-то, она уже хороша, только здесь среди нас одна женщина, между прочим, Анастас Иванович, блокадница. Так вот, не знаем, довезем ли ее до Ленинграда?» – «Как так?» – «В голодный обморок вот-вот грохнется». – «Как в обморок? Вас что, не покормили? Вызовите командира крейсера».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.