Текст книги "Кошка-дура. Документальный роман"

Ее богатство

– У тебя всегда была счастливая способность: ты искала встреч с интересными людьми, и ты всегда впитывала новое, как губка. Так что, извини, я всегда чувствовала, что Нина познакомилась с каким-то новым, интересным ей человеком. – Однажды сказала Зинаида Павловна своей школьной подруге.

– В этом было мое счастье, мое богатство, я знала многих разных и чрезвычайно интересных людей, от самых рядовых до очень известных. И началось это с учителей. Каждый из них был личностью. Это не моя выдумка. Недаром, когда мы собрались через пятьдесят лет после школы, то встали с тостом: за наших учителей! В те трудные времена они учили нас добру и порядочности. Помню, Павел Игнатьевич Соколовский, учитель русского языка, мог на уроке и ударить. И меня однажды смазал по роже, но никому и в голову не могло прийти обидеться или нажаловаться. Потому что наказывал он за пакость, за ложь. А ведь это уже и тогда было дико: рукоприкладство учителя. И если бы дошло до начальства, Соколовскому бы не поздоровилось. Когда он умер, за гробом его шли сотни людей, и это все были его ученики. Вот, только что мне звонили, вы слышали, сказали, что умерла Гайжевская.

– Да, и с вами в чем-то не соглашались.

– Ага, она, наша бывшая секретарша, говорит, что с Гайжевской было очень трудно работать. Не знаю!.. Мне с ней было легко. Интересно мне было!.. Пост она занимала небольшой, заведовала нашей справочной, но как много дала мне эта женщина. Кроме необходимых всем справок. Сдержанная, вежливая, гладко зачесанная, из «бывших».

– Значит, было кому давать, значит, видела, что вам это надо.

– Наверно. Она была из тех, в которых были основы заложены – воспитание, языки, чувство достоинства, понятия о добре и зле, знания и еще многое. Они свое получили в системе, а такие, как я, ухватывали кусочками. Мы от них получили половину, наши дети четверть, а внуки?..

– Столько, сколько им надо. Наверно, и вашим бабушкам тоже так же казалось.

– В том-то и беда, что все меньше и меньше.

В Англию Петровская улетала весной, в апреле. Накануне бегала, попала под первый дождь и, когда приехала в Москву, чувствовала, что, не приведи господь, заболеет. Ночевала в «Колосе», скорей общежитии, нежели гостинице. Но и в лучшем отеле все было бы так же: к вечеру горела, температура подскочила до сорока. А назавтра, в пятнадцать ноль-ноль улетать. Утром в город на «собеседование», где в последний раз процеживали туристов, затем в Дом дружбы, ибо от этого общества (через Либединскую) и летела. Потом к врачу: обострение воспаления легких. Что делать? В делегации семнадцать человек, и кажется ей, будто все на нее смотрят ненавидящими глазами (если не полетит, придется стоимость ее путевки оплачивать остальным). 360 рублей на 17, пульсирует в горящем мозгу, 360 на 17… сколько же это выйдет на каждого из глядящих? Не делится. И попутчики не помогают, нелюбезно, удрученно молчат. «Вы очень плохо себя чувствуете?» – Спросила руководительница делегации. «Кхм, кхм… да, неважно». – И подумала: а может, плюнуть на Англию? И на всех. А вдруг помру там за эти триста шестьдесят рублей. Дома, наверно, будет дешевле.

В холл порывисто вошла яркая, красивая женщина лет тридцати с чем-то: темная грива волос, модное синтетическое пальто в мелкую клетку. «Ой, Анна Юрьевна! – Сорвалась ей навстречу руководительница. – Мы вас так ждем!.. – (Хо-ха-хо, то есть о том, о сем, если уж говорить по-петровски, и самое главное, чуть понизив голос): – У нас тут одна… – брови в сторону Нины, – заболела воспалением легких. Ох, Анна Юрьевна, что делать, что делать?» Молодая, яркая вместо ответа решительно подошла к заболевшей, представилась: Анна Юрьевна Тетерева и тихо: «Едем… Если вам станет плохо, я положу вас в самый лучший английский госпиталь. Наверно, это будет не хуже, чем здесь». – «Хорошо. Спасибо». – «Едем, товарищи, едем! – Со светлой улыбкой обернулась Тетерева к выжидающе хмурым. – Я застолбила Нину Ивановну и буду ее выхаживать». – «Ну… – ответила и Петровская не худшей улыбкой, – если мой личный врач член-корреспондент академии наук, как не полететь?»

Тут же больную напичкали антибиотиками, отчего вскорости на всем желудочно-кишечном тракте приключилась большая распутица, но воздушный мост Москва-Лондон был безухабист, лучезарен и скор.

В Лондоне они поселились в одном номере, и то ли антибиотики, то ли общение с таким ярким светилой, но пневмония стихла, примолкла, затаилась. Тетерева летела к одному очень знаменитому профессору, к некоторым менее известным и просто к ученым. В общем, ее ждали коллеги, остальных просто старина Альбион. Побыв в столице, туристы отправились по стране. Вернулись, и вновь Петровская оказалась в одном номере с нашим знаменитым ученым, который щедро раздарил коллегам все, что у него было. Потому и последовало деловое предложение: «Нина Ивановна, отдайте мне вашу бутылку рашн водка, а я вам палехскую пудреницу». – «Да не надо мне вашей пудреницы, возьмите вы эту бутылку, она не нужна мне». – «Нет, так не могу. Вот спасибо».

Петровскую тоже ждала встреча, правда, не такая ученая и не столь уж приятная, как у соседки по номеру: в тассовском агентстве в Лонодоне работала Пат Грегори, англичанка. Что ж, бывало и так, что на наших не наши работали. Когда миссис Грегори приезжала в Ленинград, Петровская по «просьбе» начальства неделю «сопровождала ее, возилась с ней». И втайне кипела, ведь главное не зарплата, а гонорар, а тут изволь таскаться с этой кикиморой. Баба оказалась капризная, несимпатичная. То и дело Нина натыкалась на диковатые ее претензии. Зашла как-то за англичанкой в Европейскую гостиницу и услышала: «Нина, у вас нет порядок. Я не могу находить своя ночная рубашка». – «Вы и – свою?» – Усмехнулась. «Да, это есть дело горничная». – «Вы думаете?» – «Я знаю». Спустились, подошли к машине, поехали, приехали, шофер заглушил двигатель, сидит, как все интуристовские, отстраненно, безмолвно. «Ну, Пат, открывайте же дверцу». – Уже вылезла русская из машины. «А мистер шофер?» – Смотрит англичанка в безучастный затылок. «Это у вас мистеры шоферы вам открывают, у нас сами, даже такие чужеземные женщины».

Неделя закончилась. И Пат Грегори отблагодарила Нину американской улыбкой да голубеньким ситцевым платочком в белый горошек: в акурат в русском стиле, но уж, поверьте, не в духе. И вот теперь надо с ней встретиться, а Тетерева весело говорит:

– Придет ваша Пат, и вы подарите ей эту пудреницу.

«Этой кикиморе» – Ни за что!.. У меня самой в жизни не было такой.

– Нина Ивановна… – Укоризненно остановились умные темные глаза. – Бросьте вы мелочиться.

«Тебе легко говорить». – Я не мелочусь, но дарить ей не собираюсь.

– Ах, да полно вам, ну, купите дома такую же. Ну, как это где? – В первый раз богатенький член-корреспондент выглядел немножечко озадаченным. – В магазине.

– В магазине?.. – Усмехнулась не хуже покойного своего супруга.

И дабы утвердиться не отдавать, вспомнила своего шведа. Он был архитектор из делегации, с которой работала. Зашли в универмаг, и швед загорелся купить балалайку. Но пяти рублей ему не хватало. Подошел к Петровской, рассказал о своей беде. «Пожалуйста…» – Протянула ему пятерку. «Как?» – «Так, берите». – «Так я не могу». – «Ну, тогда как хотите!» – Спрятала деньги. Архитектор не мог оторваться от балалйки, всё истинно русское, как он слышал, воплощалось в ней, лучшего сувенира из этой дикой страны и не придумать. И тогда он решился: «Купите у меня авторучку. Настоящий паркер». – «Сколько?» – Она уже поняла, в какие игры играет архитектор. «Пять рублей», – Улыбнулся и даже показал пятерню

Эх, настоящий паркер!.. Для нее, журналиста. Не потечет, как тогда, с Неру. «Нет, не хочу». – «Но почему? Он стоит гораздо дороже!» – «Так… я вам хотела просто дать, если угодно, подарить пять рублей, а вы продаете». И опять тяжко задумался швед, вытащил бумажник: «Ну, тогда разменяйте, пожалуйста, мне…» – Протягивал ей купюру. «Ах, у вас еще и доллары есть!.. – Тут уж она побледнела. – Нет, я не разменный пункт. Вот в этом вы – все, все!..» И хотела сказать, но сдержалась: крохобры.

Так Россия осталась без паркера, Швеция без балалайки.

– Нет, Саша, все-таки я так и не научилась понимать этих западных граждан. Ни эту Пат, ни того шведского шведа, а вот русского шведа очень даже хорошо понимала. Чего вы смеетесь? Был, был такой случай. Горисполком проводил одно из «мероприятий» по поводу пятидесятилетия первого Петроградского совета. Овальный зал, человек двадцать приглашенных ветеранов, рядом со мной сидит старик, бывший моряк, невысокий седовласый крепыш с какой-то шведской фамилией на окончание борг, не помню. Он в перешитом морском бушлате, но пуговицы уже не медные, а обычные. Слушай, спрашивает меня, а поесть нам дадут? И опять смотрит на стол. А там, как и подобает такому моменту, пирожные, сухое вино, апельсины. Лишним было только вино, а так на обычном приеме минеральная вода вместо вина. То есть «форма беседы за дружеским столом». Но это уж новый мэр Исаев оказал ветеранам такую вот честь.

– Так поесть нам дадут? – Опять спрашивает этот Борг.

– Думаю, что нет.

– И выпить тоже не дадут? – Уже громче, удивленнее.

– Выпить? Вон сухое вино.

– Вино?.. Вот это? – Скривился. – А водка? Где водка?

– Водки не будет.

А уже все на них смотрят. «Водки не будет, говоришь, а закуски тоже? – И теперь уже обращается к самому мэру: – Слушай, хозяин, позвал в гости, а кормить не кормишь. Дай хоть рюмку водки». – «Видите ли, товарищи, вы люди уже пожилые, так что… вот придете с женами, тогда…» – «Да чего это я старуху свою сюда потащу, если ты ничего не даешь. Налей и не бойся, я сам знаю, чего можно, а чего нет. Винегрету хоть дай».

Пришел официант, вышколенный, отутюженный, накрахмаленный. Принес два бутерброда – с севрюгой, икрой. Налил рюмку, поставил. «Давай еще». – Осушив рюмашечку, потребовал Борг. Но официант смотрит на х о з я и н а. «Нет, нет, – говорит мэр, – я ведь не знаю, как вы…» – «Да тебе-то чего знать, я сам себя знаю. Наливай!..» – Громко официанту на весь этот чинный овальный зал.

Официант, получив утвердительный знак мэра, налил еще. Опрокинула бывшая советская власть вторую рюмашку, умяла один бутерброд с красной икрой, потом с черной, а перед севрюжиной на минутку задумалась. Видно, слушает, как опять зажурчала благостная светская беседа бывших да нынешних. Бывшие и тогда-то, полвека назад, молчали (если уж не на митинге), нынешние и тогда говорили, а уж теперь, разумеется, с вельможным сочувственным соучастием: как вы, товарищи, себя чувствуете? Что делаете? Какие у вас есть предложения по совершенствованию советской работы?

А Борг, покончив с севрюжиной, громко пробурчал: «Ну, вот, апельсины… – Мрачно глядел на оранжевые шары. – Апельсины у тебя есть, а вот огурцов нету. Винегрету тоже, видишь вот, нету. Говорите, говорите, а сами огурцы разучились ростить. Вот и пошли у вас теперь апельсины. Нет, не приду к тебе больше в гости… И не зови». Опять после неловкой заминки поплелась беседа. «Слушай, – поглядел Борг на соседку, – а сколько мне можно пирожных взять?» – «Не знаю…» – Пожала плечом. – «Возьму, сколько влезет, а то дома скажут, в гостях был, а ничего не принес. Внучка у меня, понимаешь ли, Манечка….» Расправил на крахмальном столе мятый носовой платок, на него четыре пирожных, завязал по-бабьи крестиком и усыновил узелок на ляжках серых потертых брюк.

А пудреницу она все же подарила. Смалодушничала, побоялась показаться мелочной в глазах такой широкой, размашистой русской женщины с европейским именем и огромной (по тем временам) зарплатой почти целого академика. Миссис Пат очень обрадовалась, отлучилась и вернулась с ответным презентом – дешевенькой косметичкой за несколько пенсов. «До сих пор жалею я эту пудреницу».

А когда летели домой, Тетерева сказала: «Нина Ивановна, с удовольствием буду встречаться с вами, но при одном лишь условии – что вы никогда обо мне не будете писать». – «Клянусь!.. Мне и не хочется. У меня уже был печальный опыт с вашим предшественником».

…Поручили ей сделать тогда для чехов материал об этом «видном» ученом, к тому же директоре института. Физиологию она могла находить в себе и, разумеется, временами следовать ее непреложным законам, но как это выражается на ученом языке, не ведала. Зато у нее было серьезное преимущество перед физиологами: те считали, что многое уже знают, она была уверена, что так же темна, как сам «черный ящик» (так между собой любят ученые называть мозг). Поэтому, работая над статьей, перечитала многое из того, что уже было написано об интересующем ее ученом. И была ошарашена, когда директор, побагровев, брезгливо ей бросил: «Что вы здесь написали? Это же бред!..» – «Простите, профессор, я ничего не выдумывала, я пользовалась…» – Перечислила то, что читала. «И там бред, бред!.. Что вы все пишете, о чем?» – «Хорошо, расскажите мне, как и что надо, и я постараюсь».

Рассказал, занесла в блокнот, написала, прочла ему и призналась: «Это правильно? Так вот, до меня это все не доходит. Понимаю, что я невежда, даже больше того – идиотка, но те, для кого мне предложено написать, такие же. Чтобы понятно написать для рядового читателя, я должна сама понимать, о чем я пишу». Когда Петровская представила окончательный вариант, профессор нехотя согласился, чтобы это увидело свет: в Чехословакию он пока что не собирался и коллег оттуда не ждал. Да и какой спрос с этой шантрапы журналистов. Эта еще хотя бы спрашивает, старается не опошлить все, не изгадить. Но прощался он все же с тассовской дамой с величайшим пренебрежением.

– Вот почему… – рассмеялась Анна Юрьевна, сверкнув карими умными глазами, – я и прошу вас никогда обо мне не писать.

Знакомство их на Англии не оборвалось, перезванивались, встречались. Иногда в кафе, иногда дома у Тетеревой. Им было легко. «Из всех женщин, которых я знала, две нравились мне больше других – Либединская и Анна Юрьевна. Вот уж про кого можно было сказать: бог поцеловал, так это про Тетереву. Красива, умна, остроумна, музыкальна, широка, с каким-то полетом. В Англии я ей напомнила слова Маркса о том, что больше всего в женщинах он ценит слабость. Анна Юрьевна лишь усмехнулась. Этого у нее не было. Наоборот, при всей женственности такой властный, острый мужской ум».

Слушал я и тоже вспоминал свое давнее знакомство с Тетеревой. Давно это было, и с месяц почти ежедневно встречались мы с ней неподалеку от моего бывшего дома. Шел ли я в магазин или гулять с дочкой, гнался ли за автобусом или он за мной – со стен глядел мимо меня с афишек кандидат в депутаты Верховного совета СССР Тетерева А. Ю. Он глядел, кандидат, в полупрофиль, и нельзя было не остановиться возле этого горделиво вскинутого красивого лица под темной шапкой волос. Она была чуть постарше, и какие-то вовсе неизбирательные мысли шевелились в лысоватом дурно одетом мужчине. Это так, так: когда видишь чужие регалии и невежественно не прозреваешь стоящих за ними достоинств; когда сам ничтожен и не имеешь ничего, кроме смешного оклада сторожа; и все равно, еще ничего не «создав», чувствуешь в себе какое-то неясное брожение, которое вот-вот (как же, разбежался) должно воплотиться во что-то в будущем, – тогда, прижмуришь глаза на свою бездарность, и приходит к тебе это удобное слово «удачливость». Ну, не поленитесь и найдите, пожалуйста, в «Мастере и Маргарите» то место, где поэт Рюхин обращается к памятнику Пушкину. Вот там-то удивительно вскрыто непонимание поэзии, вообще искусства. И есть это слово – удачливость. Хотя вообще-то, как сказала бы Нина Ивановна, а-хо-хо, ой, как много в жизни значит удача. Или Его Величество Случай.

И бывало, стоял я пред этим портретом и начало еще недописанных стихов мутной брагой бродило в душе: «Когда все выгорит во мне, когда я стану мертв и страшен, – тогда на книжном полотне возникнет горько день вчерашний. Тот день, которым я дышу, тот день, в который я спешу, как жалкий раб, на чью-то службу, – скажи, мне это, это нужно?»

– Ну, папа, пойдем, – шевельнулась в моей ладони детская ладошка – самое драгоценное, что у меня было. – Это хорошая тетенька?

– Наверно… Да, хорошая…

Я не лукавил, я верил – лицо заставляло. Хорошо, что это не «представитель рабочего класса», нужный для высчитанного процента представителей советского общества, но действительно настоящий ученый. Пусть тоже выдвинутый в депутаты для того же процента.

– Помните, Саша, там, в Репине, на втором этаже жила Вера, которая работала в институте Тетеревой. Она говорила, что не будь Анна Юрьевна внучкой своего знаменитого дедушки, судьба бы ее была рядовой. Я ответила, что наоборот ей это все время мешало.

– Не знаю. Наверно, так и не так. Сотни примеров отцов и детей родили поговорочку: на детях природа отдыхает. Так что, если бы Анна Юрьевна не была талантлива, никакое наследственное имя не помогло бы ей. Но оно же и осеняло ее – вот от этого тоже никуда не уйти.

– Может быть. По крайней мере, она много хлебнула. В тридцать седьмом году арестовали отца, и она попала в детский дом. На ее счастье там был умный директор, он держал ее до института, заставил окончить музыкальную школу. Еще там, в Англии, она сказала: мне всегда везло на хороших людей. Это потому, ответила я, что вы их сами искали.

Это у них общее – и мужской ум, и характер. Не знаю, как с Тетеревой, но в Нине Ивановне была и толика той женской слабости, о которой говорил Мавр – Карл Маркс. Пожалуй, в улыбке. М-да, в улыбке… А-хо-хо, когда оставишь позади полтора лошадиных века, тогда (отставной ли ты жеребец либо кобылка), приходит к счастливчикам вместо зубного врача лошадиная болезнь – парадонтоз. Третий раз в жизни начинают расти зубы: лезут, чтобы уйти, ничего не оставив взамен. Нижние – вперед и выше, верхние – вперед и ниже! И прекрасные жемчужные зубы Нины Ивановны начали рассыпать свой сплошной сахарный строй, стали цвета благородной слоновой кости. А улыбка осталась – милая, какая-то беззащитная. Может, улыбка улыбкой, а характер характером? Не знаю. Но недаром Петровская любит слова Ромен Ролана: если улыбка портит человека, его следует опасаться, ежели красит, он хороший. Ладно, допустим, но достоверно известно, что этим двум дамам-соседкам не только в Англии было легко.

Как-то пришла Петровская в гости и услышала: «Хочу такое пальто! – Оценила Тетерева красивое импортное. – Я сшила шубу, но что-то она мне…» – Поморщилась. «Махнемся?» – Усмехнулась гостья. «А что? Давайте примерим! Эх, жаль, тесновато». – «А вот мне шубка в самый раз! – Вертелась пред зеркалом. – Ладно, берите». – «Думаете, не махнулась бы, если бы подошло?» – «Не знаю, но я бы не стала вас грабить». – «Вот как!.. Мне муж подарил соболий палантин и очень сердится, что я его не ношу. Но куда в нем, куда? Ну, я взяла его на работу и, когда холодно, укутываю им ноги». – «Как раньше ямщики барам в каретах». – «Угм, только я сама это делаю».

В 1977 году Петровская, едва пробил срок, сразу же вышла «на заслуженный отдых», и подобно всякому пенсионеру, все чаще заглядывала в полированный телеящик, который калейдоскопно встряхвает перед нами выбранные картинки бесконечно разнообразного мира. И однажды ее просто подбросило: ленинградское телевидение дарило зрителям фильм о Тетеревой. «Что она делает?» – Ужахнувшись, вопрошала Петровская знакомую сценаристку Лиду Калошину (забыв о настоящем хозяине всякого фильма – режиссере).

Вопрошала она Калошину, но ответила ей сама героиня: «Что они со мной сделали?!» – «Да, да, это ужасно!» – Вчуже пылала от стыда Петровская. «Полгода они ходили за мной, что-то снимали, и вот… это не я, не я!.. Одни сережки, другие сережки, наряды!.. Ну, Нина Ивановна, вы-то меня хоть немножечко знаете, неужели моя жизнь в том, чтобы менять туалеты?» – «Анна Юрьевна, я знаю!..» – «Вы знаете!.. Вы все и всё знаете!.. Да, я люблю хорошо одеваться, как всякая нормальная женщина, но нельзя же так!.. Ведь я их просила, об одном лишь просила – покажите мне, прежде чем выпускать, так нет, нет!..» – «Они боялись, вы бы не разрешили!..» – «Вот в этом вы все, все – журналисты!»

Примечание 2012 года. Можно как угодно относиться к советской власти, но одно преимущество у нee в сравнении с нынешней несомненно было. А именно: обратная связь с народом. И контакт этот шел через печать. Газету уважали, газету чиновники боялись, потому что это был «орган» партии. И пускай 95% сигналов глохли в отписках, но и оставшееся теплило веру в то, что и простой человек все-таки может достучаться до власти, до справедливости.

Да, советская печать могла законно гордиться тем, что ее интересовал человек. Он был голоден и бос – на здоровье (в голодном брюхе здоровый дух). Желудок и внешность выносились за скобки – на кухни, где чекисты не могли (не хотели) уловить протестующий интеллигентский лепет. И поэтому газеты искали д у ш у советского человека. Лучше всего такую, которая жила в аквариуме. Как золотая рыбка, которую ни отварить, ни поджарить. Зато можно безбоязненно ею восторгаться.

Теперь все другое. И пресса, соответственно, тоже. Она стала буржуазной. А по сути – ни капиталистической, ни коммунистической. Желтая прилипла к замочной скважине, за которой альковы, измены, сплетни в мелькании известных имен. А серьезная твердит о сурьезном.

От Костромы, где я проработал в газете несколько лет, остались у меня и дотлевают на антресолях два-три образчика моего «творчества». Боже, как убого оно даже на сером фоне тогдашней печати. И как несопоставимо высока нынешняя пресса, какие блестящие перья (золотые, серебряные, позолоченные, бронзовые, стальные) видишь на страницах солидных изданий. Причем, не только журналистов, но экономистов, политологов, предпринимателей и прочих. Тех, что когда-то безъязыко гнездились на кухнях.

И что? А ничего. Если желтые журналисты, пресмыкаясь, мечутся в поисках жареных фактов, то высоколобые, озабоченные глобальными проблемами, шагают по облакам. И ни тем, ни другим нет никакого дела до простого смерда. И, брошенный всеми, он может сколько угодно стенать: кому повемь печаль свою? Суд? Закон? О, да, наши правители очень любят говорить об этом. Но сколько ни тверди – закон, закон – людям не станет слаще. Но есть же интернет? Хорошо. Но он – для продвинутых. И вообще, интернет лает, а караван идет дальше. А «простой» народ безмолвствует (неужели в Питере рабочие не видели, что вместо новых труб укладывают старые, но кому же было хоть написать об этом?

Ленин смеялся над буржуазной печатью: газета пописывает, читатель почитывает. Теперь это про нас. Еще бы, Россия всегда жила по старинной узбекской пословице: закон – что веревка: маленький подлезет, большой перешагнет. О том же, что творится сейчас, и говорить тошно. Так было. Так есть. Так будет. До тех пор, пока исподволь не народится гражданское общество и соответственно, общественное мнение – великая сила, которая стоит за средствами массовой информации в цивилизованных странах. А за нашими зияет пустота. Ибо в тоталитарном государстве (а Россия была царской, осталась и должна быть такой) демократия не может ковылять на однопартийной ноге. Где можно жаловаться только ей… на нее же.).

Но вернемся. И повторим: в те годы журналистика искала «интересных» людей, о которых, не касаясь главного (социального и, боже упаси, политики) можно было рассказать читателю. Но простите, Анна Юрьевна, ведь уже в те годы вышла очень хорошая книжка о журналистах – «Вторая древнейшая профессия» (после проституции). Добавим: плебейская профессия. Потому что обслуживает других. Неважно кого. Сколько раз я сам испытывал это, потому что тот, о ком пишешь, нужен тебе, а частенько вовсе не тому, о ком хочешь рассказать. И ты поневоле «вживаешься» в его работу и жизнь, смотришь просительно, временами даже заискивающе: ну, скажи еще что-нибудь. Так бывает даже с рабочим, колхозником. А с ученым еще трудней. Потому что сегодня являешься к физику, завтра к биологу, потом к математику, а затем к звездочету иль атомщику. И его уже начинает поташнивать от необходимости разжевывать азы очевидного (для него),, от твоих назойливых, примитивных вопросов.

Конечно, есть настоящая журналистика, есть отважные люди, рвущиеся в самое пекло «горячих точек». Но если взглянуть пошире, то они лишь бесстрашием отличаются от презренных папарацци. Те гоняются за скандалами, «звездами», эти за человеческим варварством. Больше всех, на мой взгляд, достойны уважения те, кто не побоится во имя справедливости иль защиты слабых пойти против сильных мира сего, их наемных убийц.

«Вот в этом вы все, все – журналисты!» Да, в этом и мы, и вы – мы все. Ибо О н и там, Наверху, сделали так, чтобы были такие журналисты, которым не нужна правда, а только покрасивее, получше, чем там, на загнивающем Западе. А вы, дорогие ученые, и мы, и все остальные – разве мы во всем этом не соучаствовали – молчаливо, покорно? Так чего же вот вы, Анна Юрьевна, ожидали от таких журналистов? Забыли, что сами остерегали безымянную тассовскую лошадку писать о вас? Или думали, что киношники лучше? Значит, мало вам было известности в «узком ученом кругу», захотелось всенародной славы, любви. «Полгода они ходили за мной, что-то снимали». Извините, но в ванной либо, упаси бог, в алькове они же вас не представили. А «одни сережки, другие сережки, наряды» – так не вы ли сами им демонстрировали все это? И ведь не было тогда видеокамер, и, кроме режиссера да оператора, квартира задыхалась от софитов, звукоаппаратуры, ползущих всюду черных проводов. Словом, всюду царствовал съемочный люд. И полгода вы терпели их дома!.. И на работе. Ну, скажите же: не во имя, но хотя бы – ради чего? Ежели не тщеславия ради. Да и что еще мог предъявить «простому советскому человеку» советский режиссер-документалист? Ваши формулы, научные посиделки, микроскоп, ученое вдохновенное чело? Наверное, и это в картине было. Так же, как в фильме о доярке непременно присутствует темноглазая красотка-буренка, новый подойник и пенные шапки молока.

Я не стал тогда говорить об этом Нине Ивановне, но гораздо позднее, когда ее уже не было, сам увидел Анну Юрьевну Тетереву. И уже не было «фильма» – шла простая беседа с ученым. И сколько ни тщился я подглядеть, увидеть, куда же и как ее «поцеловал бог», ничего не заметил. Наверно, атеистам сие не дано. И видел я очень постаревшую обыкновенную умную женщину, издавна, вероятно, немножечко избалованную своим «положением», но все-таки сдержанную. Но думалось все-таки совсем о другом: боже мой, куда же всё подевалось? Как бесчеловечно жестока человеческая наша природа. Где этот горделивый вздёрг прелестной головки? Где то, о чем неспроста же говорила Петровская – острый ум, очарование, полет мысли и прочее? Ни порывистости, ни обаяния, ни «изюминки», даже какой-нибудь интересной мысли или хотя бы искорки юмора – ничего. Ну, понятно, годы редко кого красят, и ее тяжело, очень тяжело осадили. Хорошо, отдадим времени внешность, но значительность Личности напротив должна бы ярче высвечиваться. В чем же дело, может, телевизор беспощадно обнажает всё – один к одному? Без подмигиваний.

И еще я подумал: ей, Петровской, безусловно льстило, что такая знаменитая женщина оказалась умницей – легкой, веселой, не заносчивой, в общем, ровнёй. Это каждому было бы лестно, если «каждый» все-таки смотрит на собеседника снизу вверх. Не оттого что сам по себе ниже, просто стоя на другой ступеньке социальной лестницы. И все же, как ни крути, и там, на чужбине, в одном номере, и в Ленинграде они могли на время почувствовать себя, если и не на одном полозу, то хотя бы приятельницами. Но потом жизнь неминуемо должна была их развести. Слишком уж разными были их миры. И наверно, Нина Ивановна хорошо это понимала, но принять до конца не смогла. И осталась невысказанная – прямо – обида. Так почудилось мне.

На новый год она, как обычно, послала Тетеревой поздравление, но ответа не получила. «Напоминать еще раз значило бы не уважать себя. И на этом все кончилось. Я уже не работала, так что случайно встретиться мы не могли. Кроме того, я узнала, что вскоре у нее начались неприятности, и наверняка ей стало не до меня. Конечно, было обидно, что весь гнев против журналистов Анна Юрьевна выплеснула на меня, но я понимала ее. Это действительно было ужасно. Не было Тетеревой, а была какая-то баба на именинах у тети Мани. И все же год назад, когда я совсем уже собралась умирать, я сказала Вальке, что, если ей будет трудно и потребуется какая-то медицинская помощь, пусть обратится к Анне Юрьевне, скажет, что она моя дочь. Уверена, что Тетерева сделает все, что в ее силах».