Текст книги "Кошка-дура. Документальный роман"

– Нет,.. – рассматривала коньяк в рюмке, – замуж я за тебя не пойду.

– Ну, вот… – засуетился, прикуривая. – Почему?

– Так… – Глядела на него. Долго. Насмешливо.

– И чего тебе еще надо?

– Не знаю. – «Но не тебя».

– Уж я стлался перед тобой, как ковер.

– Лучше бы ты мне просто его подарил. – Усмехнулась: генерал был скуповат.

– А рестораны?

– Что-о?!

– Ну, вообще все… – Спохватился.

– Ну, знаешь ли!.. То, что Я ходила с тобой, так этим Я тебе оказывала честь.

– Честь, честь… это ты знаешь. Подумаешь… Ладно, оставим, но что в тебе-то такого?

– Ну, ну?.. – Заиграло в коньячных глазах.

– Была бы красивая, а так… худая, маленькая…

– Так, так?..

– А мужикам нравишься. – Шумно вздохнул. – И чего они в тебе находят? – Непонимающе вжал красивую массивную голову в плечи.

– Так чего же? А все-таки вот за что ты передо мной стлался?

– Хм!.. Ладно, так не пойдешь за меня?

– Давай о чем-нибудь другом.

Валентине уже исполнилось лет шестнадцать, когда однажды она решила поговорить с родительницей как женщина с женщиной. «Мама, а почему ты не выходишь замуж за дядю Игоря?» – «А ты как думаешь?» – «Знаешь, мы тебя очень уважаем за это». – «Ну, большое, большое спасибо, вот поэтому и не выхожу. А все-таки, как же ты думаешь, почему?» – «Наверно, потому что он не настоящий».

Где же их взять, настоящих? А они есть, и много. Вся беда в том, что все мы чувствуем себя чересчур настоящими. Даже для настоящих. Эх, в шестнадцать лет так легко спросила, так легко припечатала, но пойдут годы, и не раз, не раз припомнится матери тот разговор. Когда будет думать о своих детях, о том, как у них самих вот с этими настоящими.

Карусель с примусом

В 1966 году ребята сдавали вступительные экзамены в институты, и, как водится, Петровская «дергалась». Валентина легко поступила на юридический факультет университета, а Сергей, пристрастившийся к яхтам, решил стать моряком, подал в Макаровское училище. На экзамене начал решать задачку товарищу, а свою не успел и сразу же вылетел. «Я стала быстро искать ход, обзвонила всех, чтобы допустили к экзаменам, ведь они только начались. И вот в институте Бонч-Бруевича удалось. Директор, генерал в отставке, сказал, что будет ждать до трех дня. Наверняка он решил, что парень блатной. Сама ехать не могла, попросила приятеля, тот взял такси, заехал за нашим абитуриентом. Сережка в тельняшке, в трусах. Давай!.. Набросил куртку, влез в брюки, так и предстал пред директором. Тут уж генерал понял, что не блатной. «Ну, что, срезался? Почему?» – «По глупости». – «А ты еще считаешь себя умным?» – «Не знаю, но думаю, что не дурак». – «Ах, вот что, ну, тогда иди в кабинет, сдавай физику»

Пошел – пять, и… отказался дальше сдавать: пойду в радиоэлектронику, на завод. Рассказывала об этом Петровская на работе и вдруг: «Ребята, а что происходит?.. – С замерзающей улыбкой оглядывала присутствующих. – Подержите меня»… Пол накренился, пошел кругом, стены покосились, началась рвота. Скорую!.. Первая неотложка на неведомую болезнь. Однако все в норме – давление, температура, в чем дело? – уже строже приглядывается пожилой врач: может, вы вчера, гм, немножко злоупотребили? Да нет, доктор, видит бог, не пила. Дома, к вечеру, опять началось.

Есть, есть, наверно, счастливчики, которых не брало, не выворачивало ни «в разъяренном океане», ни наутро после застолья, даже на третьем месяце беременности они не вкусили этого – нет, с такими и говорить-то не стоит, но мы, серые, заурядные, сами поймем, каково было ей, когда раз за разом всю ночь. Вот и стала теперь ее голова – карусель с примусом. И раньше случалось, но – душ, кофе, сумка с блокнотом и топ-топ на работу. А сегодня никак, надо врача. И вот нате вам, пришел белый участковый халат, а больная уже здоровешенька – стыдно!.. Но попалась женщина понимающая, может, и не поверила, но сказала: наверно, это у вас от перенапряжения, полежите недельку. Три дня ничего, и опять двадцать пять – за ночь. И обратно докторша застает ее смущенной и невредимой. Но какая выдержка у врача, щедрость какая: что ж, полежите еще недельку. И вот вам мой совет, найдите хорошего невропатолога.

Созвонилась со знакомым профессором, приехала, рассказала. Я, наверно, обычный псих, совсем неинтересный для вас, но, ей богу, что-то все же со мной происходит. Врачи говорят, что это все мозговое, а голову свою я, профессор, все же люблю, она мне пока что нужна. У меня к вам просьба, покажите меня не светиле, а какому-нибудь молодому, но толковому врачу.

Этот скромный, толковый сейчас сам профессор, главврач, а тогда только-только защитил кандидатскую, но умен, сразу видно. И слушает, и смотрит очень серьезно. А потом резюмирует: ничего хорошего в том, что вы рассказали, нет. Но так сразу и не скажешь, поэтому ложитесь вы к нам на обследование. «Ой, сюда, в Бехтеревку? – Улыбнулась, чтоб не очень обидеть. – Знаете, доктор, если можно, немножко попозже?» Ушла и забыла – здоровая, ничего нет. Кроме шума. Да ведь прав же был старый сухарь Гринберг: притерпелась, немножко, на худой конец есть троллейбусы синие и даже трамваи.

В воскресенье, с утра, пошла в парикмахерскую, «Причупорилась» и к семнадцати тридцати явилась, чтобы сразу утром предстать пред профессорским обходом. Поместили новенькую, подвитую, душистую, в шестое, инсультное отделение. И страшон же ей показался этот мрачный больничный пенал – палата, куда ее сунули. Вот мычит, бессмысленно, неразборчиво, парализованная старуха. Другая, молоденькая, такая свежая, обхватила ладонями голову, стонет, раскачивается. Две другие молчат, но одна берет карандаш, бумагу, протягивает: «Я не сумасшедшая, я не сумасшедшая, просто у меня не работает гортань». Легла новая, пятая, а что у нее в голове, знаем лишь мы: «Братцы-ленинградцы, что же это такое? Если меня с ю д а, значит, я такая же».

И сразу же, без разгону крутанулась карусель – лбом в дверь, в туалет, отдавать богу душу. Всё смолкло в палате: таких здесь и не видывали. И всю ночь, пугая задремавших нянечек да сестричек, кралась эта новенькая стенами туда, где в своих домах ничего на дверях не пишут, а в общественных ставят вешки для посвященных: 00. Или нынче рисуют Адама и Еву. Но одетых – силуэтами.

Утром белая свита накатилась на белое лицо. А прическа? А хваленая ее лучезарность да обаяние? Космы вздыбились, глаза тоже: «С какой стати вы меня сюда привели?» – Встретила профессора Лапина. «Позвольте, вы же сами, как мне сказали». – «Не надо!..» – «Но позвольте хоть вас посмотреть». – «Нечего меня смотреть. Это же свинство, что я занимаю чье-то место!» – «Возможно, и свинство, вот я кончу обход, и мы с вами поговорим». Но с профессора, видно, уже хватило, так что вызвали новенькую к его заместителю. И пускай это женщина, но вот же сказали Петровской, что она поумней Лапина. Эх, одна умная женщина клад, две – уже целое месторождение.

Вот и началось. «Ну, как, успокоились? Валерианки не требуется?» – «Благодарю вас, чего-то мне уже дали». – «Что у вас было сегодня ночью?» – «Ничего!» – «Вы спали хорошо?» – «Вы же знаете: спала и другим тоже давала поспать». – «Н-да, видите, какая у вас стойкая нистагма. А дело-то ведь у вас серьезное. Знаете что, дайте нам тринадцать дней». – «Ровно тринадцать? – Нехорошо усмехнулась. – А почему не четырнадцать?» – «Объясню. Две недели нам надо, как минимум, один день прошел, что в остатке? Понимаете, что-то ведь с вами происходит, но что, нам неясно».

Пролежала она трижды тринадцать и наконец-то вынесла то, с чем пришла, но уже со словами: меньероподобный синдром. А ухо? Нет, нет, это не связано, неврит сам по себе (Лишь потом выяснилось, что меньера может при желании поражать и слух). Ну, а что же такое меньера? Берем «Популярную медицинскую энциклопедию», изданную еще в 1961 году, находим миндаль, миозит (воспаление скелетных мышц), миокардит (воспаление сердечной мышцы), входим в благословенный гоголевский город Миргород (кстати, курортный городок, где, кроме лужи, вероятно есть и что-то иное целебное) и заканчиваем экскурсию в Мисхоре, уж там-то, по слухам, есть и вино, – только вот того, что мы искали – меньеры – нет. Путешествие закончено. И отца ее, французского медика Меньера, впервые описавшего еще в девятнадцатом веке таинственную эту болезнь, тоже нет. Видно, крепко надо было встряхнуть человечество, чтобы медицина вспомнила о забытом французе. Так чего ж удивляться, что смотрели скоропомощные врачи на Петровскую, как на симулянтку. Или (что, конечно же, предпочтительнее), как на пьяницу.

1967 год, юбилейный: пятидесятилетие Великой октябрьской революции, и нервотрепки хватало – ответственность. Отработала и слегла с гриппом. И однажды утром проснулась от свиста – во втором ухе, здоровом. Все, теперь оба. Так-то хоть одним можно было (частенько, неудобно сидя пред собеседником, поворачивалась слышащим ухом, вывертывала на шутку: а вот так мы сможем с вами разговаривать? – и дарила двойную улыбку).

Была тоска, и почти все было, как триста лет назад у протопопа Аввакума: «Мы собрались и задумались: видим, зима наступает, сердце озябло и ноги задрожали». Да, была зима, и с утра время свое, неказенное. Что-то делать!.. Собралась и сразу, как на задание, в Первый медицинский институт. Там еще не была, никого не знала. Может, кроме вековечных деревьев, что подрагивали, раздетые, на ветру. А тогда, двадцать лет назад, какая жара, какой жар сжигал ее где-то здесь. И он, Миша, каждый день, каждый… «Еж, милый мой Еж…» Как давно это было, будто с кем-то, когда-то…

В гардеробе спросила: «Как зовут главврача, я запамятовала имя». – Уж давно владела она опрятными старыми словами. «Вы про Галину Михайловну спрашиваете? Потому что профессор болен». Навстречу женщина в белом, энергичная, властная. «Простите, не скажете, где мне найти Галину Михайловну?» – «Я Галина Михайловна». – С видимым удовольствием. «Извините, что здесь, в коридоре, но могу я задать вам лишь один вопрос: за последщние годы что-нибудь изменилось в лечении неврита?» – «Вы о себе или о другом?» – «О себе». – «Тогда пройдемте ко мне. – И когда сели, поговорили: – Почему вы пришли сюда? Ведь вы уже не в первый раз обращаетесь к нам, эскулапам?» – С тонкой усмешкой. «Вот потому-то и обращаюсь: чтобы меня никто не знал».

Сделали аудиограмму. Да, загляделось, заслушалось здоровое ухо на больное – неврит, начинается. Приговорили. Хотя, конечно, Галина Михайловна утешала. О, скажут ей много-много спустя, вашу-то меньеру до сих пор помнят. Почему? Да потому что вы бодрая, жизнерадостная, а другие, у которых не такая, куда легче, так мучаются, будто помирают. Еще будут и у нее самой встречи с такими же страдальцами (недавняя – рядом в палате лежали). «Ничего, ничего… – тяжко дыша, наставляла Петровская соседку. – Вы видели, как меня шарахало… Вы и близко не были… и ничего, живу. Вот дочь ваша родит… станете бабкой и забудете о себе».

А настроение – минус тридцать, мороз: десять лет до пенсии, десять лет ребят подымать. Как? Глухая кому нужна? И чего только не перепробовала – уколы, лекарства, травы, алоэ, даже 250 пчел погибли на ней во имя неврита, и что? Да ничего, впустую.

В семьдесят третьем году попала она в больницу с очередным воспалением легких. Отлежалась и уехала отдыхать в нюрину деревню, одна, а дети… да какие уж они, к шутам, дети, обоим полста. Вот и Нюра теперь давно уж Анна Васильевна Чашкина, вышла замуж за отставного майора. В свое время Петровская «пробила» няньке прописку, помогла устроиться в хорошее общежитие, на хорошую стройку, и с годами подползла очередь на жилье – дали ей пригожую комнату в отличном районе. «Она бывает у нас. Что бы ни было, но ребятам я говорю, что Нюра их вырастила, и помнить об этом они обязаны всю жизнь».

Две недели прожила на псковщине, был сентябрь, бродила, вспоминала. Какие тогда, на земле, опаленной войной, лились, расстилались дивные льны, неоглядные. А ребятам год. После мужа в пятьдесят пятом тоже поехала. Льнов не стало, лишь на голой заклеклой пашне сиротливо зябли тощие кустики кукурузы. И еще прошло, нету льна, кукурузы нет: лишь стеной наступает ольшаник, орешник, березки. Деревень тоже поменьше да и те полувымершие. «Это все только за юность детей». А живут глаже, справнее, посытнее. Не солома – шифер на крышах, телевизоры, мебель, мотоциклы да иной обзавод.

Шла из леса с грибами и чего-то сердилась. Вспоминала бедную, жалкую Англию, где ухожен да вылизан каждый клочочек, а здесь «огромные леса необыкновенной красотищи и захламленность, бурелом. Встретила мужичка, поздоровалась». И услышала: «Вы чего-то сердитая». – «Верно, злюсь». – «А чего?» – «Да вот встретить бы лесника и повесить его на первой осине». – «Ну, дак вешай его – я и есть лесник!.. Ага, коли так, пойдем глянем. Видишь… – Привел к березовой роще, вырубленной клоками, проплешинами. – Вон… вон… это все по ордерам, с исполкому. Выбирают, где да как хотят, а я и слова не вставь. А ты – бурелом, х л а м… Хлам, сударыня ты моя, не здесь, а повыше. Поняла?»

Но жила там, на псковщине, другим – обещали путевку во Францию. Для нее-то, желанной, и сберегла две недели отпуска, на работу вернулась, чтобы ждать Парижа. Сергей жил уж с женой, лягушка-путешественница Валентина укатила с друзьями по литературным местам России. Тишина, прохладное одиночество, отдых от кухни. Утром бутерброд с чашкой кофе, днем тоже что-нибудь на ходу, на бегу, вечером бутерброд, но уже с чаем. Книжка, сон, Париж, вычитанный из книг. «Мать-начальница» (главный редактор) ушла в отпуск… ну, и что? Да ничего, просто новый директор теперь у них, Поляков, знакомый по заводу «Электросила», по райкому, горкому, не журналист. Вернулась с задания, диктует, зовут к Полякову. Первый раз. Знакомиться? Может быть. «Одну минуточку… – встал навстречу директор, – я только позову секретаря парторганизации и председателя месткома». Ёкнуло: Франция, отказ? Вошли, сели. «Нина Ивановна… – начал, избегая глаз, директор, – нас не устраивает ваша работа. Я вам это сообщаю как решение треугольника. Поэтому с сегодняшнего дня вы передаете свои объекты Серпуховскому, а мы в ближайшее время посмотрим и решим, какие новые объекты вам дать». – «Есть еще вопросы ко мне? До свиданья». – Пошла диктовать.

Как, не помнит, но сделала и в начале пятого пошла домой. Открыла дверь… что?! Вода на полу, с потолка дождь, по стенам тоже сочится. В прихожей, в кухне, в ванной, в уборной – везде. Метнулась по лестнице к верхним соседям!.. Звонит – никого. Каблуком в дверь, и вывалилась соседка, пьяная, побрела назад коридором по щиколотку в воде. Лифт загудел снизу, встал на этом четвертом этаже, вышел ее сын, схватил ведро, начал черпать. Вернулась, села. Вот теперь закурить… бы!.. Ну, нет. Года два уж как бросила. Было худо, и вдруг: что же я, не смогу? Все, выкурила на прощанье одну, длинную (давно перешла на сигареты), выбросила пачку, и с того дня ни единой. Хотя изредка, если вокруг смолят, скажет с грустью: «Эх, вот сейчас бы взяла и… и не надо ханжить, это все же большое удовольствие».

Сидела… кап-кап… кап-кап… Шлепало, названивало. Как весной. Или осенью. Или летом. Сыро… телефон зазвонил… надо взять, надо…

– Нина Ивановна, это Поляков, я… по-моему, я поступил, как слон в посудной лавке.

– Что вам угодно? – Безжизненный голос натянулся струной.

– Нина Ивановна… – Тепло, виновато поднажал там директор. – Я что-то нехорошо сделал.

– Это все, что вы хотите сказать?

– Нет, нет, звонили из Москвы, просили, чтобы вы написали о Копеляне для Польши.

– Вопросами искусства согласно приказа теперь занимается Серпуховский, обратитесь, пожалуйста, к нему.

– Нина Ивановна, считайте, что приказа уже нет. Пожалуйста, не сердитесь. Он же не знает Копеляна.

– Я не сержусь. Узнает. Сегодня пятница, в воскресенье напишет.

– Но… звонил Незлобин и просил лично вас.

– Наверно, я и его теперь не устраиваю.

– Нет, нет!.. Он просил только вас!..

Понеслось: встать в позу, значит, дать понять ему, что он подсек ее, нет!.. «Хорошо. Я сделаю». – «Спасибо!.. Считайте, что того разговора не было. Нина Ивановна, я приношу вам свои извинения!» – «Хорошо, вы это сделаете в приказе. До свиданья».

Копелян подождет, а вот свет отключить надо, но как? Ага, пробки вывернуть, теперь штукатурку сбить шваброй, а то еще даст по голове, по Копеляну, который уже там шевелится. Ну, теперь, пока не стемнело, за него.

Утром в субботу сдала, поехала на пионерский слет, оттуда еще куда-то и за кого-то (кто был в отпуске). В воскресенье вернулась Валя, вдвоем «выжали» шваброй да тряпками потолок (он потом рухнет), а в понедельник с утра поспешила на сессию горсовета. В девять вечера вернулась в редакцию диктовать. И лишь здесь со знакомым испугом почувствовала, как сдвинулся под ней пол, поплыл вкруговую, медленно убыстряясь. «Девочки, ради бога, скорее печатайте и вызывайте мне скорую. И скажите начальству, чтобы завтра на сессию послали кого-нибудь».

Утром вызвала участкового врача. Симулянтка? Вот уж нет, теперь и без меньеры собрался уже приличный букетик: две недостаточности (легочная и сердечная), хроническая пневмония и так кое-что по мелочи. На досуге и застал ее гость, нежданный, негаданный.

– Ниночка?.. – Раздался игривый телефонный звонок.

– Да?.. – Певуче и с удивлением: фамильярно, а голос чужой.

– Знаешь, кто это с тобой говорит?

– Нет, но наверно, вы скажете.

– Угадай!..

– Не могу, вы уж меня извините.

– А ты все же попробуй!

– Ну, вот что, или говорите, или я вешаю трубку.

– Стой, стой!.. Ниночка, это я, я!.. Галя Щеглова, с «Судомеха», блокада!..

Не хотелось видеть ее, но – прошлое, не откажешь. Ох да ох, какие мы теперь стали. Что с тобой, Ниночка? – глядели участливо те же темные, живые, но уже запеченные в сдобном лице изюмины. Ничего особенного, болею, а так, как у всех. Это верно, и хорошего, и худого, всего ей хватило. Как у всех. Полнота жизни. Так что же я сделала? – бегло прошло, подитожилось. Тысяч двадцать заметок, дети, квартира, болезни – и все? Так мало?

– А помнишь нашу гадалку? Ведь правду, правду она тебе нагадала – у тебя же двое детей!

– И с детьми, и с болезнями все верно. А вот как дальше, посмотрим… – Усмехнулась.

– Это ты насчет того, сколько… – Испуганно округлила глаза.

– Да, да, сколько я еще проживу. Ты и это помнишь, ну, молодец. Я-то ладно,.. – перевела стрелку, покачав темной, уже посоленной головой, – но ты, ты, Галка, ведь ты же была Диана!..

– Слова ты какие теперь знаешь… – Уважительно глядела мадам Щеглова-Акопян-Коваленко-Иванидзе-Буркова, но все равно, ей богу, Диана, даже две – в одной упаковке. – Ну, так и вдовеешь, Ниночка?

– Вдовею… – Усмехнулась хозяйка.

– Я тоже…

– В который раз?

– Да я, Ниночка, уж и со счету сбилась, ха-ха-ха!.. – Ну, давай чай пить.

– Ой, Ниночка, у меня же там торт!.. – Метнулась в прихожую.

– Это?.. Это?.. – Со страхом глядела хозяйка на громадный картонный футляр. – Это же пуд…

– Пять кило всего, Ниночка, только пять. Чего ты смеешься?.. Съедите…

Этот торт ходил на работу в ТАСС. И с Валей, с Сергеем да еще остатками вышел на лестницу, свиньям.

Нина Ивановна, сказала ей участковая, покажитесь вы ЛОРу. Показалась. Вы знаете, сказала ушная врачиха, я была на конференции, и там выступал профессор Олесов, он говорил о меньере. Вы же можете попасть к Олесову? Могу. Вот во Францию, подумала, я уже не смогу, никогда, никогда. А дом черный, сырой, ободранный до штукатурных реберных реечек. В душе так же. Две недели тянется приступ, никогда еще не было так затяжно. И картинки парижские в мечтах содраны, вообще всякие.

Осмотрев ее, профессор вздохнул: «Бедная вы, бедная, – с состраданием глядел на нее. – Сколько же лет вы уже этим маетесь?» – «Вот, – загляделась в свою даль, – в пятьдесят шестом году впервые была в этом кабинете у профессора Хилова». – «М-да, что ж, это болезнь Меньера». – «Чем-нибудь лечится?» – «Гм… Надо узнать, на что реагируете. Либо сужать, либо расширять сосуды, но я только что получил эту кафедру, у меня еще здесь ничего нет. Я дам вам письмо, поезжайте в мою бывшую епархию, в первый медицинский институт, и ложитесь немедленно. Может, чем-нибудь сможем помочь».

Бродила больничными коридорами, аллеями, на которые октябрь щедро сыпал вялые листья, сгребал их к газонам в желтовато зеленые груды, мочил да провеивал; и, бывало, стыла над ними уже маленько пригорбленная фигурка с книгой, в повисшей руке. Глядела в бегущее то серое, то остуженно голубоватое небо и видела то, чего уже никогда не увидит: невдомые кварталы, у которых названье Монмартр. Там, наверно, тоже сейчас осень, такие же листья шуршат, и люди бегут, бегут, жадно разув глаза.

Лечили. Помогло – время, покой. И еще не скоро придет к ней сознание, что все в нервах, стрессах, как станут выражаться позднее. Вот и здесь очутилась по воле своего директора Полякова да верхних соседей. И станет жить-поживать, добираясь до пенсии, отвечая на всякую бяку своим фирменным аттракционом – карусель с примусом. Да еще хорошеньким затяжным кашлем.

– Не забуду, как он, Сергей, привел мне ее (жену). Утром вышла я к завтраку, вот здесь она сидела (кивнула на стул), поглядела я на нее, и вдруг все закружилось – стол, пол, стены. Через час я лежала в дикой рвоте. Семь часов подряд, а потом полтора месяца меньеры. Зять тоже – то же самое. Но один раз все же я обманула ее, меньеру. У меня был разрезан глаз, катаракта, и, если бы началось, все, ослепла бы. И вот, значит, где-то что-то сработало, отошло. Вот так, та-ак, голубчик, а вы говорите… – Руки ее, не перестававшие чистить, шинковать, замешивать, в общем, «готовить обед», остановились, и глаза за толстыми стеклами тоже встали передо мной ясно, умудренно печально. – А все-таки судьба была ко мне милостива, я ведь до сих пор слышу, худо, одним ухом, сквозь паяльную лампу, но слышу, вот уж скоро тридцать лет так.