Текст книги "Кошка-дура. Документальный роман"

– Вот, Михаил Сергеич, вы искали няню…

«Вишь, и эта старая Нюшка тоже по батюшке-то его…»

– Нина…

«А ее так, ну, она против его ешшо молодуха…»

– Посмотрите, ее тетка хвалила ее, ну, вот Нюру.

Росту среднего, худощавая, волосом темная, лицом белая, глаза серые, большие и светлые, но при том вострые, настороженные. Нос ровный, рот широкий, до того щедро прорезан, что три носа с двум ноздрям встанут на верхней губе. Ладони тяжелые, красноватые, хорошо отбиты работой. Распущенностью, вновь утверждался в осмотре хозяин, здесь и не пахнет.

Эта Нюра или, если верить ей на слово, Анна Васильевна Худякова, псковитянка двадцати двух лет отроду, документов, разумеется, не имела, но какое-то районное отделение милиции, то ли Порховское, то ли Бежаницкое, за ей числилось. Таким образом, кем-то она доводилась и Александру Сергеевичу Пушкину, что в доме литератора астронома служило вполне приличной рекомендацией. Все же барин провел с ней краткий «коллоквиум», как тогда говорили в университетах.

– А вы где работали?

«Во, полоротый». – В колхозе, а то где же…

– И долго?

– Меня рано впихнули в работу, нас много ртов было. Я и в серядохи, считай, не вышла ешшо, а уже впрягалась.

– Это что же такое – серядохи?

«Как есть полоротый». – Дак девка, молодуха такая. Которая с девчонок уж вышла, а еще не девка. А это в вас свои волоса или вплёты такие? – Заинтересованно перевела свои серые глазы на светлые струи в прическе хозяйки, охорашивавшейся перед работой у зеркала.

– Вплёты? – Обернулась белым лицом с белой улыбкой. – Это парик, да?

– А-а, это вон от ее… – Кивнула Нюра на лампочку. – У нас, как у кого своих мало, так чужие берут, делают вплёты.

– Свои, свои у нее, Нюра, зубы, кстати, тоже пока что свои.

– В вас-то свои… – Показала пальцем на его желтовато прореженный купол.

– Ха-ха-ха!.. – Закатилась хозяйка.

– А местА… ну, там, где вы жили, красивые? – Тотчас перешел на географию астроном.

– А бес их знае, какие… обыкновенные…

– Ну, а лес, речка, купаться где есть?

– Дак где ж там купаться? Куль озера, куль ряки стала осока вплоть – ни проехать нигде, ни пройти.

– Надо говорить не куль, а около… – Сразу же дал ей понять, чем отличается Питер от Порхова.

– Ну, около, а все одно не пройти.

– А вещи у вас какие-нибудь с собой есть?

– Какие такие вещи?

– Ну, платье какое-нибудь запасное или?..

– Чего ж это я в платья деньги впихну, а потом и помру.

– Уже собрались? Ну, хорошо, Нюра…

– Мать меня Нюшкой звала.

– Мать есть мать, а мы… – взглянул на жену, – будем Нюрой. Пока вы не станете Анной Васильевной.

– Я, что ли, старуха какая? В нас и старЫе-то всё Нюшки да Машки.

– То, что было у вас, здесь пора забывать, надо учиться говорить по-городскому.

– Вы городские, вы и учитесь.

– А вы девушка с характером.

– Чего-о?..

Потом, пока нянька спускалась вниз за своим узелком, переглянулись: «Ну, и как она тебе, Еж?» – «Не знаю… – Задумчиво улыбалась. – По-моему, ничего». – «Ладно, посмотрим. Только вот речь у нее…» – «Да, Михаил Сергеевич, сразу видно, что она кончала гимназию императрицы Марии Федоровны». – «Еж, повторяю: вы делаете успехи!» – «Рада стараться, товарищ капитан! Нюра тоже будет. Такой командир или загонит в гроб или научит».

К полночи сели за стол. Все сели, папа, мама, Нюра, Валя, Сережа. Каждому по бутылочке. Ребятишки выдули молочко и теперь ворочали темными глазенками: а что еще будет? Ну, и было так:

– Что ж, поднимем бокалы… – Встал глава семьи. – Содвинем их разом! С новым годом, с новым счастьем!

«Он умел, как никто, веселиться, дурачиться, танцевать, вечно придумывал игры, шарады, экспромты, ядовитые розыгрыши. Гостей любил страшно, и гости тоже любили ходить к нам».

А что Глеб? Ковалевский? Пропал? Фи, нельзя дурно думать о людях. Когда у Петровского вновь пошли редкие книжки, Глеб Семенович вспомнил давних друзей, навестил их. Однажды и Нина его видела, но чаю не предложила. Слово свое Петровский сдержал, иллюстрировать не дал, но в беседе не отказал – без тепла, сдержанной. А хозяйка вышла на кухню, чтоб не видеть, не слышать. Не гадала, не ведала, какая же встреча еще ждет их.

Лето

Наследник, грозный продолжатель рода Петушок, все-таки догонял сестренку. Во многом благодаря своему аппетиту и железному отцовскому режиму, разгородившему день и ночь. Но пакость, которая только и ждет, чтоб куда-то пролезть, нашла дырку и в расставленной огороже. Нашла и вцепилась в поджелудочную железу мальчонки. За что он сидел на строжайшей диете. Он орал, он возражал, да не на тех наехали, Сергей Михайлович – беспощадной рукой монарх обрекал инфанта на полуголодное прозябание.

Тридцатого апреля родители первый раз оставили на Нюру детей, отправились в гости. Уходя, отец толково, доходчиво разжевал, чем и кого кормить. Поняли? Чего ж не понять, не трактор, не комбайн, а дитё. Ушли, ну, и взялся уж тут за ее Сергей: у-а-й, дай-дай!.. Эв, мальчонка исходить, а этот бес вовзят уморил, на, миленький, ешь, ешь, авось, не помрешь. От еды-то никто ешшо не помирал, это с голодухи, сама рассказывала, как мёрли здесь.

Все добрал Сергушок, отвалился, умолк, наконец-то наелся. А пришли эти, ну, и понесло его зеленым со слизью. Всю ночь с пеленками бегали. Им-то дивья вокруг своего бегать, а ей-то за что наказанье такое? Ах, чтоб тебя, шелудивого, опростаться не можешь!

Утро первого мая всегда свежее, бодрое. И какая-то особая, только этому дню присущая тишина, просторная, гулкая, с музыкой, с голосами – наплывами. Красные флаги, высокое небо, белые фартуки дворников, портреты Большого Вождя и маленьких подвождей, ветер, ядовито красные, ядовито зеленые вспышки бумажных цветов, раскидаи в руках у мальчишек, а ее мальчонка исходит в крике. Миша гладит сырые пеленки, а она, Нина, бежит в поликлинику. И на счастье дежурит их участковый врач.

– Нина Ивановна, если я к вам сейчас приду, я должна буду немедленно госпитализировать вашего Сережу. Потому что, кроме вашей Вали, в квартире еще двое маленьких детей. Но из больницы вы его не возьмете… – продолжительно посмотрела, – потому что никто с ним так, как вы, не станет возиться.

– Но, доктор, что же нам делать?

– Прежде всего: вы у меня не были, вы меня не видели, ясно? У него диспепсия, это понятно? А теперь слушайте…

Всё они делали (голодная диета, вода, чай), но Сергей тоже делал свое, безостановочно, четыре дня, четыре ночи, и стал он уже совсем тихий, лишь чуть слышно сипел. В больницу нельзя, врача тоже, а надо же, надо – умирает мальчонка, это уж ясно. Дали им адрес старого частного врача, и пришел, словно из сказки, добрый Сергей Николаевич. У него свое лечение было, ближе к народному, ближе к сердцу Петровского: кагор, череда, рисовая диета. Да все без толку: пеленки – утюг – пеленки, никак не остановить дьявольского конвейера. А тут и соседи пронюхали, ага, так у вас дизентерия, заразить всех нас хочете!

Пришел Сергей Николаевич с новым, похоже, последним уж средством: ну-с, попробуем горчичную ванну. Только начали, звонок. В квартире никого, открыл дверь Петровский, отшатнулся – под вздох ударили белые халаты: забираем больного, дезинфекция. Вы знаете, тянет отец, ребенка нет, я отправил его к теще (на тот свет – со страхом мелькнуло), у нее отдельная квартира (уж точно), уверяю вас, что никакой дизентерии нет, обыкновенное расстройство желудка. Все равно, говорят, мы обязаны сделать дезинфекцию. Пожалуйста, пожалуйста, проходите. А вода где, спрашивают, это ванная? Нет, нет, вот сюда, сюда, вел на кухню.

Ну, пожалуйста, не кричи… – держит в горчичном рассоле мальчонку старый врач, прислушивается к суматошным шагам за дверью, – уж ты меня, тезка, не срами, не позорь ты моих седин, потерпи, голубчик, немножко осталось.

– Да уж… – чуть слышно вздохнул, потому что против воли о нехорошем подумал.

Дотерпел тезка, пока не хлопнула дверь, не орал, наверно, не мог уж. «Извините, Сергей Николаевич» – «Ну, что вы, что вы, я понимаю, только им ведь не объяснишь», – «Если бы только им!.. Как вы думаете, это поможет?» – Кивнул на горчичный рассол, куда мальчик добавил и своего, такого же. «Будем надеяться». – Осторожно вздохнул старый врач. А отец понимающе глянул: больше уж не на что? И прочел подтверждение в навидавшихся этих глазах. Нет, нет и нет! – стучало в висках.

– Нина?.. – В это время весело окликнули на Невском жену. – Что с тобой?

– Сережка… умирает… – Прикусила воротник черного пальто, сшитого из бывшего пледа.

– Что?.. От чего?.. – Тормошила Фаина Левандовская. И, выслушав, с облегченьем вздохнула, властно взяла за руку. – Ну, вот что, беги в магазин, где сыры, спроси там тильзитского сыру. Сейчас… – остро сверкнуло в черных глазах, – после космополитов, он как-то иначе называется. Ну, спросишь продавца, тебе скажут новую советскую замужнюю фамилию его, а девичья, запомни: тильзитский. Не забудь!.. Давай и не бойся!

– Но Миша… – Мелькнуло: диета, пинцеты, стерильность…

– Ну, что Миша, Миша… ать!.. – Послала его так далеко, что он очутился в семи остановках отсюда на Васильевском острове. – Сама говоришь: умирает. Бери и давай! И никаких Миш!.. ать!.. – Это она умела и любила. – Поняла?.. – Трясла ее за руку.

Головы у сыров были такие же, как у Миши, но – разрезанные надвое – они что-то теряли. Чего же им не хватало – тонковатых губ, темных глаз, ядовитой усмешки? Швейцарский, голландский… почему же эти остались? Тильзитский сыр, тильзитский мир, где же я это слышала? Она выбрала старого продавца в полотняном чепчике, снежная белизна которого переходила в металлическую седину, а лицо мясистое и цвета говядины, этот, наверное, знает. «А-а… – язвительно усмехнулся продавец, – ярцевский. Сколько вам?» Взялась за сумочку, вспыхнула: денег не было!.. Извинилась, выскочила: куда?.. к кому?.. Ноги понесли ее к Дому книги, где издательства, где она состоит на партийном учете, там у кого-нибудь перехватить можно. Вернулась, еще раз поблагодарила старика, он, толстоносый, как-то серьезно, благожелательно глядел на нее из-под своего поварского колпака. Побежала (всегда быстро ходила), села в трамвай, и пока этот красноглазый вагончик (два фонаря сзади, два спереди) колбасил, погромыхивая, Невским, Дворцовым мостом, университетской набережной, верила и не верила. Но когда свернули на Большой проспект, другое вдруг встало: как дать? При нем нельзя. Мишенька наверняка разорется: одна баба сказала, другая поверила. Надо чтобы ушел. Еще на лестнице ее встретил больничный запах карболки, и чем выше, тем гуще, страшнее.

– Еж, успокойся, пожалуйста, была дезинфекция, все хорошо… – Стоял с комом пеленок.

– Ты бы пошел прогуляться, все дома и дома…

– Да-а, прогуляться? По Унтер ден Линден? – Но усмешечка вышла такой горькой, усталой.

– Сходи в магазин, еды у нас нет. Я одолжила немного денег.

Выпроводила, подошла к сыну. Глаза прикрыты, тощенький трупик. Сережа… Сереженька, на, на, поднесла к губкам пахучий мякиш. Втянул он неведомый пряный дух, распечатал запекшиеся уста, забарахтал лапками под пеленкой, схватил мякиш, присосался набухлыми беззубыми деснами, заурчал, начал мусолить. Испугалась мать, смеясь, вскрикивая от страха, стала выковыривать изо рта большие куски. Ну, все, все?.. И видела, что не все. И еще дала. Улыбнулся, уснул.

Пошел день, майский, долгий. Сергей спал, но вот заворочался, глянул. Они тоже друг на друга и тотчас же развели глаза – чтоб не вырвалось словом то, что рождалось. «Миша, ты бы пошел погулять, мне материал надо делать». – «Делай». – «Нет, ты мне мешаешь, маячишь…» – «Вот покормлю его…» – «Нет, нет, я сама. Можно и мне хоть когда-нибудь». Тут уж Петушок покрепче ухватился крючочками-лапками, заурчал не киской, но львенком. Уснул. Вернулся отец. Не найдя ни единой пеленки (сухие!), нашел папа Миша то, что окрепло в душе: «Вот что значит горчичная ванна. А я уж совсем на Сергея Николаевича…»

Он спал вечер, он ночь спал, утром взглянул ясно: а где сыр? «Миша, послушай… Можешь меня убить, но я…» И все рассказала. А что с Нюрой? Орал, грозил выгнать? Угм: отныне ей не иначе, как – т ы…

День Победы Петушок встречал за столом вместе со всеми. Теперь на завтрак у ребят всегда будет сыр – так распорядился отец. А добрая докторша по имени «вы меня не знаете, я вас не видела» потом объяснила, что это старое народное средство, что так оно и должно было быть. Оставалось лишь порадоваться за народ наш да за врачей наших. Что Нина Ивановна и делала почти всю свою жизнь. Да, за врачей, которые то ли знают больше, нежели говорят, то ли говорят куда больше, чем знают.

Большой проспект уже зеленел газонами, лопушился мягкими листьями, время стояло щенячье, канун лета. Куда же с детьми? Дача вовзят отпадала, даже собачьей будки им не на что было снять. Оставалась деревня. Та, где у Нюриных сродников пустует изба. Надо, думал бывший начальник понтонного парка, форсировать лето. План разработал такой: они едут, он остается делать халтуру, на которую подрядилась мама Еж. Потом – к ним, побудут вместе и вернутся домой. Так и сделалось. Нюра привела свою питерскую хозяйку в пустую избу, показала, где чего лежит-стоит, и отбыла в соседнюю деревню к своим. Хоть и года не выработала, а оплаченный отпуск уж ей полагался, хозяева сами сразу же твердо поставили ее на профсоюзные ножки.

И осталась Нина один на один с русской печью. Дровы, как сказала про них Нюра, были, серники тоже, печь глядела черным жерлом и ни за что не желала растопляться. Ребятишки сидели на полосатом домотканном половике, с интересом поглядывали, как мама ныряла в черную дыру с горящей лучиной и ведьмой вылетала оттуда в клубах сизого дыма. Кашляла, сморкалась, бранилась. Мухи, залетевшие проведать питерских «бурлАков» (как говорят в здешних краях про уехавших в Ленин-то-град), да, мухи, говорят, не выдерживали такого, гудом ужжикивались обратно в окно. За два года что изба не жила, воздух в дымоходе встал стеклом. А подлая память подсовывала картинки из детства: в добротелой беленой печи темное чело, и там, внутри, малиновым сиропом льется веселый огонь, желтые косынки полощутся на березовых поленьях, играют над крутобокими чугунами. Бабушка Дарья берет ухват, что-то задвигает, что-то выдвигает.

Вот и здесь они, ухваты рогатые, закопченные чугуны, на которых в палец сальный нагар. Как, ну, скажите, как на гладком кирпичном поду подсунуть огонь под чугун? Изгваздалась чернее старого питерского трубочиста, села, хоть плачь – чем кормить малых сих? Ох, Миша, Миша, прошипела, тебя бы сюда, с твоими дурацкими замашками: на клеенку – пеленку, ешьте, детки, папа никакой заразы, даже наинужнейшей, не допустит. Папа ватку из рожка возьмет не пальцАм, как здесь говорят, но пинцетом, папа знает, что нужно малым: стерильность да воздух. Потому-то сразу же были сняты с петель обе форточки и припрятаны где-то на чердаке, чтоб и мысли такой не могло шевельнуться – закрыть. Потому и жили голуби на балконе в бельевой корзине. Лишь поклевать их вносили да в минуты ежедневного омовения в кипяченой воде. Оттого-то целый день тлеет керосинка да гудит синеглазый керогаз (ведь надо еще и остудить, чтоб разбавить вареной водой). «Миша, а может, сырой?» – «Что сырой, что?» – Шипел.

Это потом, потом уж она поймет, как же ей тогда повезло с детскими книгами да врачами: об овощах (чтоб давать малым деткам) не было там ни словечка. А уж он-то, Миша, овощи обожал, а уж он бы точно их всех уморил овощами.

– А-а, пропади ты пропадом! – Прорычал корреспондент русской печке, выскочил на крыльцо, увидел старую серую дранку, несколько поколотых кирпичей, кинулся к ним, сложил мангал, вздул огонь, на него алюминиевую кастрюльку – вот теперь будет каша. Готова! Сняла остудить, метнулась в избу. – Сережка! Что же ты делаешь? – И захныкала: – Ну, что же я буду теперь с тобой делать, что, что?..

Ничего он не делал, сидел на полу возле печки, колупал пальчиком беленую обмазку и вспухшими десенками, первыми беленькими четырьмя зубками крошил глинистые комочки. Из которых торчали вялые соломинки. И одна изо рта: мальчик проголодался. А девочка, как истая женщина, воздержно поглядывала на это и загадочно улыбалась. «Ты же опять заболеешь…» – Выковыривала изо рта густо смоченные слюной комочки. Вот теперь его опять понесет, а здесь ни тильзитского, ни ярцевского да вообще ничего. Даже Миши.

Отсадив пацана подальше от печи, выбежала на крыльцо, так и есть, новый враг – черные мухи вились уж над беловатым стекленеющим блином манной каши. Однако к вечеру ничего не стряслось, утром тоже, Петушок весело кукарекал, у мамаши тоже все наладилось: с того первого дня, когда, подружившись с кирпичами, отступилась горожанка от печи, стало так – на завтрак тюря из творога со сметаной, в обед манная каша, на ужин парное молоко. Творог со сметаной у Евдокии Ильиничны, молоко у Евдокии Петровны, по батюшке они сильно отличались, а про гигиену никто с их не спрашивал. Скрозь какие руки, скрозь какие тряпицы проходил тот творог и тая сметана, Нина, зажмурясь, и мысленно не подглядывала, а вот вымечко у козы Машки мыла. С опаской подходила к серым костяным рогам, загнутым полумесяцем, перевитым, но витал пред нею непорочный лик архангела-гигиениста Михаила и бралась за мокрую тряпочку, проводила по розовато-сизому вымени. Б-бе-э!.. – временами взрывалось над ней. Вздрагивала. «Эв, брезга-то какая… – ворчали старухи, – будто в онной в ее дети, а то мы не ростили». – «Мань, а, Мань, – просили козу, – сикни ты ей, христа ради, замест молочка».

Минул месяц, ребятишки обветрились, порозовели, озубатились. Мать из синего платья в белый горошек не выпирала и не вываливалась, в обтяжку, щеки – хоть сызнова начинай уксус пить. Такими их и увидел хозяин. «Ну, рассказывай, Еж, как вы тут жили?» – Выкладывал из чемодана съестное, забытое. «Как видишь».

Видел он натуральное варварство: руки не моются, посуда не кипятится, дети ползают по полу, купаться ходят на озеро, мухи летают, комары тоже, пинцеты пылятся на подоконнике, но то, что стряслось вечером, было просто ужасно! «Посмотри, посмотри!.. Что он делает?.. Куда же ты смотришь?!» Ну, во-первых, Сергей делал то, что весь этот месяц (доедал печь), во-вторых, она уже столько раз это видела, что и смотреть стало не на что.

– Брось!.. Брось сейчас же!.. – Брякнулся на колени, стал вылавливать изо рта буроватые крошки. Пальцем, немытым. – Ты!.. ты знаешь, из чего это делают? – Простирал к жене ладонь с вещественными доказательствами.

– Знаю: из глины, соломы, навоза. – Нагло глядела и нагло, как-то по-деревенски стояла, одна рука поперек живота, другая локтем в бок, во рту папироска. – А ты знаешь, почему он это ест? Значит, ему это надо, значит, там что-то есть. Ведь Валька не ест, ей-то не надо.

– Так, так… значит, мужчина с младых ногтей своих должен привыкать к навозу.

– Ты же привык… ко мне. – Нагло, смешливо.

– Ну, Еж, вы делаете просто сногсшибательные успехи. – Опустился на лавку, вытер вспотевшую лысину.

К вечеру, когда немного свалила жара, посадили они на плечи по малышу, отправились в лес за малиной. Шли краем густых зарослей, но и здесь было не обобраться. Ссыпали в эмалированные кружки, оттуда… «Смотри, смотри, она же ест у тебя!» – «У тебя тоже». – «Как?.. Как?.. – Начал вертеться, словно собака, у которой на загривке уселся котенок. – Там же червяки!» – «Червяки…» – Ухмыльнулась. И опять нагло.

В понедельник к месту службы прибыла Нюра, а корреспондент отбыл в Москву, куда ее вызвали на совещание. Оно было долгим, да не утомительным, коллеги-мужчины ухаживали за ленинградским собкором. Хотя ни одному из них не было отдано предпочтения (времена итальянских романов прошли), они довольствовались и малым – быть рядом с этой обаятельной, светлой женщиной. На вокзал к поезду Москва-Рига Нина прибыла с чемоданом, провожающие с роскошным букетом. В чемодане, брезгливо отгородившись бумагой от булок (в деревне их и не видывали), покоился коричневый отрез на пальто, купленный на командировочные. А старенькое было приторочено в бумажном пакете ремнями. «Слушайте, ребята,.. – окунув лицо в букет, улыбнулась она пятерым провожатым, – вы бы вместо цветов подарили мне по рублю». – «Ниночка, сама знаешь, ни гроша перед получкой! На последние скинулись». – Виновато уставились на букет.

В купе она вошла, как в кино героини входят – широко положила на столик цветы, сдернула шикарный берет-залом, еще помнивший Итальянца, задумчиво стянула с левой руки шелковую серую перчатку и осталась в ударном костюме. Извлекла из кожаной сумочки пачку папирос, вышла в коридор. Было утро, день предстоял долгий, голодный, поезд прибывал в половине второго ночи. В купе утрясались, переодевались, приступали снедать, коротая дорогу. Пожилая пара (обоим к пятидесяти) раскладывала съестное на салфеточке, третий попутчик, мужчина лет сорока, уже перекочевавший из костюма в пижаму, успел взять у проводницы стеклянную банку, водрузил в нее журналистский букет, а затем начал, как это аттестовала Нина, «гонять шары» за ней.

Пожилая пара уже накрыла на стол, и женщина радушно предложила соседке: «Может, вы с нами позавтракаете?» – «Нет, нет, спасибо, я не хочу». И опять вышла в коридор. Не глядеть же, как они аппетитно смакуют вкуснятину. «Может, пойдем в ресторан?» – Выщла следом за нею Пижама. «Нет, нет, спасибо, я не хочу».

Завтрак кончился, можно войти. Познакомились, поговорили. Погонщик шаров оказался ленинградским актером, пожилая чета просто рижанами, инженером и библиотекарем, поезд же оставался просто железнодорожным составом – отстукивал положенное ему и тем, кого вез: обед, салфетка, свертки, баночки, ложечки, ножички. «Пожалуйста, пообедайте с нами». – «Нет, нет, – сглатывала никотинную слюну, – спасибо, я не хочу». – «Нина Ивановна, – снова вышел следом за нею актер, – сделайте одолжение: проводите меня в ресторан». – «Что вы, что вы, Игорь Антонович».

Курили, болтали, но напрасно думали, что только им дано так легко, светски беседовать: в акурат в это время Михаил Петровский и Ваня Щенецков, стоя в воде, вели разговор. Этот Щенецков сам свел с соседом знакомство, как фронтовик с фронтовиком. И предложил прогуляться с неводом. Ты, сказал Ваня, с того краю, а я с этого. Тот край был в озере, этот – куль берега. Тишина, безветрие, синяя гладь. «Так, так, так… – вдруг засепетил Ваня, вглядевшись в бурую воду, давай, ташши, ой, лётно!.. ой, лётно…»

Погода, конечно летная, взглянул на небо капитан запаса Петровский, так ведь он о другом, значит, есть рыба, но где? «Ой, лётно, чысто-гладко!.. Ташши, ташши, вишь, мелко, я ж говорил: тебе по яйцы и мне по яйцы. К берегу, к берегу заводи». В мотне что-то меленько трепыхалось. Иван подставил трехведерную двуручную корзину, вывалили, и обомлел Миша: корзина вскипела от маленьких, с пескаря, черно-серых окушков. Сверкало, выплескивалось. «Ой, лётно!..» – «По-вашему, это рыба?» – Наморщился питерский. «А то не!.. Завтра в печи затушу, дам, дак язык с костями заглотишь». – «Спасибо, он у меня и так без костей. У вас тоже».

В вагоне уже отобедали, и можно в купе. Снова здесь чисто-гладко, но стучат колеса, бежит время – опять свертки, баночки, опять журналистка хватается за свою отощавшую пачку папирос. «Может, вам нездоровится. – Смотрит женщина на женщину. – Как вы себя чувствуете?» – «Спасибо, – рассмеялась, – нормально». – «Но почему же вы ничего не едите?» – «Потому что у меня ничего нет». – Весело играли зеленовато карие глаза. «Но ведь есть ресторан». – В третий раз нажал на педаль актер. «Есть, но у меня денег нет». – «Как?» – «Так… я купила отрез на пальто, булок детям в деревню и оставила пять рублей на доплату при пересадке».

Боже, что с ними стало!.. Как они всполошились, как усаживали, как потчевали да сокрушались, что она, обрекая себя на танталовы муки, не дала им заняться этим с утра. «Спасибо, а теперь я бы хотела вздремнуть, потому что ночью мне не придется спать. Поэтому я хочу еще раз поблагодарить вас и попрощаться».

Ночью ее разбудил актер. «Вы из-за меня не ложились?» – Встрепанно, виновато глядела на него, а он извинялся милой улыбкой. «Нет, нет, я все равно страдаю бессонницей, вот… – показал глазами на столик, – соседи наши легли, просили поесть. И взять с собой на дорогу». – Тронул кулек. «Спасибо, поем, но с собой не возьму». – Села к накрытому столу.

Вышли из вагона, была ночь, чернели руины вокзала. «Как же вы останетесь здесь? Одна? Минуточку!.. – Подбежал к милиционеру, вернулся. – Ну, вот, я узнал, гостиница в городе, я сейчас заберу свои вещи, достану машину и отвезу вас туда». Еле-еле удалось ей водворить его обратно в вагон. Протяжно пробасил паровоз, сдвинулись вагоны, проплыла в тамбуре фигура в пижаме с размахивающей рукой – навсегда.

«Я знаю, что, если бы очутилась на Дальнем востоке без денег, то все равно добралась бы домой, а где-нибудь, скажем, в Лондоне, из одного конца города в другой не смогла бы добраться и, наверное, умерла б с голоду. Таковы мы и таковы они. Помню, к нам приезжал мультимиллионер Херст, король желтой прессы, как его называли у нас тогда, и наши предложили ему пыжиковую шапку, ушанку, за гроши. Мы и тогда о таких могли лишь мечтать, а он повертел ее и вернул со словами: нет, для меня это слишком дорого, ходить я в ней не буду, так что нет смысла тратиться». – «Вот потому-то они и миллионеры. Или наоборот: потому что миллионеры». – «Да, так и эдак».

Поезд затих в ночи. В запакощенной уборной переоделась и стала подстать окружающему. В комнате ожидания было душно, села на скамейку, и набрел на нее ветхий годами да одежонкой дедушка. Но сказал-пропел с улыбкой: «Переулком шла базарным, там я встренулась с пожарным. – И вдруг по-доброму, жалостно: – Ах, ты серая моя кукушечка, что же ты онна тут сидишь-горюешь?» – Подсел, и проговорили они до прихода нужного Нине поезда.