Текст книги "Кошка-дура. Документальный роман"

Эдельвейсы

Осенью пятьдесят второго года Нина Петровская оставила семью на попечение мужа и отправилась в санаторий радиокомитета в Алупке. Ехала туда и жила там с Фаиной Левандовской. Знакомы они были давно. «Однажды, когда у меня были гости, Фаина сказала: „Ну, вы-то не знаете Нинку, а я помню ее еще красномордой“. Да-а, так вот, вот… Когда Фаина пришла после войны к нам в газету, Завьялов вызвал меня и сказал: там пришла девочка, возьми над ней шефство. Мне тогда было двадцать пять, а девочке тридцать семь. По молодости, по глупости я верила, что она хороша. Потом поняла, что это лишь маска. Ведь каждая женщина берет себе маску. Была она тогда в меховом капоре, в бантиках-ленточках, мордочка очень хорошенькая, но сама приземистая, низкозадая. В пятьдесят втором году мне стукнуло тридцать, ей за сорок, но выглядела она не старше».

Есть фотографии, южные, хотите, посмотрим? Темные волосы недалеко отошли вверх от темных бровей, но ума Фаине Захаровне хватало – для себя и других. Брови дугами, глазные яблоки выпуклые, нос обычный, рот широкий и сложный, много чего можно в нем вычитать, только долго в слова это перекладывать. Ноги и верно коротковатые, гладкие, полные.

Каждое утро начиналось у них с пререканий. «Нинка, вставай!» – «А сколько времени?» – Поднималась встрепанная голова. «Много: шесть утра. Пошли купаться». – «Отстань…» – Уже глухо, из-под одеяла. «Вставай, говорят тебе, ты за что деньги платила? Чтобы дрыхнуть здесь? Посмотри, море какое!»

После тассовской беготни ей хотелось лишь одного – отоспаться. Ну, хотя бы и после одной лишь «выборной кампании». Когда у Фаины иссякали слова, начиналось хлопанье дверьми, громыхание стульями. «Ну, вот что… – всклокоченно села однажды Нина, – если ты еще раз посмеешь меня разбудить, я уйду в другую комнату».

По утрам стало тихо. Да и Фаине уже было с кем ходить – зародился, как молоденький месяц, роман с архитектором Женей. Не долго пустовала и Нина, у нее тоже появился поклонник – красивый, удобный. Самвел Иванович Маркарян был журналистом ленинградского радио и по совместительству старым холостяком. Трудно было понять, как это ему удавалось при такой внешности, но, может, в том-то и видел он свое предназначение. Во всяком случае никаких поползновений Самвел Иванович не предпринимал, отношения сразу же сложились самые продуктивные. Шли в ресторан – и каждый платил за себя, нужны фрукты – Маркарян принесет, отчитается до потного медяка. Зато все видели, что у нее кавалер.

Время покатилось. Нина, тридцатилетняя, отдыхала, Фаина, сорокалетняя, горела. То, чего не мог дать Нине ухажер, с лихвой возмещал усатый, мордатый гасконец Мопассан. Щекотало, но северная кровь и от него не вскипала. Да и было ль когда-нибудь такое с ней? Главное – море и люди вокруг умные, приятные, интересные. Не только свои, но и соседи из санатория театрального общества. Однажды на пляже Фаина позвала подругу в ресторан; полутона не были свойственны ей, и вся компания, естественно, слышала, как Фаина в очередной раз «выясняла отношения с архитектором Женей». Нина Ивановна, сказали ей, зачем же вам быть там третьей лишней, лучше давайте с нами на Симеиз. Не могу, улыбнулась она, я обещала Фаине. И пошла спать. Тогда это у нее хорошо получалось. Позднее, уже очень больная, даже после бессонной ночи, не могла долго заснуть. Тогда это шибко возмущало Фаину: как можно днем дрыхнуть?

Компания укатила в Симеиз, компания вернулась и не без злорадства подивилась, увидав одинокую Нину: ого, а вас бросили!.. Фи, как некрасиво. Да ей просто не до Ниночки, раз у нее Женечка.

Вечером Фаина извинилась, но в ответ услышала лишь молчание. На другой день, как всегда, влюбленные лежали в сторонке, компания же подзуживала: ну, поухаживайте за Женечкой. Слушала она их вполуха, отвечала вполголоса, читала рассказ Мопассана «Кивок головы», и вообще вся была разделена на какие-то половинки, четвертушки. Упивалась солнцем, запахом моря, рокотом волн, и в душе ее, лишенное горечи, медовыми нитями проплывало всякое. Как вбивала мама в нее уважение к книге, преклонение перед книгой. И мгновенно память подсунула слова Горького: книга то же, что человек, тоже живая, говорящая, она менее вещь, чем другие вещи, созданные человеком. Это верно, но не только вещи горели в блокаду, книги тоже, еще как хорошо. И никак, просто невозможно было представить сейчас, что мерзла, голодала, что это она, она говорила, будто ничего нету вкуснее чечевицы. И овсяной каши. И когда кончится война, дома у нее всегда будет пуд овсянки! Как у лошади. И то не у всякой. А вещей не надо, мебели тоже, все это ерунда, только самое нужное. А тех, которые еще нужнее, все равно нет. Значит, человеку всегда что-то нужно, то, чего у него нет. Значит, он забывает, как ему было трудно. Что-то помнит, что-то забывает. Помнит головой, телом забывает. Наверно, так и должно быть. Вот сейчас жарко, а если бы тело помнило блокадный холод, то никогда б не согрелось. Или вот эту жару, так никогда бы и не замерз. Вещи тоже нужны. Только самые нужные. А тех, которым обрадовалась бы, все равно нет. Вот теперь наконец-то квартира, отдельная, Миша прислал телеграмму: «Переехали потеряли один стул здоровы очень соскучились ждем целуем папа лопушок лопушинка». Нюры нет, Нюра в деревне. Папа за маму, за няню да еще успевает писать и скучать. Мама отдыхает за папу.

Эта телеграмма, которая и сейчас там, в комнате, в сумочке, вернется домой: к творчеству мужа Нина относилась бережно (не то что время). Да и как же относиться к мишиному ли, к любому ли, когда оно, ежели и не всегда кормит, то все же подкармливает. Миша на свое призвание смотрит так же (а втайне – писатель! – совсем иначе). Детки тем более.

Не верите? Вот зима, они с мамой едут в автобусе. Ему, автобусу, семь лет, лопушкам столько же, вместе. «Ой, какая красивая на тебе шубка. – Подлилась к Вальке соседняя тетенька. – Это тебе, наверное, мама купила». – И мамочку не забыла словом огладить. «Нет, это папа купил» – «Вот какой у тебя хороший папа. Он, наверно, у тебя в магазине работает?» – «Нет, не работает. Он дома». – «Как дома? Что же он делает?» – «На машинке печатает». – «Он что, бухгалтер?» – «Нет, не бул… бух…» – «А кто же?» – «Не знаю. – Но когда выходили, вдруг обернулась, крикнула на весь автобус: – Ой, тетя, я вспомнила, мой папа писака!»

Это правильно: есть писатели и писаки. Да, но романы-то он, как мы доподлинно знаем, не сочиняет. Куда же девать то, что не лезет в холодные выси космоса? Да все туда же, в семейный альбом, где фотографии вперемешку со стишками, обрывками телеграмм, продуктовых карточек, писем, пригласительных билетов, вырезок из газет – может, коллаж, как теперь говорят, а вернее, просто краткие меты ушедшего. Страница и – год. Минувший. Как колокол: бам-м!.. Газета «На страже Родины», 22.8.43. Стоит усатый с биноклем на груди, подпись: «В бою за один из рубежей отличилось подразделение старшего лейтенанта М. Петровского. Оно уничтожило большое число немцев, заняло вражеские траншеи и захватило пленных».

Бам-м!.. 1947, юг, он же – в коричневом пиджаке, светлых брюках, белой сорочке с темным галстуком. Острые глаза, твердый рот с защипанными уголками, обрубленный подбородок, уши немножечко на отлете. Не так, как на ростральных колоннах подле биржи, но все же заметно. Эх, волос бы туда горстэчку.

Бам-м!.. 1949, рабочая фотография Нины. Шляпа и, о, ужас, уже очки! Вот-вот придется расстаться со шляпками, так что вовремя Миша подрезал «маленькую маму». Тут же портрет Нюры и стишки, посвященные ей: «А Нюра, как березочка, стройна. И цельный день работает она. А Нюра все хлопочет. А Нюра замуж хочет. И будет верная она жена». Внизу под фотографией затерялась еще одна строчка: «Эх, проклятая жизнь!» Конечно, Анна Васильевна заглядывала в этот альбом, конечно, сердилась, что влез этот лысый таракан в душу, ковыряет в ей пальцАми, а чего, всем можно, а ей нельзя замуж? Не порченая, не траченая, уж не хуже других. А все же приятно: вот, и ее сюда, в книжечку толстую, пригласили. Даже с частушками. А что жизнь у нее все же проклятая, это он верно сказал (так и не поняла Анна Васильевна, что это он о себе – что приходится ему жить с ней).

Бам-м.. 1951. На день рождения корреспондент дарит писателю новую машинку. «Мама ежик! Большое спасибо! Машинка мне очень нравится, очень хорошая машинка, новую рукопись буду печатать на новой машинке, мой хороший, милый мама еж! Но где же большие буквы? Ага! Вот они: УРА УРА получилось +%=! Но печатать тебе твои материалы я не буду! Дудки! Все равно спасибоооо!!! Это проба. 13 декабря от роду 46».

Бам-м!.. 1952 «Крым, Алупка. Двое маленьких ежат Просят маму приезжать. Мы соскучились по маме. Что же дальше будет с нами? Мы сидим грустим на даче, А над нами небо плачет. Буря мглою небо кроет, Злая Дуня с дачи гонит».

И на всех страницах авиа и железнодорожные билеты, по которым ездила-летала жена, а также ее весточки: доехала хорошо, здорова, жду письма, целую, мама.

Бам-м!.. 13 декабря 1953. «Родился Петровский М.С, возмутитель спокойствия астрономов» (неплохая самооценка). Под этим отрывной календарный листок 13 декабря. Родился Г. Гейне, великий немецкий поэт.

Нина перевернулась со спины на живот, и солнце сразу же прилипло к потной спине, высушило, начало жечь. Нашла книжку, дочитала «Кивок головы». Вот так, только кивни, помани их, мужчин. А эти, сопляжники, знай подзуживают: неужели вы не можете поухаживать за таким красивым мужчиной, неужели простите обиду? «Да нет, ничего не получится». – Пробасил корреспондент московского радио. «Получится…» – Вдруг помимо воли сказала, и все замерли. «Пари?» – Даже привстал москвич. «Пари». – «На что?» – «На Женю». – Усмехнулась.

Они поплыли втроем. Ничего не выйдет – щурились вслед им одни. Посмотрим – глядели другие. «Давайте назад… – отфыркиваясь, задрала черную голову Фаина, – там же дельфины». – «Дельфины это хорошо, да, Евгений Петрович?» – Белозубо обернулась к нему. «Очень хорошо!» – Оставив подругу, несколькими взмахами нагнал Нину. «Ребята, назад!..» – Слабея, прокричала Фаина, заворачивая к берегу.

Оттуда их почти не было видно, лишь среди солнечных волн, пропадая и появляясь, рябили две темные точки. Чересчур рядом. Они плавали час. Нина упала на песок, Евгений стоял рядом, дышал тяжело и, словно впервые, видел, как сморщенно розовеют ее пятки, загорело блестят мокрые бедра, и вся она окаймлена шоколадно намокшей корочкой отсыревшего песка.

– Женя, вы загораживаете мне солнце… – Томно, продолжительно смотрели на него неспелые желудевые глаза из-под ладонного козырька.

«Женя!.. – Обварило Фаину. – Не Евгений Петрович, а… – И сама тотчас бросилась за подтверждением. И получила его: – Пойдем…» – «Да нет, побудем со всеми», – улыбнулся он. Так непонятно.

Назавтра, когда пришло время купаться, пошла Нина к воде.

«Боже мой, Саша, я недавно увидела по телевизору море и сказала: Валя, а ведь я больше никогда в жизни не поплыву… никогда, никогда… Как я любила плавать! Вот так, голубчик, так, так…»

А в тот день обернулась, нашла того, который, напрягшись, уже ждал. «Ну, Женя, совершим заплыв?» Фаина дернулась, встала и… пошла к дому, волоча за собой полотенце. «Женя, а вы не альпинист?» – Вернувшись из моря, спросила Нина. «Ну, как вам сказать, в горы хожу, но не профессионал». – «А эдельвейсы вы там видели?» – «Конечно!.. Наверно, и здесь они есть». – «Ах, как мне хочется!»

Вечером тоже был разговор: «Ты же смешон, смешон!.. Она же играет с тобой!» – «Ты думаешь», – улыбался. «Не я, не я – весь пляж! Женя, пойми, она же назло мне. Женя, не будь смешным!» – «Ты думаешь?» – И улыбка стала еще мечтательней и глупей. «Да, да, я думаю о тебе, а ты…» – «Знаешь, я все-таки привык думать сам о себе». – «Женя, постой!..»

Но уже трудно стало его остановить. Утром он полез в горы, и к завтраку на обеденном столе Нины стоял букет эдельвейсов. Ну, все, красноглазо глядела Фаина, и все помутилось. «Не уходи. Нам надо поговорить», – Сказала она подруге. «О чем?» – «Ты сама знаешь. Прекрати… это… с ним. Для тебя это шуточки, а я люблю этого человека». – «А я не люблю, когда со мной обращаются, как с вещью, поняла?»

И опять был марафонский заплыв, и опять утром предстояли свежие эдельвейсы, но уже запахло иным, горелым: «Слышишь, Нинка, я тебе этого никогда не прощу! Зачем ты меня изводишь? Он же не нужен тебе, не нужен!» – «Не нужен. Хорошо, успокойся, я с ним поговорю». – «Но теперь?..» – «Не бойся, он вернется к тебе». – «Ты думаешь?» – Жалко заулыбалась.

Через час: «Евгений Петрович. – Весело окликнула Нина общего друга. – Нам надо поговорить». И все ему стало ясно уже по тому хотя бы, что не – Женя, а так, отдаляюще. Ясно и грустно, как осенью, только не здесь, а там, в Москве. «Нам надо поговорить. Извините, что так вышло, но я хотела проучить Фаину». – «И использовали меня». – «Из-за вас она меня тогда бросила, так что мы почти квиты». – «Наверно… – Грустно улыбался, ковырял ногой камешки. – Тогда я разбил ваше сердце, потом Фаино, теперь мне надо собирать по осколкам свое». – «До завтрака вам, наверно, времени хватит?» – «Конечно!.. – Встряхнулся, – В горы я уже не полезу, так что у меня будет вагон времени».

А компания улыбалась: «Нина Ивановна, поздравляем, пари ваше, но где выигрыш?» – «Я его подарила. Вон он поплыл». – «Вы всегда дарите то, что ненужно вам?» – «Я стараюсь дарить то, что нужно другим».

На новоселье к Петровским повадились гости, и однажды сошлись здесь южане. Маркарян долго напрашивался, очень ему хотелось познакомиться со своим соперником, тем более что был тот, по слухам, писатель. Получив выстраданное приглашение, Самвел Иванович начал готовиться и в назначенный час явился с дарами. Их оказалось ровно три: позавчерашний кекс из булочной, пятикопеечная стекляшка – солонка и торжественно провозглашенные с порога слова: хлеб-соль вам в новом доме! Вечер катился, хозяин, как водится, сверкал, гости не отставали.

– Правда, он очень милый, этот Маркарян? – Приблизила Фаина жаркие, несколько плотоядные губы к хозяйскому уху, над которым уже звонко серебрились годы.

– Милый и красивый. Весь, как его подарки.

– Я говорила Нине, что ей повезло.

– Что вы говорите? – Непонятные искорки перебегали в карих глазах.

– Ой!.. – Обмахнулась ладошкой Фаина, – Разве она вам не говорила?

– А в ы говорили?

– Кому? Про что, про кого?

– Да вашему Марику? – Назвал мужа. – Про вашего маркаряна?

– Конечно, конечно… у нас была замечательная компания.

– Я так и думал. Еж тоже мне говорил про компанию, про заплывы… Жены, знаете ли, всегда ведь рассказывают все… про что можно и нужно рассказать.

– А мужья?

– А мужья делают вид, будто верят. Так, говорят, гораздо спокойнее.

– Значит, вы этим всегда занимаетесь?

– Рад бы, только у меня это не получается. Почему? Да просто мне незачем это делать – Еж ведь из тех жен, которые в с ё расскажут.

– Вы так уверены?

– Ну, хотя бы так же, как ваш Марк.

Пришло время раскланяться Маркаряну; человек благовоспитанный, он знал, что должен удалиться раньше старых друзей. Он все получил, писателя повидал, побеседовал. Это был редчайший случай, когда литератор не разочаровал читателя при личном знакомстве (может, потому что книг его не читал). Проводив гостя, Михаил Сергеевич уперся локтем в дверной косяк, с веселым состраданием взглянул на жену: «Бедный Еж, и этого дурака ты должна была терпеть целый месяц!»

Жены

Пуля, загодя отлитая Фаиной, не могла не попасть, но ударила рикошетом в стрелявшую. А вообще-то доброхотов, скрепляющих сплетней чужую семью, на Петровского всюду хватало. Самым сердобольным был Сеня Яшкин. Среди журналистов попадалось немало таких, которые в давние времена были бы коммивояжерами. Теперь вместо пуговиц, подвязок, скобяного товару эти вулканоиды, извергаясь, добывали «материал». Мы не беспредельны, что-то в нас за счет чего-то другого. Этим, таким энергия замещала ум, воспитание, скромность и еще многое, чего репортеру как будто не нужно.

Естественно, Михаил Петровский таковых откровенно не жаловал. Но встречаться с Семеном Владимировичем ему изредка приходилось, ибо, одичав на своей мансарде, он, случалось, наведывался к жене на работу. Все-таки и уединения, как и всего, хорошо в меру. Позвонит, бывало: «Еж, ты скоро? Ну, хорошо, тогда я приду поиграть». Добро ему было вне коллектива, но люди в каких-то дозах все-таки изредка требовались. Такие, скажем, как Алексей Коротков. У этого наоборот острый, злой ум начисто вытеснил красоту да заодно уж и доброту. Зато за шахматной доской он был отличный и равный партнер. Однажды они продлили партию до утра: начали на работе, затем бросив королей да королев с их пешечной челядью, завалились в кафе «Квисисана», продолжили в ресторане «Метрополь», а доигрывали в портовом ресторанчике и не знамо как в пятом часу то ли ночи, то ли уже утра очутились у Петровских. Легли. Утро, хозяйка встала, Нюра встала, ребятишки давно уж резвятся, эти двое мертвы. Одному можно, другому на службу. Растолкала его Нина, потащила в ванную, сунула головой под кран. Холодненькая подействовала. «Вытирайтесь и быстро идите пить чай». – «Нина Ивановна, а чего-нибудь?..» – Умоляюще глядел Коротков. «Чего-нибудь нет, хватит того, что было вчера». Потому-то и надо, что вчера-то хватило. Напоила, вышли вместе, ей на объект, ему в редакцию. «Ну, доберетесь?». – «Конечно. Ради бога, еще и еще раз простите». – Поцеловал ручку. «Да ну вас!.. Идите, опоздаете».

Неделю нижняя соседка мучилась этим, наконец повезло – подловила на лестнице «старика» (так заглазно звала этого), повела будто бы издаля, да он сам быстро пошел на сближение: «Так, так, значит, ручку поцеловал? А в губы?» – Испуганно приоткрыл рот. «Не, в губы вроде бы не было. Не видала. А уж такой страшный!..» И молча договорила: страшней как ни ты. «Страшный?» – «Ага, хромой и вообще…» – «Гм!.. Страшнее, чем я?» – «Пожалуй, что так». – Примеривалась соседка. «Так, так, так, значит, поцеловал и пошли?» – «Не, она вон туда… он сюда». – Усмехнулась: после ночи чего уж им вместе идти. «Так, так, значит, утречком, говорите? Вот спасибо!.. – Облегченно выпрямился. – А то я все думаю, куда же это он тогда от меня сбежал. Вот спасибо вам!»

«Пьяным Миша не бывал, выпивши редко». Узнавала это жена по лакмусовой бумажке: если начинал говорить, как и что он напишет.

Как-то, начав с глинтвейна, Петровский не заметил, что гости уже разошлись: жена, проводив их, нашла мужа на полу. Вполне дееспособным – сидел и колотил по вощеным половицам рыбцом (была, была, говорят, некогда такая вкуснейшая копченая рыба на палочке) колотил да приговаривал: «А Петровский Михаил очень лихо сочинил!» – «Мишка, что же ты делаешь?» – «А Петровский Михаил ничего не сотворил». – «Мишка, мерзавец!..» – «А Петровский Михаил эту рыбу полюбил». – Наконец-то окончательно разлохматил ее.

Утром, увидав на полу сальные пятна, хмуро проскрежетал: «Какая свинья это сделала?» – «Можешь на нее посмотреть». Посмотрел. «Нет, иди к зеркалу. Бери нож и отскребай. – И когда молча, покорно стал скоблить доски, процитировала: – А Петровский Михаил очень лихо соскоблил». – «Это что, я? – Оторвался. – Прямо стишками?» – «Это ты». – «Нет, это глинтвейн». – Виновато заулыбался.

Как-то сражались они с Коротковым в шахматы, а вокруг, как обычно к вечеру, толпились уже «отписавшиеся».

– Михаил Сергеевич, – не выдержал Семен Яшкин, – а вы не боитесь, что за вашей женой ухаживают?

– Почему же я должен бояться? – Оторвавшись от доски, холодно и насмешливо начал разглядывать этого черно кудлатого плебея.

– Она же молодая, красивая, а вы и не знаете, как здесь за ней ухлестывают. И не только здесь!

– Ну, что ты, как суело-веяло, всюду лезешь? – Брезгливо взглянул на него, сделав ход, и Коротков.

– Это очень хорошо, – успокоил соперника по шахматной доске Петровский, – Жена, за которой никто не ухаживает, мне не нужна. А как, кстати, любезнейший, обстоит у вас с этим?

– С чем? – Поперхнулся Яшкин, уже заготовивший что-то сообщить.

– Хм, ну, с вашей женой? Кто-нибудь за ней когда-нибудь приударял? Кроме вас?

– Нет!.. Мне такая жена не нужна.

– Мне искренне вас жаль.

– А мне вас: у вас рога могут вырасти… вот здесь… – Пристроил к своей густо вьющейся шевелюре два указательных пальца.

– Я бы, может, и хотела это сделать… – вдруг вступил в разговор сам предмет спора, – но это можно проделать только на вашей голове, Сеня, а у Михаила Сергеевича… – показала на поредевшее темя мужа, – сразу же все будет на виду.

Так что же, выходит, он вообще был в ы ш е ревности? Выше всего, как известно, лишь одни мертвецы. Но ревновал он лишь к одному человеку.

«Андрей Голубев был единственным настоящим другом Миши, хотя всю жизнь они были на вы. Не приятелем, но духовным другом. Страшно некрасивый…»

У нее всегда так: страшно красивый был московский тассовец Степанов, страшно некрасивые этот Голубев, Коротков, муж Фаины – Марк Левандовский. Но есть фотографии, они говорят: обыкновенные люди. Красавца Степанова я не видел, но вполне дорисовываю слова Нины Ивановны, потому что небесные скульпторы иногда позволяют себе и на человеческом конвейере на секундочку задержаться с резцом на чьей-то приглянувшейся им физиономии. А страшно некрасивый Андрей Голубев, давно уж покойный, глядит на меня с любительски серого отпечатка. Обыкновенное русское лицо. Мастерового, крестьянина, правда, с двумя уступками свидетельнице Нине Ивановне: в роду у них, Голубевых, наверное, нашалил какой-нибудь Холстомер – немножечко лошадиного есть, не откажешь. А вот в каком далеком колене пряталась обезьяна, и не угадываю, но губы у Андрея… ну, бывают такие, сами по себе не толстые, не вывернутые, как у Сенечки Яшкина, но на какой-то мясистой подкладке (на Брежневе это хорошо было видно, особенно в старости). Может, это удобно, когда по лицу бьют? До зубов не сразу доходит. А так-то хорошее лицо, умное, усталое, доброе. А письмо, которое он прислал Вальке Петровской и которое тоже сохранилось в альбоме, говорит, что, может, и вольно теперь вешать на него всех лошадей, обезьян, а был он (и здесь надо безоговорочно верить Нине Ивановне) интеллигентом «без дураков». Как дай бог нам, дуракам.

Пожалуйста, убедитесь. На конверте адресат точно указан: В. М. Петровской. Но читал-то ей, пятилетней, папа. «Москва, 3/ Х1 – 53 г. Милая Валечка, тетя Муся и я были очень рады получить от тебя поздравление с наступающим праздником Октября (картинку нарисовала в папином письме). В свою очередь поздравляем тебя и Сережу, и маму, и папу и желаем всем вам счастья и здоровья. Приехать в Ленинград мы не сможем, потому что я заболел и на днях отправляюсь в больницу. У меня болит сердце и мне трудно дышать. Но это ничего, в больнице меня вылечат, я поправлюсь, и тогда уже вместе с тетей Мусей непременно приеду. Сейчас я тощий и слабый, даже страшноватый на первый взгляд. Ты это можешь увидеть по моему автопортрету, который я специально для тебя нарисовал. Когда я поправлюсь, то стану гораздо лучше и буду выглядеть приблизительно так (здесь фотография). Прошу тебя и Сережу подойти к маме и папе и поклониться им от меня и тети Муси. Папе я пишу особое письмо. Он его скоро получит. Хорошенько повеселись на праздниках. Всего доброго, дядя Андрей».

И еще доказательство того, что этот человек «был интеллигент не в первом, как я, поколении. – Продолжает Нина Ивановна. – Как-то в Москве пригласил он меня в ресторан. Встретил, помог раздеться, встала я перед зеркалом…»

– Ниночка, а щеточка?.. – Смотрел на нее. – Надо почиститься.

Он смотрит, она краснеет, потому что он так говорит, будто это расческа, платок, губная помада. Рассказала дома, и Миша, понятно, не упустил случая подарить ей дорожный несессер.

«Страшно некрасивый, но какое-то необыкновенное мужское обаяние. За мной многие ухаживали, и нравилась я, смею сказать, многим, но он… вы сразу попадали в атмосферу восхищения, каждая женщина была для него королевой. И он был единственный, к кому бы я ушла от Михаила Сергеевича вот так, как была, без вещей».

Это, конечно, слова: не та кровь, не та голова да и устои не те. Но видимо, человеку иногда надо примериться вот к такому поступку – я это сделала рассудку вопреки, наперекор… чему там еще? Да всему, что мешает. А так до чего же красиво: вышла, скажем, из ванной и в халате да в тапочках зимою почапала к нему по шпалам из Петербурга в Москву. Ну, чем не Радищев.

Был он искусствовед, много писал об артистическом мире, но жену увел оттуда, где так волнующе пахнет влажными опилками, конским потом, клоунами, львиной мочой – в общем, из цирка. Не с арены, понятно, увел, даже искусствоведу сие не под силу: та дама была супругой какого-то крупного циркового деятеля. Та женщина была родом из южного города, и мсье Петровский однажды так отозвался о ней: «Самая красивая женщина Ростова на Дону». Это всегда преувеличение, во всяком случае Нине Быстровой, тогда еще и не помышлявшей о замужестве с Петровским, ростовчанка не глянулась. На фотографии. Одного лишь не поняла позднее: если ее муж писал самые красивые книги о любви (ибо таковых и не сочинял), если ему принадлежали самые лучшие книжечки об астрономии (ибо в Питере их тогда никто не писал), – значит, и та цирковая дама должна была быть самой красивой. Если не в Питере, то хотя бы в Ростове. А вот почему, мы скоро узнаем.

Жили тогда, до войны, Андрей и Михаил в доме литераторов, что на берегу узенькой Карповки. Нинка тогда еще нянчила своего единственного гутаперчевого пупса, а уж они, эти двое, жили. Кто чем, кто с кем. Андрей с экс ростовчанкой, Миша, наверное, с комендантом Альбиной, а в общем, Карповка и сейчас Карповка, и даже дом тот еще живет. Была у друзей в том доме (модерн, конструктивизм) комната на троих. Разделенная – в одной половине двое, в другой один Миша. Но тесно стало Андрею в той комнате, в том доме, в том городе. Бросил жену на друга да исчез: «Андрей жил лишь тогда, когда ухаживал за женщиной». И тогда они были королевами. А потом? Ну, наверное, уже не царствующими императрицами. И верно, кто же ухаживает за собственной женой. Конечно, конечно, находятся и такие, в природе всего ведь хватает, но жил Голубев по французской присказке: жена лица не имеет. Вот и удрал в Москву. Говорят, это большой город, больше Ленинграда, так что королев там со дня приезда Андрея заметно прибавилось. Это там, кстати, было сказано, что пешеходов надо любить, Хорошо бы добавить: женщин тоже. Сколько в мире «холодных» красавцев, но куда им до таких вот «страшно некрасивых». Ибо красавчики слишком уж озабочены сами собой, считают, что женщины сами должны валиться им в руки, а она, женщина, между прочим, иногда должна знать, что это е е любят.

Не знаю и, конечно, никогда не узнаю, каким искусствоведом был Андрей Голубев, но в том, к чему этот мужчина был призван-привязан, он был, наверное, бесподобен, раз уж Нина Ивановна созналась, что ушла бы к нему в чем есть и как есть. Если бы таковое предложение воспоследовало.

И вот он сбежал. Умный гражданин, он знал, где родиться: наш гуманный закон ограждает мужей, вот на диком Западе худо пришлось бы Андрею, кормить бы заставили свою бывшую половину. Что же ей оставалось делать? Профессия у нее была почтенная, вечная, но одна – быть женой. Закона такого, чтобы быть лишь женой, не имелось, но и другого, запретного, тоже. А что было? Комната. Перегородка. Вот ее-то и пришло время убрать. Так вот и не стало Антонины Голубевой, зато появился Чиж, Тоня Чиж (если верить военному сослуживцу Петровского – командиру саперного батальона Юрию Петровичу Барабанову. С ним мы еще встретимся).

Потом была финская война, Окончание ее Михаил Петровский встретил под Выборгом. Наступала весна, перелетные птицы тоже двигались с юга, занимали города. В сводках об этом не сообщалось, но Чиж прилетел. Красоты особой в нем комбат не нашел, но за примусом да приготовлением обеда для своего подчиненного Михаила Петровского видел. Хотя и отмечал, что для такого кухаркина дела эта птичка чересчур уж нежна.

Походить в штатском на гражданке Петровскому, как и всем другим демобилизованным, недолго пришлось – грянула Великая Отечественная. Он ушел воевать, Чиж (время к осени), не дожидаясь блокады, перелетел в Ростов, к родителям. Там мы его теряем. Петровский тоже. Комнату, где они жили, заняли под детский садик, но демобилизованному капитану дали взамен тридцать два метра отличной жилплощади на Кировском проспекте. Туда-то, кажется, весной сорок шестого года и вернулась Антонина Ивановна. А один заведующий отделом одной пионерской газеты стал приударять за другим заведующим. Ну, как коллега за коллегой. Чем это кончилось, мы уже знаем. Комнату ростовчанка менять отказалась, да он ведь и не настаивал, взял часть своей библиотеки, телефункен, подушку, тарелочку, расписанную его матушкой, и взлетел со всем этим от Чижа к Ежу, в Воронью слободку.

«Больше отношений никаких у них не было. Но когда она оказывалась без денег, звонила ему, и если Миша был при деньгах, то давал. Как же, порядочность! Я этого не понимала. Но все это было у него в крови».

Шли годы, топтались на нас – давно уж не стало мужа, дети выросли, и где-то на рубеже семидесятых годов кликнули Петровскую к телефону.

– Здравствуйте, Нина Ивановна. Это с вами говорит Антонина Ивановна.

– Слушаю вас, Антонина Ивановна. – И подумала: кто же это, с какого объекта?

– Я вас очень хочу увидеть.

– Да-а?.. – Все еще выгадывала сообразить, с кем говорит, а занята была страшно – срочно сдавала материал. Но мелькнуло давнее, Гаврила Лихачев: еще где-то лишь задымит, а мне уж звонят, беги на пожар. – Что-нибудь случилось?

– Я очень больна.

«Черт, кто это?» – А что с вами?

– У меня был инсульт.

– Вы в больнице? – И еще слова сожаления да сочувствия. Что тоже, кстати, очень непросто даже и со знакомыми, не говоря уж о близких.

– Нет, я дома. Где я живу? На Кировском проспекте.

– Вы знаете, я сейчас очень занята, поэтому, ради бога, уж извините меня, но я никак не могу сообразить, с кем же я говорю.

– Вы говорите… – и, помолчав, трубка дала справку, – с женой Михаила Сергеевича Петровского.

«Ах вот как!» – Да-а?.. А мне казалось, что я была единственной женой Петровского. – (Вот уж здесь-то окружающие побросали свои пожарные дела, воззрились на эту единственную). – Насколько мне известно, никто больше фамилии Петровского не носит.

И опять помолчала трубка, выдохнула: «Все-таки я бы просила вас приехать ко мне». – «Нет, это исключено. Я вам желаю здоровья, всего доброго». Ух, как она разъярилась, как быстро сдала материал. Но за два месяца (до следующего звонка), конечно, остыла. И была немало удивлена, потому что Антонина уже звонила домой. «В чем дело?» – Ледяным голосом. Это у нее всегда хорошо получалось. «Я хочу посмотреть на детей Михаила Сергеевича». – «Они уже взрослые люди, и я не знаю, как они к этому отнесутся». – «Но я бы вас очень просила попросить их». – «Извините, но это исключено. Раз и навсегда – до свиданья». – «Постойте!.. У меня есть вещи Михаила Сергеевича». – «У нас есть с в о и вещи Михаила Сергеевича».