Текст книги "Кошка-дура. Документальный роман"

– Лихачев!.. – Польстила с усмешкой.

– Нет, Ниночка, нет, директор. А вторым уж Гаврила. А почему? Да потому что я Зою Николав-ну, секретаршу, всегда и всенепременнейше поздравляю с днем ангела и с международным женским днем. Не по телефону – цветочками, плиточкой шоколаду-с или…

– Так вам же зарплаты не хватит! – Показала на его записной том.

– Хватит, Ниночка, хватит… – Перебрасывал толстым пальцем листочки с закруглившимися уже уголками. – Вот сгорел магазин ковров, еще только задымило, а мне уж звонят: товарищ Лихачев, горим…

– Но ведь нам это… – Растерянно глядела на собеседника.

– Угм, нам теперь всего этого уж, конечно, не нужно, так ведь здесь не только о трамвайчиках да ковриках. Ох, побегано было, Ниночка, вот для этого. – Захлопнул книжищу, спрятал ее в боковой карман. – Да уж все, оттоптались, видать, Гавриловы ноженьки… – Глянул вниз, но только ног своих из-за бочоночного своего живота, не увидел, лишь поседевшие, вытертые носки черных ботинок.

Невдолге и умер Гаврила Лихачев, о чем искренне сожалела Нина.

Другой урок преподал ей репортер радиокомитета Эдуард Миркин. Звали его однако до самой смерти в журналистском кругу попросту – Эдя. Как-то пригласил он Петровскую в Мариинку на смотр художественной самодеятельности. На Невском, где они встретились, началось нечто, еще Ниной не виданное. Было лето, город дышал асфальтным теплом. Миркин скользил своей профессиональной пританцовывающей побежкой, Нина стелилась легким фирменным шагом. «И вдруг этот страшно некрасивый, перекошенный Эдя начал спотыкаться о каждую вторую женщину».

– Минуточку!.. – Бросил он своей попутчице, шаг в сторону, встал перед встречной, подхватил свободную ручку, приложился губами, побежал дальше. – Минуточку!.. – Вырастал перед следующей, ловил ручку, чмокал, догонял Нину. – Минуточку!..

Сзади, там, где Миркин оставлял за собой бурунный след, кое-где бакенами стояли, недоуменно покачиваясь, только что осчастливленные и уже брошенные им женщины. Одна лучше другой. Некоторые из них машинально вытирали об себя ладони тыльной стороной, где остался влажный след от губ Эди. Ну и ну, сокрушалась Петровская, вот это знакомства, вот это репортер!.. Приду, Мише расскажу. Никогда не стать мне такой, никогда. Но почему же одни только женщины?

Опамятовалась она лишь возле театра. «Скажите, Эдуард Маркович, неужели это всё ваши знакомые?» – «Ни боже мой!» – «Как?» – Тут уж она просто остановилась. «Ну, так, так!.. Минуточку!..» – Подбежал к новой, очередной, приложился. «Разве вы не всех знаете?» – «Ни боже мой – ни одной. Но это – красивые женщины!» – Вдохновенно сияли прекрасные темные глаза на некрасивом лице. «Но как же вы так?» – Даже передернулась. «А!.. какая женщина откажется, чтобы ей поцеловали ручку, а?.. И мне приятно, и ей. Минуточку!..»

В театре корреспондентов не ждали (не звонили заранее), поэтому их повели в бенуар. «Какой еще бенуар?» – Взвился Миркин. «В левый…» – Пролепетала седая билетерша. «Я не левый, я не правый!.. Я – корреспондент ленинградского радио!.. Я должен сидеть в партере!.. Позовите мне старшего администратора». Почему он кричит, какая разница – съежилась Нина. «Уже началось… – бормотала билетерша, – в партер неудобно, только сзади». – «Как сзади? Я – сзади? Мы должны сидеть там, там, мы корреспонденты, вы понимаете, в партере, в пятом ряду. – И неожиданно успокоенно уточнил: – Или в шестом».

Привели администратора, пригласили в партер, в пятый ряд, по ногам. Неженка публика, поджимая пятки, шипела. Нина тоже, но молча. Она уже взмокла от стыда, щеки пунцово горели, хорошо, хоть темно, но все равно ей казалось, что все черные мишени полутуловищ, будто в тире, немо, укоризненно уставились на нее. Минут через пятнадцать ерзоватый Эдя сжал руку Нины, потащил ее за собой. «Пошли, пошли…» – Горячо и вроде чесночно дышал в ухо. «Куда вы? Зачем?» – «Туда, туда… здесь неудобно».

Они пришли… в бенуар. Ну, все, сказала себе Нина, отсюда уж я никуда не пойду. Болван!.. Репортер!.. Но в антракте, когда остались одни, все же спросила: «Послушайте, Эдуард Маркович, зачем вы все это затеяли?» – «Что затеял, что?…» – Сварливо откинулся Миркин. «Весь этот скандал из-за мест? Ведь мы же могли…» – «Могли, могли!.. Много вы понимаете! Так бы он нас не запомнил, ну, этот администратор, а вот в следующий раз он хорошо будет знать, что с нами плохие шутки!..» – Выпятил хилую грудь, на которой так не хватало позументов да боевых орденов.

Такова была старая репортерская школа. И Нина Петровская чутко вняла. Не Эдичкиному – Гаврилиному. По-своему, шоколадок она не раздаривала, но главное все же взяла: на объектах надо дружить. И недаром позднее про нее говорили коллеги: ну, у Петровской такие связи, что будьте нате! «И верно, сколько лет уж прошло, давно не работаю, но и сейчас могу прийти, куда угодно и, поверьте, мне всегда рады».

За мужа и за себя

Глянешь так вот иной раз, сидя где-нибудь в затишке, и вздрямится тебе, будто жизнь наша вроде конторы какой-то: кто-то приходит, кто-то уходит. Приходят-уходят годы. Приходят-уходят любимые, и так все подряд – силы, надежды, деньги, недуги. А сторожем в той конторе желания. И с годами станет их инда и смаривать. И тогда случится с ними то, что еще Овидий назвал метаморфозами, превращениями – имя отыщется им горькое, неулёжное: сожаления.

И шло у Петровских, как у людей, дети росли, жена ошпаренно бегала, муж, если и не выстаивал у пивного ларька свою кружку, так и работал не по-людски: дома, а деньги по-прежнему приходили редко, разбегались же ежедён. Ну, и болезни вот-вот к ним пожалуют.

А между тем деньги лежали совсем близко, стоило Мишеньке лишь один глаз прижмурить, второй навострить, и смог бы он зачерпнуть их совковой лопатой, правда, один раз. Однажды жена сама убедилась в этом. Вошли в троллейбус, столкнулись с главным редактором Детгиза. Пожилой благовоспитанный человек встал, уступил место даме, но позволил себе нечто несообразное: «Ох, и скверный характер у вашего мужа. – Стоя над ней, грустно вздохнул редактор. – Упрям, как не знаю кто». – «Что есть, то есть». – Подняла светлую улыбку жена. «Значит, и вы это уже знаете». – «Ну, если уж вы догадались,.. – усмехнулся упрямец, – так ей это легче, у нее было больше времени и возможностей». – «У Нины Ивановны, может, и есть время, но у нас-то его нет: книга Михаила Сергеевича не идет… – нажимал на жену, – план не выполняется, а ведь нужно-то, господи, всего-то две фразы».

Эта книга была о Времени, как таковом, и, чтобы ей выйти, требовались всего две цитатки. Ну, три. Без этого время, наверно, могло идти, книга – никак. Автор уперся. Он, видите ли, считал так: у Ленина есть философское определение времени, у Сталина нет. Философ О н (доверительно сообщал жене Астроном), как известно, слабый, никудышный. Кому известно, взвивалась она, тебе, тебе? Всем, отвечал, кто хоть что-нибудь смыслит. А я не смыслю. И не хочу, не хочу! Сколько раз тебе было сказано: не смей Его трогать!..

Шум (дома и вокруг книги) нарастал и дошел до высоких инстанций. В это трудно поверить, но Петровского пригласили в Сферы. Значит, думала власть не только о хлебе насущном для подданных, но о пище духовной тоже. И поэтому первого, насущного, не было, а второго с тошнотворным избытком: ведь нигде, кроме Питера да Москвы, нечего было завернуть в кулечек из сочинений «классиков марксизма-ленинизма» – ни ста грамм маслица, ни ломтика колбасы. Вот налить из горлА самого дешевого опилочного «сучка» либо даже получше («московской») везде было в достатке.

В общем, пригласили Петровского в Смольный. Там-то и имел безвестный автор интереснейшую беседу с одним очень знающим Товарищем (ныне, к сожалению, давно уж покойным). Красивый, седовласый, ухоженный высокопоставленный этот Товарищ (выше первого секретаря обкома партии Фрола Романовича Козлова не было) поначалу вежливо удивлялся, как это писатель не мог найти нужных высказываний классиков. Вот, например, Владимир Ильич Ленин говорил, что сегодня начать революцию рано, послезавтра поздно, а вот завтра в самый раз. Вы совершенно правы, охотно соглашался литератор, только Владимир Ильич в данном случае говорил о времени не как о категории философской, но лишь о готовности революционных сил для штурма. Это и в обыкновенной жизни так. Вот моя жена, вдруг разоткровенничался такой скрытный и непонятный писатель, к тому же и беспартийный, когда жарит котлеты, то говорит, что пяти минут мало, пятнадцати много, а вот десять – в самый раз. Ну, и еще немножечко в том же роде – раз уж у них получилась такая дружеская и откровенная беседа.

Это Александр Сергеевич Пушкин мог сказать самому царю: «В надежде славы и добра гляжу вперед я без боязни» (правда, не лично, а в стихах). А вот Михаил Сергеевич Петровский ни черта не мог – отчего-то не получалось. И то ли котлеты, то ли упрямство, то ли неумение молча, благодарно выслушать и радостно (можно и окрыленно) согласиться, были всему виной, ибо и разговор этот (необыкновенно доверительный, несусветно важный) кончился ничем. Если не считать того, что ответственный Товарищ, потратив столько времени на дурацкие разговоры, рассердился на такого бестолкового писателя. Который однако все честно рассказал дома той самой жене, которая по безденежью уже немножечко подзабыла, когда же она последний раз жарила котлеты. Но если не пожарской, не киевской котлетки, так хоть обыкновенного-то понимания да сочувствия мог же он от нее ожидать. А она: «Ну, Миша, ну, зачем же ты так? Ты посмотри, денег нет, одни долги, а ты…» – «Ты, ты!.. Что ты мне твердишь? Он же несет, этот Фрол Федулыч…» – «Почему же Федулыч, он же – Романович?»

Опять эти идиотские «почему»?! Да читать, черт подери, надо пьесы Островского! Вы что же, все еще продолжаете думать, будто, если в «царское» время написано, так это все не про нас? Для чего же ты, дура, выходила за такого вот «отщепенца», говоря вашим проклятым языком.

– Он несет, а я должен поддакивать?

– Не надо поддакивать, но, если тебя просят…

– Меня не просят – мне г о в о р я т!.. Поняла?

– Вот, вот, тебе уже и сказать ничего нельзя. Ох, к черту!.. Надоело мне все!.. Вот найду себе богатого любовника и тогда…

Он еще подождал: что же будет тогда, потом неожиданно мягко усмехнулся:

– Еж, милый мой Еж, в том, что ты найдешь богатого, я не сомневаюсь, но вот если ты найдешь щедрого, тогда обязательно мне его покажи.

«Всю жизнь я вспоминала эти слова, потому что более щедрого человека, чем Михаил Сергеевич, не видала. Он был даже какой-то тароватый».

Между тем главный редактор Детгиза не желал упускать случая: «Нина Ивановна, ну, уговорите вы его, смотрите, какое на вас пальтецо, а так – две фразы, и у вас была бы чудесная шубка». Пока шло о фразах, даже об упрямстве, еще ничего, но теперь, после шубки, желваки заходили так, что враз поняла: еще немножко, и Миша такого наговорит, что к Детгизу хоть и не подходи. «Шубка, конечно, не помешала бы мне, деньги тоже, но Михаила Сергеевича я и люблю за его характер. Будь у него другой, он не был бы моим мужем». Главный редактор с большим интересом глядел на эту, на такую жену и не заметил, что глаза писателя прояснились, и пришло время вылезать из троллейбуса.

– Да-а… – вспоминала, – попробуйте его заставить кому-нибудь поклониться. Он сломал на этом себе жизнь. А книга о времени вышла потом, после смерти Михаила Сергеевича. Когда время пришло другое.

Что ж, такое бывало даже с великими, с ними даже почаще.

Тогда она постояла за мужа, а за себя несколькими годами позднее, когда съездила в Москву и… кого-то по роже.

Это было ее первое тассовское столичное совещание. Жили они, периферийные корреспонденты, в гостинице «Москва», а демография сложилась, значит, такая: на пять женщин сорок мужчин. Не удивительно, что кавалеры взыграли. К этому Нина уже привыкла. Прощаться решили в номере, но все было обставлено по-ресторанному: официант раскинул крахмальную скатерть на сдвинутых столах, сервировал их. Нина удобно устроилась на пуфике близ окна, любовалась Москвой. Столица менялась, Нина ничуть – на ней был все тот же ударный костюм. И наверно, недаром вздыхал ярославец Виктор Орлов, стоя рядышком с ней у окна. Еще оставалось ему нравиться Нине (просто так, по-человечески) минут десять, пятнадцать. Ибо уже подходил к гостинице другой корреспондент, из Сибири. Среди полусотни собравшихся он один оказался пьяным. Потолкался меж знакомых, громко поговорил, еще оглушительнее посмеялся и заметил у окна мутное синее пятно. Которое могло быть женщиной и ничем иным, ага, это она, питерская штучка. Так близко он еще не был и, протянув горячую руку, взял ее властно и дружески за подбородок. Сбив эту лапу ребром ладони, вскочила: «Ну, руки!..» – «Ишь, недотрога…» – «Ну – недотрога!» – «Да брось ты… – знающе смотрел на нее, – ты же из Ленинграда, там все б…» Рука назад, за спину да со всего маху по лицу. Этот чмокнувший шлеп странно всхлипнул в тишине. Официант выронил бокал, остальные вкопанно замерли. На потном, красном лице сибиряка совершалось обыкновенное чудо – отпечаток пятерни из белого становился багровым. «По второй тоже?.. Или одной хватит?» —Ненавидяще прозвенело. «Нина… Нина Ивановна, тише, тише…» – Пытался ее придержать за локоть ярославец Виктор. «А я бы на вашем месте… – брезгливо оттолкнула его, – дала бы ему по второй!..» И ушла к себе в номер.

Три часа, сперва трезвые, затем подогретые шли к ней парламентарии и возвращались ни с чем: «Нет, если вы сорок мужиков, видите, как в вашем присутствии какая-то мразь оскорбляет женщину и молчите, то я с такими мужчинами за одним столом сидеть не желаю».

В те годы, говорят, на такой подвиг способна была не такая уж и редкая нормальная женщина, Теперь эти повзрослевшие тетеньки говорят так: «И женщины нынче не те, а уж мужчины… попробуй съездить такому по физиономии, он тебе так засветит – лететь будешь».

Семь лет спустя, в 1957 году, Нина Петровская была командирована в Москву на всемирный фестиваль молодежи и студентов. После того как кончились эти заполошные журналистские дни, решили у кого-нибудь посидеть всей фестивальной группой. Скинулись, закупили, и вот после закрытия фестиваля ехала Нина с заместителем генерального директора Леонидом Григорьевичем Степановым, человеком, которого очень любовно уважала. «Он всегда был мой верный заступник. Высокий, красивый, порода чувствовалась во всем. И вот, и вот… Да-а, два года прошло после смерти Миши, и однажды звонок: Нина Ивановна, я в Пушкине. Быть в Ленинграде и не повидать вас не могу. Если не поздно, могу приехать. Хорошо, говорю, а сама думаю, что же делать, как же принять? Все-таки он мой начальник, а денег мало. Звоню Нюре: сделай салат, а я пирожок испеку. Водки решила, если не придет, не покупать, денег жалко. В семь часов звонок: я освободился, встретимся у метро. Ну, все, надо бежать. Я всегда была рада ему, но одно дело на работе, другое дома. И вот он подходит, еще тогда молодой, красивый, с огромным букетом цветов. Когда я это увидела, мне стало дурно: будет мне за букет от Нюры. Уж тогда она относилась ко мне, как свекровь».

А как, скажите на милость, должна относиться честная тридцатилетняя девушка к молодой вдовушке, если та приводит домой хахаля да с цветам, да при детях? Но романа у них не было. «Леонид Григорьевич умер еще далеко не старым, в пятьдесят пять лет, от инсульта. Последний раз мы виделись в ресторане „Балтика“, куда поехали его провожать перед отъездом в Москву. И там при всех он неожиданно сказал: а все равно в ТАСС я больше всех люблю Нину Ивановну. И недаром меня послали в Москву его хоронить. Там, у гроба, я в лицо многим сказала, что в отличие от других он был рыцарь, он никогда не перекладывал на других работу и только с ним можно было себя чувствовать не просто коллегой, но женщиной».

А романа не было; может, не вышло, может, никакие такие мысли у них и не копошились – охотно, охотно все это допускаем, но по застарелой своей испорченности еще охотнее думаем, что роман мог, должен был быть. Но Он в Москве, Она в Ленинграде, и, конечно, работа, работа – ответственная. Простите, а где ж и сближаться, если не на работе? Не на танцы же бегать. Или ездить в Москву к отвергнутому «итальянскому» роману. Но работа должна быть, как и жизнь, ежедневной, совместной. Ну, и Нюра в тот вечер крепко сыграла.

Хозяйка ушла «в пирожок», гость занимался ребятами; не видел их давно, и вот уже школьники. «А Нюра нарочно достала старую заплатанную скатерть, еще мамину, водку не в графин, прямо бутылку на стол, хлеб нарезала по-деревенски толстыми ломтями, огурцы подала целиком, в кожуре. Стопки поставила самые дешевые, которыми пользовались на даче. И салат сделала по-своему, накрошила ветчины в зеленый горошек».

– Что же ты делаешь? – Ахнула хозяйка.

– А я не знаю, как ваших дролечек кормить! – При госте.

«Переставила, перестелила, но все уж отравлено».

С год назад это было, а теперь усталые и довольные едут они отмечать окончание удачной фестивальной работы. Правда, ленинградке немного не по себе: что там за люди, что за дом?

– Нина Ивановна,.. – улыбается Степанов, – вы не волнуйтесь, там нормальный дом: домработницы у них нет.

«Вот, вспомнил!..» – Вспыхнула.

– Кстати, Нина Ивановна, у вас хорошее настроение? Вы не очень устали?

– Нет, а почему вы так спрашиваете?

– Да, говорят, рука у вас очень тяжелая.

– Неужели вам рассказали?

– А как же!.. – Рассмеялся. – Об этом гудел весь ТАСС. И очень долго.

– Ну, и дураки же вы все!.. – Теперь уж и она улыбалась.

Выборы

Но все это еще впереди, а пока что вызвал ее Зотов: «Так вот, Нина Ивановна…» Ох, умел он как-то по-разному это произносить, и она, уже привыкшая к чему-то подобному дома, уловила – сейчас будет, но что? Дело шло к выборам в Верховный совет, поэтому и насторожилась. «Вы человек молодой, неопытный, так что мы дадим вам тихий Смольнинский район. Там выдвигают учительницу, это, мне кажется, по вашей просветительской части». – Уксусная усмешка на миг залила постное лицо.

Он хотел ее окунуть в купель, а бросил в кипящий котел: неожиданно выяснилось, что в Смольнинском районе выдвигается… Сталин!.. Так пожелал вождь. «Еж, что случилось? – Испугался Петровский, увидев замороженное, пылающее лицо. И, узнав новость, издевательски почтительно закачал голой башкой: – Поздравляю!.. Вам, товарищ Еж, крупно повезло. В историю попадете».

– «Попаду…» – Обреченно, пророчески простонала. А он разошелся: «Что эти жалкие „Ленинские искры“!.. Что жалкая „Пионерская правда“!.. Вот теперь ты уже Геродот!.. – Остановился, подумал. – Или Тацит? Еж, соблаговолите сказать, кто же вы?» – «Трепло…» – Слышала его, но словно была под водой. «Не спорю, по сравнению с Плутархом я, безусловно, трепло».

Ночами она ворочалась, вскрикивала, днями видела, что теперь все на нее смотрят, а Миша то издевался, то успокаивал, но все это были слова, слова – либо раздражающие, либо не облегчающие. Начальство в городе было сплошь новое да для нее-то все были и без того новые. Пришла в Смольнинский райком партии, и там новенький первый секретарь. Николай Николаевич Родионов, бывший инженер. В его глазах она видела то же, что чувствовала в своих. «У меня о нем сохранились самые теплые воспоминания, Умный, хороший человек. Он сейчас посол в Югославии. Однажды он нам очень помог. Была какая-то восточная делегация, пришли в комнату Ленина, фотографам надо снять, а высокие гости в шляпах. Фотографы в отчаянии, шепчут: Нина, выручай. Подошла к Родионову, что делать? Сейчас, сейчас, улыбается, подошел к тем, сказал, что от их шляп тень на лица падает, фотографам мешает. Сняли – щелк, щелк. Но успели не все, лезут к Родионову, а он опять улыбается: все, товарищи, больше не могу обострять отношения с дружественными государствами. А в шляпах нельзя – ведь они, хотя и высокие, но пришли-то в святыню».

Помогали ей двое, дома муж: «Караул! – Вопил на всю комнату. – Не живем – выбираем!», на работе Зотов. Подсказывал, успокаивал, правил ее материалы. Мужа она слышала сквозь вату: днем бегала по собраниям, ночью строчила отчеты. Тогда это трудно давалось. «За все тридцать лет я так и не научилась писать высоким штилем. Искренне хотела и не могла, нутро против». Пафос ей впрыскивал Зотов, у него это получалось. И крепко ругался, еще бы, ему-то казалось, чего уж здесь проще, тем более ей, искренне верующей.

Однажды она принесла ему отчет с собрания железнодорожников на станции Сортировочная (ведь всюду шли митинги, выражавшие неимоверную радость от того, что сам вождь согласился у них баллотироваться). И все газеты страны верещали об этом. Отчасти пером Петровской. Отдала Зотову: ее материалы первыми шли – такой округ!

– Слушайте, Нина Ивановна… – озадаченно оторвался от текста. – Вы что, с ума сошли? Кого вы мне даете? Откуда вы откопали эти фамилии? Писякин!.. Голопузенко!.. Дубина!.. Где вы их взяли?

– Как где – они выступали… вот… – схватила блокнот. – Вот здесь…

– Меня интересует, что здесь… – Помахал у нее перед носом листочками информации.

– Но я же все сверила!..

Зотов молча взял ручку и совершил то, что давно уж должны были сделать сами носители своих дворянских фамилий: Дубину переделал в Дубинина, Писякина в Писакина, а вот над товарищем Голопузенко редактор крепко задумался. Голопупенко?.. Нет… Голозубенко?.. Нет, зубоскал какой-то, а, ну, его к черту – жирной чертой уничтожил товарища Голопузенко. Почти так же, как это лучше всех в истории человечества умел делать сам Кандидат в Депутаты. «Что вы делаете?! Я же в парткоме сверяла!» – «Петровская… – уже спокойно, насмешливо глядел на нее, – думайте, когда пишете». – «Я думаю!.. – Гордо выпрямилась. – Но они же…» – «Ну, что – они?.. Договаривайте. – Холодно, с легким презрением глядел на нее. – Побегут в газету? И завтра опровержение будет? Думайте, думайте – иногда это, может, и не повредит».

Обиду свою она выплеснула дома. «Как?.. Как ты сказала? Дубина? Голопузенко?.. – Хихикал ближайший друг. Это не был „пароксизм смеха“, ибо хохотать он не умел. – Ну, Еж, скажи своему Зотычу спасибо. Как за что? Да пойми же ты, что завтра тебя бы могли посадить!» – Крепенько подзагнул он. «За что, за что – я же права!» – «Еж, запомни и навсегда: правда – одно, правила игры – другое. Так было, так есть, так будет. Во всем. В политике, в отношениях между людьми, даже в семье… как вы, впрочем, уже давно могли убедиться». – Язвительно выгнулись губы.

После согласия Кандидата баллотироваться должно было состояться собрание представителей избирателей Смольнинского округа. Естественно, это центральный материал не только для ленинградских газетчиков, но и для всех по стране. Утром в райкоме Родионов сказал, что вчера всё согласовали, всё сделали, вот речи (приподнял папку). «Николай Николаевич, дайте мне их». Подумав, он медленно выговорил: «Хорошо, только дайте мне слово, что ни один из журналистов этого… – шевельнул папкой, – не увидит». – «Клянусь вам!»

Понеслась в редакцию, отписалась, Зотов одобрил, с цензором согласовали, передали, куда следует, чтобы у всех еще непроизнесенные речи лежали впрок. Ну, все, теперь в Таврический дворец, где должно начаться собрание. Боковая ложа для журналистов; на пюпитре пред Ниной лежит папка. Она, понятно, не дирижер, но здесь партитура той оперы, которую сегодня дают во дворце, и музыку эту она вполне может сверять по нотам, ей это под силу.

Трибуна. Торжественная, благоговейная тишина. Аплодисменты. Один за другим выходят ораторы, Или о р а т а и – пашут языками уже вспаханное за них. И вроде бы борозды не портят. ТАСС радуется: все сходится. И вдруг заколодило: в Обращении ко всем избирателям отдать голоса за Великого Кормчего появились новые нотки, даже целые музыкальные фразы. Репортеру вдруг стало жарко: выступления это одно, а ведь главное – обращение, и в нем многое переиначено. Среди самых высоких слов всегда ведь можно отыскать еще более возвышенные.

Кончилось, журналисты валом повалили в дверь – согласовывать, уточнять. Но у входа на сцену два солдата с винтовками. Тускло поблескивают штыки (их потом, после смерти вождя, отомкнут). «Сюда нельзя…» – Шевельнулись винтовки. «Но нам нужно по работе». – «А кто вы такие?» – «Журналисты». – «Нельзя».

Все смолкло. Стоят, ждут. Вдруг в полутьме штатский, секретарь обкома партии по пропаганде Малин. «Очень симпатичный человек». – Скажет Петровская много-много позднее. «Товарищи, что вы здесь делаете?» – «Мы журналисты». – «Так почему же вы здесь? А-а… – увидел солдат. – Хорошо, подождите. – И, вернувшись, сказал: – Входите».

Комната там большая, и народу в ней много, почти все, что сидели в президиуме. Кроме тех, которых обычно для «торжества демократии» приглашают на сцену: ветеранов-партийцев, «представителей рабочего класса» и, разумеется, перлов интеллигенции. «Кто из вас корреспондент ТАСС? – Спросил второй секретарь обкома партии Казьмин. – Вы?.. Хорошо. Товарищи… – к остальным, – вы свободны, отчет о собрании будет давать ТАСС». Все понуро ушли, только «Правда» да «Известия» остались, им надо знать, когда будет отчет.

– Сколько вы будете давать места? – Спрашивает Казьмин. – Так, так… У нас все готово, только обращение изменилось – Глянул на Малина.

– Да, да… – наклонился к столу тот, начал перекладывать папки. – А где… где моя папка?.. – И уже поворачивается к Родионову, и тот чуть внятно пожимает плечами, молчит.

Что же делать? Его папка у нее подмышкой, прижата локтем.

– Простите, вы эту папку ищете? – Показала, не отдавая

– Где вы ее взяли? – Звякнуло жестко, с металлом.

– Вы позволите не отвечать мне на этот вопрос? – Красная, со слезами на глазах.

– Это что, профессиональная тайна? – Чуть усмехнулся Малин и – требовательнее: – Где вы ее взяли?

– Извините, но на этот вопрос я не могу вам ответить. Но у меня здесь… – как вцепилась двумя руками в папку, так и шевельнула ею пред ним, – все отмечено, все уточнения, я не могу вам ее отдать.

Помолчал, строго, пристально глядя на нее.

– Поезжайте в редакцию. Обращение будет другим, предупредите газеты и скажите Зотову, чтобы немедленно приехал ко мне.

– А как же нам?..

– Я сказал: пусть Зотов приедет. Немедленно.

В редакцию она влетела полумертвая, но чертовски стремительно. Зотов стоял с телетайпными лентами в руках. Выслушал, не отрываясь от них. «Ну, чего вы перепугались? Вы поступили правильно». – Раскрыл ее папку. «Но он же велел вам срочно приехать. Немедленно!». – «Обойдется… – Усмехнувшись, вносил правку. – Если я нужен, сам позвонит». – «Но, Николай Андреевич, будет скандал!..» И подумала: все из-за меня.

Не ответил, вышел, и сразу звонок по «вертушке» и обычный чиновничьи хамский вопрос: «Кто это?» – «Петровская». – «Где Зотов? Позовите». Побежала в телетайпный зал: Николай Андреевич, вас!.. Он…» – Умирающим шепотом. Бегло взглянул Зотов, и успела увидеть на плоском озабоченном лице нечто похожее на усмешку. «Почему не едете?» – Расслышала в трубке. «У меня нет времени, надо срочно сдавать материал… Нет, нет, к сожалению, не смогу…» – «Обращение… шур-шур…» – Неразборчиво доносилось из трубки. «Хорошо, пришлите с курьером». «Шур-шур… папка…» – «Нет, корреспондент поступил правильно. Не знаю. где уж она ее взяла, это ее дело, но она поступила правильно. Иначе мы бы держали газеты всю ночь, а так у нас только дыра с обращением». – «Шур-шур… папка…» – «Не знаю, не знаю, где она взяла, но есть постановление ЦК партии о том, чтобы газета была в шесть утра».

Теперь в доме Нины Ивановны давно уже прижилась кастрюля-скороварка, вот в такой она тогда и сварилась, зато вышла настоящим тассовским корреспондентом.