Текст книги "Кошка-дура. Документальный роман"

«А сказал, не побоялся сказать Юра Фокин, фронтовик, красивый мужчина. Сейчас Юрий Валерьянович корреспондент телевидения в Греции, где, как говорят, все есть. Наверно, даже свой микоян. Явился командир, Микоян говорит: накормите корреспондентов. У меня, отвечает тот, ничего нет. Только неприкосновенный запас. Если адмирал разрешит… Выдать НЗ – не дослушал его Микоян. Спасибо, Анастас Иванович, вон уж Исаакий торчит, теперь мы и сами на берегу чего-нибудь купим.

«На другой день Микоян давал обед и „толкал“ речь, но нам ее почему-то не дали. Речь Вильсона есть, Микояна нет. А при проводах последние речи передавать обязательно: ну, гость благодарит, и хозяин платит той же монетой – спасибо, мол, что посетили нас и тому подобное. Уезжали они с Московского вокзала, и мне, как местному журналисту, почему-то дали пропуск со штампом „вестибюль“, а не „всюду“. Это значит, что к вагону не пустят».

Вот и стояла она рядом с московским корреспондентом Васей Смекалиным и думала вслух: «Что же делать?.. Что же делать?» – «Ну, найди кого-нибудь из вашей ленинградской охраны, подойди, они же тебя знают». – «Ага, знают – вытащит пистолет: стой, стрелять буду. Как тогда, в театре. Нет, Вася, кому охота подставлять свою голову». – «Вот уж и голову!» – «Ну, не голову, так погоны. Что же делать? Речи Микояна нет, и что они там, у вагона, еще наговорят, тоже неизвестно».

«Мы стояли кучкой, и разговор этот наверняка слышал Шапиро, корреспондент одной из крупнейших американских газет. Мы с ним были давно уж знакомы, ну, так, вприглядку. Он всегда улыбался мне, чувствовала, симпатизирует, но… а-хо-хо, боже упаси, „вступать в контакты с представителем враждебной державы“. И он эту нашу рабскую зависимость прекрасно понимал. Родители его, кажется, были выходцами из России, так что по-русски он говорил совершенно свободно. И вот он подходит и говорит: как дела, коллега? И начинает травить: люблю этот город, всегда с удовольствием бываю в нем. И вдруг… в руке у него был маленький чемоданчик, в общем, то, что теперь называют дипломатом. И он отдает мне этот чемоданчик, а меня будто обварило от злости, стыда: мне, женщине, д а м е!.. Но в глазах его что-то успела прочесть. А вестибюль пустой, и везде охрана, охрана, которая не спускает с нас глаз. Шапиро отдал свой дипломат, дружески так приобнял меня да так и повел в обнимочку к выходу на перрон. И болтает, болтает, мелет какие-то банальности про прекрасный наш город, а я дрожу: вот сейчас остановят!.. Но охрана наша и московская его хорошо знала и… онемела. Так мы прошли, и он сразу же извинился, забрал свой чемоданчик. Но – ни слова о том, почему это так сделал. Чтобы меня не унизить. Только грустно, сочувственно и по-доброму посмотрел. И я ничего, ни словечка, только – спасибо! А в голове уж свое. Подошла к Микояну».

– Анастас Иванович, у нас нет вашей речи. Что делать?

– Садись в поезд со мной. Я еще не смотрел речь.

– Как? А обратно?

– В Бологом выйдешь.

В Бологом… в Бологом – на полпути до Москвы… А ее уж и так матерят в ТАСС: где речь?..

– Но я же не успею передать! Газеты же ждут… дыра…

– А ты что предлагаешь?

– Оставьте, пожалуйста, вашего помощника с речью.

– Да-а?.. Тебе в Бологое не хочется, а ему – здесь, да?..

– Ему дадут самолет. – С отчаянья ляпнула.

– Конечно, дадим!.. – рассмеялся мэр Ленинграда Смирнов.

Так и сделали.

«Позднее мы тоже встречались с Шапиро, в основном лишь глазами, улыбками».

Примечание 2011 года. А он, кажется, «по совместительству» был какой-то секретный агент – где-то мелькнуло это. Или я ошибаюсь? Господин Шапиро, вы доказали, что – агент, не агент – но вы прекрасный человек, так разъясните читателям, кто вы.

«Он хорошо понимал, что значит для советского журналиста просто перекинуться с иностранцем парой пустых фраз. А вдруг это зашифрованная шпионская встреча. Правда, звал он меня уже не коллегой, а попросту Ниной. А я, кошка-дура, теперь вот запамятовала его имя. Но одна встреча врезалась крепко. Стояли мы где-то при какой-то из делегаций. А я хороша: ночь не спала, потому что у Сергея очень высокая температура и носовое кровотечение. Поздней поняла: это было от температуры. Приезжает неотложка, крутят тампоны, жгуты, суют в нос и уезжают. А кровь все равно чуть ли не фонтаном. Но не это самое страшное: а вдруг это полиомиелит? Тогда ведь была эпидемия, а про сыворотку, которая уже есть заграницей, и не заикайся. Утром у Сережки кровь унялась, но температура все равно держится. А мне – к делегации, вот и думай, как он там с этой безмозглой Нюрой. Ты чего, Нина, сегодня какая-то не такая, спрашивают наши. Они ко мне хорошо относились, еще бы, знали, что я работящая, дотошная лошадь, все уточню, и они смогут свериться, чтоб не наврать. А сами… Ну, разные, но благородных почти никого. Тот же Вася Смекалин с виду рубаха-парень, под дурачка, а сам ушленький, ускользающий. И вот не стерпела, рассказала, отчего я такая. И вдруг снова, как тогда, на вокзале, подходит этот Шапиро, достает свою визитную карточку, протягивает ее мне со словами: „Вот, Нина, возьмите, пожалуйста. Если вам очень нужно будет лекарство…“ А то, что речь идет о вакцине Солка, которой у нас не было, не говорит. Но все и так поняли. „Нина, прошу вас, если понадобится, позвоните мне. И где бы ни было это лекарство, в любой стране, через несколько дней оно будет у вас…“ Спасибо… взяла визитку и говорю: но я все же надеюсь. Он улыбнулся так добро, так грустно: я тоже надеюсь, всего доброго».

– Хорошо, обошлось, а если бы?.. Позвонили бы?..

– Да… наверно… конечно… – Задумчиво глядела куда-то мимо меня в уже будто и не бывшую даль. – Но вот до чего же нас низвели, что чужой, абсолютно чужой человек делает такой щедрый жест, благородный шаг, а я… я чувствую, как эти, все наши, среди которых наверняка стукачи, на нас смотрят. Да чего уж там «наши» – сама себя вижу теми же настороженными, рабскими глазами. Вот так, Саша, так, так, голубчик. А имя его я забыла, Шапиро… – Грустно покачивала головой. – Как же так?.. Скольких дураков, подлецов помню, а его нет.

Примус

Два года прошло после смерти Миши, отпустило, немножко затерло, и вот ехала отдыхать в один из сочинских привилегированныых санаториев, но за свои денежки. Середина века, середина жизни, середина августа, вот и поезд посередке меж морем да горной стеной. Ползет узкой щебнистой полосой, сжигаемой зноем, стеклянным, застойным. А море не дышит, лишь дразнит, искрится, и в голове коммунальная кухня гудит примусами. Ох, скорей бы доехать!..

Санаторный автобус, подкатившиййй к поезду, раскалился так, что хоть оладьи на крыше жарь. Сходятся к нему вновь прибывшие, потно рассаживаются. Люди как люди, лишь одна пара… забыв о себе, смотрит Нина на них. Он такой: седая копна, черный костюм. Будто грач в павлиньей толпе. Но не это, не это – улыбка, страдальческая, жалкая, мерзлая. И еще – как в автобус входил: помогал руками ногам, за ляжки приподнимал их. А та, которая с ним, чемодан тащит, наверное, общий. Нормальная, миловидная.

От дороги, от жары, духоты, слепящего солнца напряглось в Нине до стенящего звона, ох, скорей бы уж в тень, в душ, лечь… Там, наверно, прохладно, стены толстые, тишина, ветерок, занавески…

– Товарищи… – встречает приезжих главврач в белом халате, – вот этим товарищам придется пока что расположиться здесь, в вестибюле. А с завтрашнего дня вас уже разместят.

– Почему? – Встала пред ним Петровская. – У меня путевка с сегодняшнего дня.

– Вы со мной так не разговаривайте. – Нахмурился главный врач.

– Нет, это вы со мной так не разговаривайте.

– Вот еще барыня!

– Да, теперь барыня: у меня путевка, и я хочу сегодня же отдыхать

– Подумаешь, один день!

– Для вас, если вы тут живете всегда, это, наверно, ничего не значит, но я заплатила полностью за каждый день и прошу сегодня же предоставить мне место.

– Но у меня нету мест, нету!

– Хорошо, тогда предоставьте мне ваш кабинет.

– Да?.. И не подумаю. – Тут уж он с неподдельным интересом воззрился на нее. Он, понятно, еще не знал, кто пред ним, но в ее ранге не сомневался: кто же из солидных людей станет говорить так: я заплатил? Тем дают, те берут.

– Хорошо, я может, и потерплю, но вот этого человека… – кивнула туда, где сидел Седой в черном костюме, – вы поместите сейчас же, немедленно! Если, конечно, вы человек, а не фашист.

Еще свежа была в памяти война, и слова эти прозвучали. Петровская подошла к Седому, попросила его идти за ней. Встал он покорно, пошел. Может, потому что жены рядом не оказалось. Довела, толкнула дверь кабинета главврача, усадила Седого на кушетку, присела, разула, уложила и, накрыв ноги его простыней, подошла к окну, толкнула раму – вошел теплый лиственный шорох. А уже в дверях, коридором настороженно задерживаются на ходу любопытные лица. Главврач тут же, в кабинете, безмолвным гипсовым изваянием в белом халате. Ну, и она не хуже – гордо, молча пронесла свою гудящую голову мимо него к дверям, вернулась с двумя чемоданами (своим да Седого), поставила: «Я сейчас ухожу на пляж, а когда приду, чтобы у меня был номер. У этого человека тоже». – «У нас есть камера хранения для вещей». – Главврач кивнул на чемоданы, не найдя ничего другого сказать. «Я не на вокзале и хочу, чтобы мои вещи были в номере».

Искупалась, полежала и, уже отдохнувшая, вернулась, ожидая вновь встретиться с ненавистной фигурой, но встречал, поджидая ее, мягкий женский Халат: пойдемте со мной, вот сюда, сюда, – оборачивалась горничная, ласково, уважительно улыбаясь (еще бы, никто так не говорил с самим Главным). А тому человеку дали? Да, да…

В коридоре Нину остановила жена Седого: «Большое спасибо вам за заботу о моем муже». – «Ничего не стоит. – Сухо отцедила. – А вы тоже хороши, бросили такого…» – «Нет, я не бросила, я должна была ехать в Хосту за лекарством. Он без него не может». – «Зачем же вы привезли такого старого человека в такую жару на юг?» И подумала: чтобы самой при нем прохлаждаться. «Он не такой уж и старый. Поверьте мне, не намного старше вас». – «Хм, ну да…» – Пренебрежительно тряхнула своими тридцатью пятью годками. «Да, да, уверяю вас!.. – И видя, что ухмылка не сходит с такого приятного, но же не подпускающего к себе лица, добавила: – Вы ленинградка? Коренная? Тогда вы должны его знать. Это Сергей Уткин». – «Что-о?! – Передернуло ироническую усмешку. – Не может быть!.. – И вспыхнуло давнее: он, секретарь обкома комсомола, говорит речь, красивый, зажигательный парень с копной неуемных ржаных волос. – Сергей Уткин вручал мне комсомольский билет. Не может быть…» – «Все, все может быть… – Тускло глядела женщина в пол. – Вот пройдите вы через то, что он…»

«Близко его не знала, но дважды видела, потому что была делегатом комсомольских конференций. Потом его взяли в Москву, в ЦК комсомола, и вот встреча…»

Вечерами они иногда вместе прогуливались. «Знаешь, Сережа, что говорит Нина? Ты вручал ей комсомольский билет». – «Не помню». Был тихий вечер, смазанные луной звезды и под ногами лунное молоко, испещренное густыми до осязания тенями. «Не люблю кипарисы». – Неожиданно сказал Уткин. «Почему? Такие красивые деревья… – Загляделась на стройный ряд, карауливший длинную лунную аллею. – Сережа, скажите, почему?» – «Говори мне ты». – «Не могу. Но постараюсь. А почему кипарисы?» – «Ненавижу их: на штыки похожи». – «Сережа, а что самое страшное было в лагере? Извини, может, я…» – «Ничего, ничего, я отвечу, Нина, тебе. Думаешь, то, что били? И это, конечно, но самое страшное – унижение. Вот когда… ты прости уж меня, ты женщина, но… когда привяжут тебе, к твоему… ну, к тому, что по-старому, раньше называли крайней плотью, табуретку и заставят бегать по кабинету, а ты упадешь и лежишь на полу. И вот встанет он тогда над тобой, расстегнет штаны и тоже из своей крайней плоти начнет на тебя мочиться, в лицо, а ты лежишь и думаешь, неужели он тоже русский? Неужели его тоже мать родила?»

«Ночами он кричал, буйствовал во сне. Где-то в старых записных книжках у меня есть его адрес, я бывала у них, но редко. Жили они на Карповке, и его комната была отделана звукоизоляцией, пробкой, потому что иначе родные не могли спать, так кричал он во сне. Умер Сергей Уткин в шестидесятом году, а вот отчества его я так и не знаю. Он очень сердился, когда я пыталась узнать. Так для меня он и остался Сережей. Красивый, очень чистый, сердечный парень. И еще старик с белой копной волос, человек, который с трудом переставляет непослушные ноги».

В номере было тихо, прохладно, и все улеглось, нервотрепка, усталость с дороги. Уснула быстро, но заполночь ее разбудило: голова кружилась, поташнивало. Еще она поворочалась, уговаривая себя, что, мол, стоит заснуть, и пройдет. Нет, вывернуло. Ну, вот, опять отравилась, но чем? – перебирала свой длинный дорожный день. Были там овощи, хлеб, ужин и, разумется, фрукты, лишь главврача почему-то не оказалось – исключительно по неведению. Воду пила – назад! Еще хуже. Потом улеглось. Хорошо, хоть соседки нет, засыпая, порадовалась.

Утром у врача задали ей обычный вопрос: какие жалобы на здоровье? Никаких. Вот в ухе у меня почему-то все время шумит. Ой, вы знаете, обрадовалась врачиха, у нас здесь очень хороший, знающий ларинголог, и к нему никто не записывается, я думаю, он будет очень рад вам.

«Сразу после родов, а год был хороший, один из самых жутких в моей жизни, хуже блокады, стало у меня шуметь в ухе. И головные боли начались, вроде мигренных. Бывало, Миша сделает горячее полотенце, приложу, посижу, слушаю, как свистит в ухе. Такое впечатление, будто в поезде на ходу высунешься из окна. Посвистит и пройдет. Непонятно. Пошла к врачу, у вас, говорит, такой ушной аппарат, что позавидуешь. Болели ушами? Да нет, ну, было воспаление среднего уха, но левого, а не правого. Я ведь шапки даже зимой не знавала, на макушке шляпа либо теплый берет. А болит и уже шумит все время, днем и ночью. С тех пор и не знаю, что такое тихая голова. Вечный, не гаснущий примус. Вот мы с вами говорим, и мне иногда хочется сказать: Саша или Валя, послушайте, как у меня шумит в голове. Мне кажется, что все должны слышать. В одном ухе шуа-шуа… в другом шиа-шиа… И мне врачи говорили: нервы. Да еще до сих пор поражаются моему нормальному нервному состоянию, ведь в голове все время паяльная лампа».

А тогда, в санатории, она пришла к ларингологу. «Это был обворожительный старый интеллигент семидесяти двух лет, а у меня было то же свойство, что теперь у Валентины – нравиться старикам. Каждое утро он приходил на работу, стучался: Нина Ивановна, мне сегодня привезли бурдюк вина, испытаем? Конечно, Семен Владимирович! Ну, говорил он, тогда я пойду за виноградом, грушами и еще за чем-нибудь не лишним для ленинградцев. Для меня наслаждением было говорить с ним. Да и вИна мы пили такие, о которых я и понятия не имела. Вот бы Мишу туда! И мы кейфовали, а мадам Балакина лезла на стену от злости. Да, к тому времени у меня уж была соседка, профессор, директор ленинградского ортопедического института, член президиума Верховного совета СССР Варвара Балакина. Для нее-то главврач и держал этот номер. Она только что тени своей не боялась да и то, наверное, в пасмурный день. И конечно, считала меня отпетой пьяницей. Старика тоже. А для меня это была радость. Семен Владимирович был старый земский врач, все его знали, любили, и люди, которым он когда-то помогал, не забывали его. Он посмотрел меня и сказал: по-моему, у вас отосклероз, это частенько случается после родов. Так вот, у вас в Ленинграде есть профессор Хилов, он только что вернулся из Америки и совершенно удивительно делает такие операции. Кстати, он туда ездил не учиться, а учить этих заносчивых американцев».

Неприятно, конечно, услышать такое, но Ленинград где-то, профессор Хилов еще дальше, а здесь чудо как хорошо! Все будет там, дома – гонка, строчки, вздорная Нюра, ребячьи дела, но вот сейчас можно надеть белую кофточку в синюю полоску и синие брюки. Ну да, заграницей это теперь можно, и это до чертиков хорошо, потому что ей всегда нравились брюки. Правда, дамских наши мастеровые еще шить не умеют, но когда-нибудь, даст бог, тоже научатся. Как во всем. Ну, вот, эта грымза окаменела, уставилась. Еще бы: эта журналистская шлюха не брезгует пить и со стариком, так мало того, еще и в мужские портки обрядилась. Ну, и злись – на здоровье, товарищ Балакина!

Шел тогда крестовый поход против узких «пижонских» штанин, но о том, чтобы баба вообще появилась у всех на виду в каких-то портках – ну и ну!.. Ну, журналисты (их отдыхало там много) люди куда как передовые (передовые статьи иные из них пишут), а все же, увидев Петровскую, смолкли, настороженно поглядывали. Особенно свой, ленинградский, Молчанов. Полдник он претерпел, но после ужина подошел.

Давнее связывало их. Три с лишним года назад, вскоре после того, как была на заводе со Львом Баландиным и еще после того, как свершила по наущению мужа свой сердобольный еврейский обход, подошел к ней член партбюро Молчанов, предложил выступить по животрепещещему вопросу: разоблачать космополитов, то есть, евреев. «Не могу». – «Почему это ты не можешь?» – «Так, не могу». – «Ты что же, „Правде“ не веришь?» – Нехорошо усмехнулся. «Верю. – Искренне, твердо. – Но евреи тоже люди и, как все люди, разные». – «Что ты этим хочешь сказать?» – «Я уже все сказала. Когда я бываю в филармонии… – польстила себе, ибо музыку не „воспринимала“, – то не знаю, где играет еврей, а где русский». – «Ну, хорошо, Петровская, хорошо…»

На собрании Молчанов убедительно вскрыл корни ее беспринципности: «Будучи коммунистом, товарищ Петровская в то же время является ярым носителем буржуазных предрассудков. Так, например, она носит обручальное кольцо на правой руке». – «А на левой можно?» – Вскрикнула, еще не ведая, что не она, не она, но вдовья судьба ее каркнула. «Вот видите, как она реагирует на товарищескую критику. Но нас не собьешь, товарищ Петровская! Вы не уважаете себя, позволяете разным мужчинам целовать себе руки. Так, в частности, не кто иной как редактор Файнберг всегда целует ей руки». – «Руку, а не руки!..» – «Нина Ивановна…» – Укоризненно, но с искорками в глазах глядел Зотов.

Что ж, маленький, седенький Файнберг действительно всякий раз, встречаясь с мадам Петровской, с удовольствием припадал к ее ручке. Но не этим он нравился ей, а тем, что весел, остер, воспитан. После собрания директор пригласил к себе: «Нина Ивановна, ну, что вы всегда лезете на рожон?» – «А я не лезу, не лезу!» – Сразу же полезла в бутылку. «Да вы сумасшедшая». – «Ну, и пусть, пусть, но этот дурак… и сволочь». – «И сволочь… – С удовольствием ядовито повторил Зотов. – Но раз знаете, значит, должны… ну, в общем, будьте, пожалуйста, поумнее». – «А я и так умная!» – «Да?.. – С нарочитым удивлением оглядел ее. – Первый раз слышу от вас такое официальное заявление». – «Да ну вас!..» – Рассмеялась, махнула рукой.

Три года с лишним прошло с тех пор, Зотов, к сожалению, уж в Москве, а этот Молчанов здесь, поджидает. Ну, ну… О, теперь-то она уже не такая, как два года назад. Первое время после мужа была растеряна, подавлена, но теперь поняла: вытянет!.. Всё – работу, семью. «У тебя не свидание? – Проходя мимо, скосила глаза на Молчанова. – Кажется, ты кого-то здесь поджидаешь». – «Тебя!.. Если ты сейчас же не снимешь свои… эти… – тыкал пальцем, не прикасаясь, в брючишки, – мы тебя вызовем, когда приедешь, на партбюро обкома». – «Куда, куда?.. Обкома?.. – Удивленно насмешливо взлетели брови. – Даже обкома? – И вдруг нагло, в упор: – Вызывай!»

За столом сидела она с академиком Петровым, который, видно, по старости жил с сестрой милосердия. Отдохнувши, отбыл академик, и приехал на его место инструктор ЦК партии с женой. И надо же такому стрястись – в первый же вечер оба явились к ужину… в брюках. «Молчанов, – подошла Нина, – видел? Так вот, вызывай его вместе с женой на бюро. Только уже не обкома – ЦК, ха-ха-ха!..» – «Остришь все».

И всё – все перестали замечать ее брюки.

Домой возвращалась свежая, загорелая, везла фрукты, ракушки, шум в ухе. Приложитесь к морской раковине ухом, услышите, только у нее было так, будто – к панцирю морской черепахи. Надо было ехать к Хилову.

– Это, Нина Ивановна, тоже был «старый русский интеллигент»?

– По-моему, да. А почему вы так смотрите, Саша?

– Да потому, что Куприянова я однажды просто видел, а Константина Львовича Хилова немножечко знал, говорил с ним, даже что-то о нем написал. Очень мало, только то, что могло «пройти». А хотелось побольше – он того стоил. И остался для меня тем самым идеальным Врачом, которого жаждет увидеть каждый страждущий. От того, Куприянова, оставалось прикосновение к римскому мрамору, а вот с ним ничего похожего не было. И хотя был Хилов уже врачом с мировым именем, это ни капельки не отразилось на нем. Видел я его в середине шестидестых годов, уж во всем проступала старость, но каким теплом, простотой, обаянием веяло от этого прекрасного человека, вот уж воистину «старого русского интеллигента».

Примечание 2013 года. Когда пришло время удалить катаракту, явился я на глазное отделение старинной питерской больницы имени Мечникова. И на стене девятнадцатого корпуса вдруг разглядел мраморную табличку: здесь работал Хилов. Очевидно, раньше здесь была отоларингология. Хотя «принадлежал» Константин Львович, оставаясь штатским, военной академии.

Но сидела пред ним не журналистка – молодая больная женщина, и со страхом ждала, что же скажет знаменитый профессор. Неторопкий, вежливый, излучающий. «Как – вы – меня – слышите?». – Поворачивая теплыми сильными пальцами ее голову то одним, то другим ухом, начал артикулировать, как с глухими, раздельно округляя звуки красивыми губами. «Слышу, профессор, хорошо… – Холодела от такого с ней обращения: неужели совсем уж глухая? – Левым ухом хорошо, только очень шумит в нем». И опять: неужели все, все, оглохну – как же работать? «Вот что, голубчик… – откинулся на спинку стула, – по-моему, у вас неврит слухового нерва, а не отосклероз. Я не специалист по этой болезни, вам нужно к профессору Гринбергу. Поезжайте к нему, это на Броницкой».

Там, где она живет! Институт, мимо которого столько раз пробегала, и вот… И вот она пред новым маститым. Сразу чувствуешь: два человека, два подхода, две школы. И холодно ей, страшновато. «Я была у профессора Хилова, но аудиограмму делала у вас». – «Хм, то, что вы делали для профессора Хилова, здесь не годится. Надо сделать еще для меня». – «Но, профессор, я же здесь, в вашем институте, ее делала». – «До свиданья. Сделаете – приходите».

Соперничал ли он с доброй, громкой славой Хилова или такой уж характер был у этого острого, умного человека, но тем теплом, которым ее, омертвевшую, опахнуло там, здесь и не пахло. Да и некогда стало уж чувствовать: что-то с ней было, надо скорей выяснить и лечиться.

– Ну, так вот, у вас неврит слухового нерва.

– Что же мне делать, профессор?

– Надо снять за городом клочок земли и… – блеснули прохладные глаза на темном лице, – разводить розы.

– Хорошо,.. – струнно подобралась, – а на что жить? У меня двое детей. – «Ах, зря я все это такому ему!..»

– Ну, вы журналист, не все ли вам равно, где писать, на даче или в городе. По-моему, среди роз даже лучше. Благоуханней выходит.

– Может, и лучше, но я журналист, а не писатель.

– Так станьте писателем. По-моему, разница между ними невелика.

– Знаете, профессор, я бы вам тоже могла сказать: станьте летчиком или…

– Э, нет, я-то вам предлагаю весьма сходные, древнейшие профессии, так что не сочтите уж за преувеличение.

– Может, и так, но мне это, к сожалению, не дано. – «Был бы Миша».

– К сожалению, ничем другим больше помочь не могу: других средств пока еще нет.

– Но от шума-то что-нибудь можно ведь сделать?

– Нет. Вам нельзя находиться там, где шум. В телетайпном зале вам нельзя быть. – И тут была усмешка, сказавшая: видишь, и в твоей профессии мы кое-что смыслим.

– Хорошо, в телетайпном можно пореже, но ведь от этого, от своего шума можно с ума сойти!..

– Не сойдете… – Доброжелательно протянул профессор. – Привыкнете. Ушной аппарат у вас отличный, так что преспокойненько приспособитесь.

Обескураженная, потерянная, возвращалась домой. Глохла, глохла на правое ухо, а шумит в левом, почему? Неужели они не знают? И как дальше? Ребятам по восемь, их еще подымать и подымать, а тут… днем и ночью гудит примус. Когда становилось невмоготу, садилась в трамвай, почему-то как раз здесь и стихало. Позднее, услышав Булата Окуджаву, поняла, что это и про нее. Не пела (слуха нет), но губы шевелили слова: когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, случайный…

Так и жила. Шум и – что же это такое с желудком? – изредка приступы рвоты с головокружением. Гринберг сказал: единственное, что может немножко помочь, уколы алоэ. Очень было болезненно, терпела (я глохну ведь, глохну!). Не помогло и алоэ.

По-настоящему заговорила с ней неведомая болезнь в 1962 году на Международном конгрессе женщин. Вызвали в Москву, включили в бригаду. Работали в недавно открывшемся Дворце съездов («Терешкову поднимали в космос под этот конгресс»). «У нас были уже телевизоры, так что работали не в зале и по очереди: записал одно выступление, идешь диктовать, другой на твое место. Кроме того, еще реплики, интервью – это в зале, в перерывах. Очень большое напряжение. Руководителем у нас был старый москвич, старый тассовец, обворожительный Алексей Григорьевич Кошельков. Всегда ласково, насмешливо называл меня сударыней. До самой своей смерти присылал поздравительные открытки и, наверно, недаром друзья потешались над ним: вы единственная, к кому ревнует жена Леши. И вот влетает Кошельков: Нина!.. Нина Ивановна, немедленно в зал, что-то там происходит. А меня только что должны были сменить. Наушники прочь, вбежала, зал кружится передо мной, и в нем китаянки размахивают шарфами, что-то лопочут, красные, возбужденные. Протестуют против чего-то. Вернулась белее снега, началась бешеная рвота. Так что и „мама“ не выговорить. Но одна лишь мысль: диктовать… мне надо продиктовать…» И Кошельков побледнел: «Что случилось, Нина?» – «Да ничего… особенного… сосиски… отравилась, наверно». – «А как же с работой?» – «Ничего… как-нибудь…»

В гостинице всю ночь, всю ночь одна желчь. Что делать? Врача? Увезут с какой-нибудь дизентерией. Утром пошла на работу, через силу. На второй день отошло. Чтобы снова вернуться. Позднее.