Текст книги "Кошка-дура. Документальный роман"

У последнего берега

Тот июнь был прохладный. В выходные дни дачники наезжали, но на буднях небольшой деревянный двухэтажный дом дачного треста пустовал, и Петровская оставалась одна. Садилась на скамеечке, читала, глядела на залив. Устав, крошила хлебушек, разговаривала со своими знакомыми воробьями да трясогузками. Эти серенькие, независимые, в разговоры не пускались, мелко семенили, замирали, нервно дергаясь черными, бело окаймленными хвостиками. Если хватало сил, одолевала полтора десятка шагов по песку до воды, бросала крикливым чайкам хлебные корки.

Когда уходила вода, свиные стада валунов неоглядно паслись вдоль всего берега. На мокрых их спинах кое-где белели светлыми пятнами чайки. В свой, неведомый людям час, возвращалась вода, прибирала сперва розовых поросят, потом сереньких свинок, лишь матерые кабаны безмолвно, понуро сторожили безлюдную тишь. Шелестели вертлявые листья на кривоногих прибрежных березках, шелушились искривленные ветрами же медные сосны, мерцал рябой от дождя песок, обсыхали соломенно легкие камышины, прибившиеся сюда. Тишину эту, лиственную, с шелестом волн, разрывали лишь всхрапы машин на прибрежном шоссе да надсадный кашель Петровской. Затихало, и опять недвижно темнела на скамеечке сгорбленная фигурка в лиловато-бордовой найлоновой куртке, в зеленых брюках, с книгой, белевшей пред ней.

Жила Нина Ивановна на этой «жилплощади» (комната и веранда) благорасположением бывшей коллеги: «мать-начальница», главный редактор ТАСС, имела право на льготную казенную «резиденцию». Сама же она с мужем отдыхать уезжала к родственникам на юг. Возможно, эта начальственная приятельница шла на некоторый гипотетический риск, но никто из соседей по даче за два лета ни разу не стукнул – люди попадались приличные.

Я бывал в гостях у Нины Ивановны, изредка оставался на веранде на ночь и тогда слышал, как она хорошо спит со своим казнящим кашлем. «Ночью, когда так худо, говорю себе: к черту, не хочу жить… Но как подумаю о Вальке, что еще так нужна ей… Раньше я не понимала, почему старики так философски относятся к смерти, а теперь… Когда круг жизни сузился, тогда уже страха нет. Ох, как я устала болеть, как я самой себе надоела, до смерти!»

Лето свое взяло, потеплело, наехали. В тот июнь вновь вернулась меньера, затаившаяся годика на три. Вернул ее зять – своей чуждостью. И мотало, случалось, ее от дерева к дереву. О, теперь-то уж знала, откуда, с чего вдруг являлась меньера.

«Сидели вчера, вспоминала я про свадьбу Сережки, до сих пор и всегда буду с ужасом вспоминать. Валя не могла мне помочь, а у меня тридцать восемь с хвостиком, и надо готовить стол на тридцать пять человек. Утром приехала сватья, посмотрела, как я делаю, и сказала: э, нет, я так не умею и не буду, вот картошку почищу».

Это она рассказала вечером, когда Валя приехала с мужем Анатолием проведать мать. «А что особенного, – удивленно смотрел зять, – стол-то одинаковый у всех: салат, винегрет, селедка». – «Нет, селедку, например, тоже можно сделать по-разному. Ваньку Жукова хозяйка учила с головы чистить, значит, учила».

Они еще повертелись вокруг селедки (которую, кстати, «под шубой» я так любил в этом доме), но не тот человек был Анатолий, чтобы дать себя в чем-то переубедить. Невысокий, ладный, с приятным узким лицом, скрипловатым голосом и внимательными голубыми глазами, он, толковый инженер (да и руки у него были умелые), почему-то должен был утверждаться (подобно многим неуверенным в себе людям) в каких-то суетных пустяках. Он должен был уметь делать все и всегда лучше всех. Стирать платок, гладить платок. Стирать рубашку, гладить рубашку (на это уходила четверть досуга). А уж о технике и говорить нечего. Не было ничего за две тысячи лет, приобретенного людьми, чего бы не должен был он знать. Начиная от кухни и кончая звездами. Лишь один двадцать первый век мог с ним поспорить. Но рассчитывать на следующее тысячелетие теща уже не могла.

И поэтому замолчала, прекратив разговор. Ан не тут-то было. «Я найду вам, что можно селедку есть и с костями». – «Ну, если тебе не лень, иди и ищи. Ты вот заспорил о блинах, нашел, что можно говорить не блины, а блинцы». – «А все-таки можно?» – Победносно глядел. «Ах, да все можно!..» – Встала, ушла.

Про таких говорили: дотошный, как вошь портошна.

– В отличие от Толи я понимала, что я плебейка, училась, не упрямствовала. И когда Михаил Сергеевич говорил: Еж, так не делают, то второй раз я уже так не делала. А уж у него-то о-го-го какой был характер! Но он был умен, мне с ним было безумно интересно. Я вспоминаю свои встречи с Бергом, Вологдиным и другими, сколько ума, уважения, такта, сколько благородной, хорошей простоты. И когда я встречалась с такими, то хотела хоть чуточку походить на них, а эти, нынешние… Сколько раз я пыталась хоть чему-нибудь научить невестку и с какой же силой все это отвергалось!

Ну, вот, чисто деревенское, детское: семья за столом, обед, щи, зачерпывают и несут ложку над хлебом. Чтобы не накапать на стол. Это когда ели из одной миски, и я это хорошо помню, хотя было мне лет пять, шесть. А когда у тебя тарелка под носом, то пролить нельзя, это свинство. А влюбленный Сережа яростно защищал жену: зачем ей тянуться, ей так удобнее!.. Когда до войны я работала в горном институте, меня, сироту, иногда приглашала в гости одна женщина, кандидат наук, по тем временам это была редкость. Помню, сколько раз ее мать говорила во время обеда, как бы в воздух, репликой в сторону, но я понимала, что это мне, что подсказывает, как есть, чем есть. И я училась, училась, мне и в голову не приходило обидеться. Я была глубоко благодарна, потому что откуда же было взяться всему этому в нашей Вороньей слободке. И другая сотрудница института, заведующая канцелярией, дворянка, тоже много возилась со мной. У меня вот очень много крестьянского, сухость какая-то, рассчетливость, терпение, это все от долготерпенья крестьянского. Валька повторяет меня, а Сережка нет. Причем, очень интересно, что и отца тоже не повторил. Ну, есть любовь к делу, работоспособность, но нет в нем отцовской широты. А уж тот был щедр – появилась копейка, тут же пойдет и истратит, принесет какой-нибудь немыслимый шоколадный набор или еще что-нибудь в том же духе. Я бы сдохла, но не купила, а он: ты рабыня своих вещей. Да, я экономила, ведь все давалось с бою. Ведь если посчитать, сколько у меня было за всю жизнь пальто, то вот, по пальцам, и все помню.

Навалилась жара. Вода, где по щиколотку, парная, пахнет тиной да рыбой, которой и чайкам-то нет. Песок горячий, валуны теплые. Изо всего дома не купались лишь двое, Петровская да серая кошка, приходившая из соседнего детского сада. Кошка бродила, Нина Ивановна утвердилась на стуле в сквозной тени низкорослой березы. Уступая жаре, сидела не в куртке – в долгополом фланелевом халате, в шерстяном поушалке (все-таки ветерок). Вот тогда и сказала, глядя на чешуйчатое сверканье залива: «Осталось мне жить три года…»

– Нина Ивановна… – увязая в сухом сыпучем песке, переставляла полные загорелые ноги верхняя соседка, дама лет сорока пяти. Черный нейлоновый купальник на двойном подбородке ее живота еще взблескивал влагой, и вся она мокро лоснилась. – Нина Ивановна, идите купаться, вода просто чудо, такая хорошая… – Улыбка никак не могла съехать с приветливо жесткого лица.

– Да, да… спасибо… – Одышливо покивала, а лицо такое серое, в розоватой испарине.

Вечером дышалось полегче. Залив отливал сталью, темнело. Первые звезды размыто угадывались в сливовой вышине. Справа на берегу апельсиново трепыхался хилый дымный костер, временами взрывались веселые голоса.

– Помню… – глядя на оранжевые лохмотья костра, вдруг вздохнула Петровская, – я отдыхала в Кастрополе с очень интересными людьми из московского ТАССа. Один вечер особенно застрял в памяти, холодный, сухой, с ветром. Было очень темно, мы купили целый ящик вина «Черный камень». У кого-то был безбатарейный фонарик, черная жужелка, которую надо все время нажимать, светили, чтоб не пролить, когда разливали в стаканы. И всю ночь пили, болтали. Потом еще принесли ящик, уже «Черные глаза», и хотя я не люблю сладкие вина, все равно эта ночь осталась прекрасным воспоминанием.

– У вас было кого вспоминать? – Очень тонко усмехнулся Анатолий.

– Да, было, всех вместе, себя с ними. И представь себе, мы тогда на юге очень много работали, ведь у каждого была какая-то своя писанина.

Два ящика вина даже на большую компанию – это уж слишком, и Анатолий тут же вытащил сигарету, запалил от еще непотухшей. «Ведь вы сами сказали, что человек – это цепь привычек». – «Ты хочешь сказать, что я много пью». – «Ну, если бы…»

– Да, да, все ясно: если бы я могла теперь. Но и тогда, когда я могла, я не так часто занималась этим. Да, пятнадцать лет я регулярно п и л а: приемы и тому подобное, но пьяной я была лишь один раз, совсем неожиданно для себя. Это было в пятьдесят пятом году, когда в Ленинград прибыл польский теплоход «Баторий». На нем были сторонники мира балтийских стран. Здесь, на судне, должна была состояться пресс-конференция с иностранцами – первая в жизни ленинградских журналистов. Как ни странно, вел ее знаменитый кукольник Сергей Образцов. Может, потому что он-то уж бывал заграницей и вообще умница, яркий человек. Единственное, что мы тогда знали, так это то, что на пресс-конференции полагается задавать вопросы и что на нее отведено определенное время. Пора было уже и вопрошать именитых «сторонников мира», но мы, свободные советские люди, молчали, как рыбы, переглядывались, отводили глаза. При всей своей серости я знала, что должно быть какое-то заявление этих самых сторонников, об этом мне говорили московские коллеги, но конференция так молчаливо и закончилась, а я осталась ни с чем, нечего было давать. Тогда я подошла к Бен Гунасу, председателю норвежского комитета сторонников и рассказала ему о своих затруднениях. Хорошо, сказал он, вы подождите в салоне, я соберу руководителей делегаций, и мы примем обращение. Он ушел, я села, и тут подходит ко мне бармен. На «Батории», кроме этих сторонников, было много французов, в основном, белоэмигрантов. Впервые после революции им представилась возможность побывать на родине. Бармен говорил по-русски, хотя и плохо, и я подумала, вот что значит жить на чужбине, но оказалось, что он француз. Вы ленинградка, спросил. Да. А я женат на русской, она тоже из Петербурга. А вы всю войну были здесь? Да. Ну, тогда за ленинградцев надо выпить. Я пожала плечами. Уже пятый час, с утра ничего не ела, пара тартинок, и все. Кстати, Толя, ты знаешь, что это такое, тартинки? – Насмешливо блеснули глаза.

– Ну, слышал… – Опустил приятное нервное лицо.

«Ничего ты не слышал». – Это такие бутербродики на палочках, на один укус, снял зубами с палочки, а ее положил. Ну, почти мини-шашлык. За ленинградцев, опять говорит бармен, надо выпить. Мне, говорю, работать, а сама думаю, хорошо бы поесть. А он свое: надо за ленинградцев. И таинственно шепчет: у меня есть мартель, контрабанд, вы это пили? Нет, смеюсь, не пила, только слышала. Взял он фужер, полез с ним под свою стойку, что-то там булькнуло, ставит передо мной полный. Да вы что, говорю, это же коньяк, его рюмочками, а так, фужерами, даже наши не пьют. А он свое: контрабанд!.. И показывает большой палец. В это время входит Николай Иванович Смирнов.

– Ага, – говорит, – тут уже пьют, и всё без меня.

– Это мэр нашего города. – Привстала Петровская.

Бармен поклонился, взял фужер, налил чего-то. «Фу, какая кислятина… – передернулся мэр. – А получше у тебя ничего нету? – Бармен налил. – Ну, вот это уже куда ни шло. – Поставил фужер, посмотрел на журналистку, к которой очень хорошо относился. – А ты чего же не пьешь?» – «Не хочу. Мне работать». – «Пей, с этой кислятины головы не потеряешь. Да пей же ты!.. – Приобнял Петровскую. – Вот так, молодец. Ну, спасибо…» – Кивнул бармену и вышел.

«А я сидела и чувствовала, как что-то произошло, начинает происходить во мне. Вошел Бен Гунас, подал заявление, и я пошла к машине. Еще на трапе подумала, чего это его так качает, этот миротворный „Баторий“? Подошла к машине, шофер смотрит, спрашивает, что с вами, вы белая. Я пьяная, говорю. Сейчас, сейчас, засуетился он, окна откроем, на ходу вас проветрит. Доехали, не проветрило, худо мне, иду по коридору, от стенки к стенке, навстречу наш директор Кривоносов, человек, который боялся всех и всего, в журналистике он оказался случайно. Что с вами? – ошарашенно смотрит. Ничего особенного, просто я пьяная. Вы шутите? Какие уж тут шутки. А как же пресс-конференция? Как-нибудь напишу, лимона… попросите кого-нибудь сходить за лимоном. А он стоял, глядел вслед. Видел, что я вошла в туалет, а как дальше, не догадался: его-то, бывалого алкоголика, все же не выворачивало. Потом села за стол. Лимон. Целиком, правда, без кожуры. Кое-как отписалась. – Помолчала, возвращаясь из прошлого. – Вот так, Толя, я полакомилась французским мартелем, а какой он был, и не помню, ни вкуса, ни запаха, одно лишь головокружение». – «Это на работе, но ведь дома же вы не пили». – «Еще как, Толя!» – «Я этого не знал… – Медленно, врастяжку проговорил. – Какой же пример вы подавали своим детям?» – «Наверно, не такой уж плохой, если они стали вполне приличными людьми и… – Сверкнули глаза за толстыми стеклами, – надеюсь, ты согласишься со мной, что они далеко не пьяницы, Нет уж, занудой и скныпой я никогда не была, и они, по-моему, тоже не стали такими».

– Нет, убей меня бог, но не понимаю его. У меня всю жизнь был неистребимый интерес к людям, даже сейчас, а он от них бежит. Вчера заговорили о юге, Валька рассказала, что с ними там отдыхал очень интересный человек, но вот на чем-то сломался, пьет. Ох, как же наш праведник возмутился: о чем ты могла с ним говорить? Ну, вы же знаете, Саша, у него пунктик: если кто-то позволит себе выпить, это уже не человек. Он, конечно, герой, работает среди пьяниц и не спился. Даже в рот практически не берет. Но вы тоже работаете среди них.

– Я, Нина Ивановна, беру.

– Угм, а меня это начало злить. Как это, о чем Валя могла говорить с тем человеком. Пьяницы на Руси, это всем уж известно, были очень интересные люди. Он свое: нам и вдвоем интересно. Тебе, думаю, может, интересно, а ей, наверно, не очень. Нет, говорю, Толя, так нельзя, это только Робинзон с Пятницей могли так, потому что выхода не было. А он свое: нам вдвоем хорошо. Да если бы двух влюбленных забросить на необитаемый остров, они бы возненавидели друг друга. И почему же ты думаешь, что ты один можешь заполнить для женщины весь мир.

– Все просто, сам он не слишком интересный человек, поэтому и ревнует, поэтому интересных нет и быть не может.

– Наверно… наверно… Вот, говорю ему, Михаил Сергеевич был старше и в пять раз умнее меня, и все же отлично понимал, что не может заполнить собой все, заменить всех. Он понимал, что война отняла у нашего поколения нормальную молодость, чувствовал жажду моей неоттанцованной юности, интерес к людям, и лишь теперь я понимаю, как он незаметно старался мне все это хоть как-то возместить. Лишь десять лет спустя после его смерти я случайно узнала, что он просил наших редакционных мужчин брать меня на танцы. А сам еще и женихом не был. А Толя свое: когда любят друг друга, это должно их заполнять.

– Как он уверен, что Валька любит его. – Отчетливо же было видно, что этого нет.

– Ну, хорошо, говорю ему, вот праздник, как ты обойдешься без людей? Причем это все старые знакомые, которых знаешь вдоль и поперек, но все равно хорошо, это разрядка, эмоциональный всплеск, и я очень жалею, если не удастся с ними посидеть, поговорить. Я не могу сказать, что моя молодость прошла лучше, интереснее, чем у Вали, хотя это и так, но нельзя же обкрадывать ее до конца.

В ней говорила обыкновенная, но отнюдь не слепая мать, только наедине она крепенько жучила дочь, но как и за что, оставалось меж ними. Даже самым близким не дано было знать, ибо поделиться – означало предательство. С сыном не так, тому доставалось даже заочно, но там было с кем сравнивать – с отцом. К тому же Сергей жил отдельно.

А сейчас они продолжали.

– По-вашему, выходит, что не пить это значит обкрадывать себя. – Даже побледнел и без того не румяный зять.

– И это тоже. Читай Омара Хайяма. Наверно, он не зря говорил, что это солнце и радость.

– От этой радости в жизни столько радости, что тошнит.

– Верно. Но верно и то, что все можно довести до скотства. Солнце, когда его много, может убить.

– Вот-вот, начинают с рюмки, с бутылки и спиваются. Я против системы.

– Ну, что значит система? Раньше, когда с ресторанами было попроще, мы в дни получек, пятого и двадцатого, шли в «Метрополь», потому что там была самая лучшая кухня, и, поверь мне, мы так легко и дружно проводили там время. Причем люди, которые вообще не были особенно дружны, просто товарищи по работе. Мы с удовольствием пили, ели, но пьяницы с нами не ходили, ни один!.. Им это было скучно. Они, как наш тогдашний шеф Кривоносов, пили под одеялом, так говорили ребята. Кстати, однажды у меня с этим Кривоносовым был смешной разговор. Я слышал, Нина Ивановна, что вы тоже ходите в ресторан. А как же! А ваш муж знает? Еще бы, даже поощряет, мы вместе с ним тоже бываем. Он был тогда очень удивлен.

– Вот так и спиваются: это входит в привычку.

– Ты как испорченная пластинка. Есть и другие привычки. И их нужно воспитывать. Вот дочь моих знакомых растит двух сыновей, одна, ей тоже, как Вальке, тридцать пять лет, она преподает в ПТУ, нагляделась на этих человекообразных, ошалела и говорит: неужели и мои станут такими же? Не хочу!.. И я, говорит, все делаю, чтобы они не стали такими. Даже в мелочах. Покупаю котлеты за двенадцать копеек, но накрываю стол и подаю их, как телячьи отбивные.

– Петровский №2, – пробурчал я, – а вы говорите, нету преемственности.

Он умер, Анатолий, сорока пяти лет от роду. И может, как раз в те годы появилась веселая, немножко циничная присказка: «Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет».

Пустыня

Однажды к прибрежному летнему дому подкатило такси, и усатый, круглолицый мужчина с криком (да и валидолом под языком) ринулся к даче. Он орал точь в точь, как киношный джинн, выпущенный из бутылки: «Свободен, Нинка, свободен!..» – Сотрясал округу писатель Евгений Колотовкин, наконец-то после шестого суда вырвавший у Ирины Семеновой долгожданный развод.

Я знавал их по университету, вместе учились. Оба были пригожи, Ирина легкая, быстрая, с хорошей фигурой, тонко вылепленным лицом. Портило ее то же, что красило – чрезмерная нервность, которая поздней обернулась вздорностью, истеричностью (недаром Петровский ее не терпел). Женька был тоже хорош, миловидный, приятный, лукавый. Но время сердито обошлось с ним и со мной: лет пять после университета встретились мы и долго смеялись, глядя, как в зеркало, друг на друга. Почти что как в зеркало: оба облысели, но он, темноликий, как-то рано обрюзг, а я масляно залоснился, глаза маленько заплыли, и стал я похож на какого-то молодого завмага. Но Женька преуспевал. Издавался, стал членом союза писателей. Впрочем, титул у меня тоже был – гражданин Советского Союза.

Был у Колотовкина удобный, отменный дар – делать из грамма реального вещества килограммовую книгу. Всенепременнейше о рабочем классе. С инкрустациями производства, быта, раздоров, любви. Стерилизованные мужчины, такие же бесполые женщины. В общем, жизнь в колбе. Или дерганье деревянных фигурок – как вам угодно. Кто жевал эту солому, кроме редакторов, я не знал, но писать такое тоже надо уметь, и, если умеешь, выходит легко. Колотовкин строчил шустро, печатался еще быстрее, всю свою литературную жизнь был в Питере на виду в союзе писателей, всех знал, с большинством пил, но, заболев, отойдя от общественных дел, вошел в трудную и уж последнюю свою полосу. Жить дома, в отцовской квартире, не мог: жена ежедневными извержениями изгоняла его, вот и засел вынужденно на своей наследственной даче. Вся жизнь их была чередой взаимных истерик, поношений да примирений. Дошло до всамделишного развода, и вот тут-то Ира по-футбольному стала «тянуть время». Что ж, она выигрывала, вела в счете: сердечник Евгений был болен, и супруга прямо лепила в лицо, что жаждет его смерти, чтобы завладеть всем. А там было чем – дом в Комарове, квартира, наследственное право на книги. И вот: «Нинка, свободен!.. Двадцать два года кошке под хвост!.. Но теперь все».

Рановато он радовался, Ирина решила отсудить дачу (ибо она-то и содержала ее все двадцать лет), а заодно уж и право на книги, ибо она была натуральным соавтором, лишь благодаря ей он писал. И вновь суд за судом. Но между «процессами» на досуге Евгений делился с Ниной своими планами: «Мне надоело писать такую литературу. Вот сделаю еще один роман о рабочем классе и возьмусь за что-нибудь настоящее». Но может ли стать что-нибудь настоящим из прошлогодней прелой соломы, если не стало, когда могло стать.

Летом следующего года Колотовкин пригласил Нину к себе в Комарово. Согласилась, да нехотя: деваться-то некуда было – комната у залива понадобилась законной хозяйке. «Ну, что, Нина Ивановна, – сказал ей, когда собиралась к Евгению – наверное, теперь с особым удовольствием вспоминаете своего фермера?»

…Когда Брежнев был в Америке, один из тамошних бизнесменов пригласил советского руководителя к себе на ранчо: разговоры, мол, разговорами, дружба, мол, дружбой, но лучше всего это подкреплять делом. Так вот, пусть мистер Брежнев приезжает на ранчо и посмотрит моих быков. Таких нигде больше нет, и если такого мужика поженить на сибирской корове, они дадут такое прекрасное потомство, которое посрамит весь коровий род. Леонид Ильич ответил, что приехать на ранчо, к сожалению, не сможет, но приглашает фермера в страну советов. Деловой человек ухватил протянутый ему вежливый пальчик вместе с рукой: в Ленинград он прибыл вместе с быком и с таким же высокопродуктивным сыном. Принимала всю эту троицу Торговая палата, а вот «освещать» поручили Петровской. С быком и сыном она по незнанию иностранных языков не беседовала, но с Папой встретилась и очень содержательно обменялась мнениями через переводчицу. Американец оказался стандартный – энергичный, общительный. Деловая пунцовая кровь клокотала в нем, и можно было не сомневаться, что визит этот наверняка произведет изрядное впечатление на сибирских коров.

– Ай вэн джэн брейн!.. – Бойко начал гость, и переводчица тотчас же включилась на все обороты. – Есть ли у вас за городом вилла? Ну, дача… – Перевела на общедоступный советский язык советская англичанка.

– Зачем это ему? – Поежилась Петровская, еще не прозревая, какой щедрый сюрприз ее ждет.

– Если нет, то где вы проводите свой уик энд?

– Почему это его интересует? – Ошалело спрашивал корреспондент. Все-таки вопрошать он привык сам, оставляя свое при себе.

– Потому что, кроме быков, я еще строю виллы. Теперь у нас в Америке все хотят возвратиться на лоно природы. Жить в больших городах трудно, железобетон надоел, вреден для здоровья, дерево – вот мода и веление времени!

– Что он еще знает? – Устало вздохнула Петровская.

– Я был у вас на Карельском перешейке, места там окей, но дома!.. – И без переводчика Петровская видела, как сытое, прокаленное лицо фермера скривилось. И сразу же он рассыпал на столе груду цветастых, скользящих буклетов. – Вот… вот… я предлагаю вам строить такие виллы. Дешево, выгодно и удобно! – Скороговоркой выстрелила переводчица, вспомнив железную рекламу сберкасс на крыше дома, в котором жила. – Мистер Кинг спрашивает, какой из этих домов вам больше всего понравился.

– Вот… – Ткнула наугад, думая, что для дела у нее еще ничего нет, кроме вводных фраз: мол, такой-то прибыл по приглашению Леонида Ильича в нашу страну.

– О’кей!.. Раз он вам нравится, я построю вам такой дом!

– Что?.. – Отпрянула от него подальше.

– Вы… – обворожительно страшно улыбнулся бизнесмен, – решили, что это дорого? Нет, нет!.. – Щедро махнул рукой над грудой буклетов. – Вам это ничего не будет стоить!.. Ни цента, ни доллара!..

«Вот черт какой». – Но я… я… скажите ему: не надо мне этой дачи.

– Все будет сделано бесплатно!.. – Бизнесмен не дал раскрыть рта переводчице. – Мадам, вы красивы, но я деловой человек и делаю это не ради вашей красоты – вы будете моей первой рекламой в вашей прекрасной стране. Представляете: вы стоите возле своего ранчо, а?..

«Очень даже хорошо представляю, где и как я буду стоять» – Передохнула, опустив глаза.

– Вот здесь… – листал на буклете комнаты, – вот здесь… это будет шикарная реклама!.. У вас есть дети? О-о!.. Их тоже можно будет сюда!.. И сюда…

– Но мне не нужна эта вилла! – Отчаянно вскрикнул корреспондент.

– Почему?.. – Обиженно потух фермер: первый раз в жизни он слышал такое дикое, несусветное.

– Потому… потому что я отдыхаю… на даче журналистов.

Это точно, выйдя на пенсию, раза три съездит сюда за три года. Недели по три с середины февраля будет неспешно брести, то и дело останавливаясь, сотрясаясь от кашля. И все-таки радоваться, что еще ходит, еще слышит, еще видит этот единственный данный нам мир. И на дачи летом будет ездить – два лета из милости казенной приятельницы и одно у Евгения Колотовкина. Но кто же об этом тогда думал и знал.

– Я не понимаю… – искренне огорчался фермер, – почему вы не хотите, чтобы я построил вам виллу? Бесплатно, бесплатно!.. А потом мы заключим с вами договор…

– Со мной?.. – Вжала голову в плечи.

– Да, да, с вашими бизнесменами!.. Скажите мне, где ваша земля, и я построю вам там самое лучшее ранчо. Бесплатно, бесплатно!..

– Скажите ему, что у меня нету своей земли, и она не нужна мне. Быков я не развожу. – Затравленно пылал корреспондент, возможно, самого большого в мире телеграфного агентства.

– О’кей, я понял, это хорошая шутка!.. Русские и американцы умеют шутить, ха-ха!.. Быков, конечно, надо уметь разводить, это не женское дело, но для того чтобы построить ранчо, не надо много земли. Я видел у вас на Карельском перешейке очень много свободной земли.

– Она нужна для детских садов, пионерских лагерей, санаториев, домов отдыха… – Заученно шпарил корреспондент. – Для всех нас. Скажите ему!.. Вот черт какой… – Выдохнула, покачав горящею головой.

Кончилось это тем, что фермер все же подарил ей свой дом – буклетом. Прощались они улыбчиво, во все шестьдесят четыре зуба, правда, не слишком довольные друг другом. Ох, эти русские, вздохнул бизнесмен, быков куда легче понять.

Здесь мы с ним и расстанемся. Что с ним будет, сказать, в общем, нетрудно, примерно то же, что и со всеми, а вот какова была судьба техасского производителя, мы, к сожаленью, не знаем. Повстречался ли он хотя бы с одной сибирской буренкой, как сложилась его семейная жизнь на чужбине, оставил ли он высокомолочных метисов (что-то не слышно и на прилавках не видно) или усоп в бозе на какой-нибудь бойне? Если есть дети, правнуки фермера либо просто очевидцы, пусть напишут. Мы рады будем сообщить им, что американский дом, который прибыл на одном теплоходе с их прадедом, жив-здоров: «Где-то валяется на антресолях». – Пренебрежительно отозвалась о нем миссис Петровски.

…Вот так, и недаром же говорят: все мы родом из детства. В блокаду ей не нужна была комната, а незадолго до визита американского фермера у них на работе распределяли землю под дачные участки. На том самом Карельском перешейке, которому повезло увидеть натурального фермера. Петровская отмахнулась: зачем мне этот участок? Был бы Миша, а так кто будет строить, таскать доски, цемент, кирпичи? Хватит и того, что таскаюсь с продуктами на эти проклятые дачи. Ха-хо-хо, Нина Ивановна, не умеем мы глядеть вперед, леса не видим, одни лишь деревья, пеньки. У людей теперь там, в Лемболове, чудные дачки, может, и не такие, как ее вилла на антресолях меж банок с вареньем, а всё ж – у воды, на озере, от города близко. А теперь вот распределяли участки в Дивенской, и уж тут пенсионерка Петровская попросила клочок для себя. Что ж, земля есть – шесть соток кустарника с лесом, а как строить? Кому строить? Так, может, приколотить к сосенке тот давний буклет, сесть под ним на радость комарам, «и Вася»?

А жилось ей у Колотовкина, в общем, несладко, гораздо обременительнее, нежели в домике у залива: все-таки там-то она за постой платила сама; и не было чужого присутствия, хотя Евгений очень старался, дорожил гостьей да частенько подолгу и не бывал. Там-то в ежедневных беседах по-новому открывались они друг другу.

– Мы были знакомы много лет, ведь я работала с Иркой, и дома они бывали у нас, но лишь теперь, когда жила у него, выяснилось, что знали мы друг о друге все-таки мало. Он с удивлением открывал во мне новое, говорил, что Ирка все время настраивала его против меня. А я и не знала! Говорила, что я бывала жесткой, холодной, ядовитой, надменной. Так за что же любить такую? Верно, верно, мы ведь всегда так: смотря с кем и как. И еще: как нас, так и мы. Я знаю, что есть люди, которые говорят: меня все любят. Это не человек, это трава, и по-настоящему-то таких никто и не любит. В Женьке слишком многое было мне неприятно, чуждо. Он открывался мне заново. Он был показушник, пижон, уж если писатель – так с тростью, с палкой, таков писательский облик. И собаку завел не ради собаки – так надо. Но вот что меня поражало. Он любил одеваться, и был совсем неодет.

Примечание 2011 года. Услышав это, я тогда усмехнулся: сие относилось и ко мне, с той лишь поправкою, что к одежде я был почти равнодушен. И считал, что в о д е ж д е м у ж ч и н ы главное то, чего у меня не было – узкий торс. Однако несколько лет спустя, когда сам я стал одёжным персонажем, мне почему-то вовсе не захотелось улыбаться. Напротив – я даже немножко обиделся. На Александра Ивановича Бродского, отца знаменитого сына Иосифа. Стихи которого не люблю, кроме одного – воистину великого «Письма римскому другу». Этот папа был внештатным фотокорреспондентом флотской газеты «Советская Балтика», где одно время я работал. Был он высок и осанист. Пенсионер с серебристым венчиком волос вкруг оголенного темени, он ходил неторопливо и прямо. Возможно, этому содействовал не слишком объемистый, но все-таки заметный живот – чтобы уравновесить его, приходилось чуть-чуть откидывать спину назад. Откуда этот вовсе не камуфляжный еврей присобачил себе отчество Ивановича, я не знаю. Способы были разные. И о таких евреях другие евреи сложили простенький анекдот. Встретились двое. «Хаим, поздравь меня: я стал Ивановичем. Не веришь? Вот паспорт!» – «Да, но бить-то будут по роже, а не по паспорту». Не знаю, но, может быть, подчеркнуто независимая, холодная манера держаться была у Бродского лишь обратной стороной не состоявшейся судьбы: ведь сильная личность сразу же угадывалась в нем. А он вынужден был подрабатывать в этой вшивой газетенке. Появлялся он в редакции не часто и всегда со снимками хорошего качества. Печатала его и всесоюзная газета «Водный транспорт». И это дало повод Александру Ивановичу однажды сострить. Отправляя в Москву большой конверт с фотографией, он как-то сказал: «Я предпочитаю маленький листочек большому конверту». И все поняли: вместо возвращаемого снимка – денежный перевод.