Текст книги "Кошка-дура. Документальный роман"

Квартира

«Бедный Еж, что же ты будешь делать, ты же совсем не умеешь топить печку». Эти предсмертные слова мужа вдова хорошо помнила. И как ни трудно ей было (вообще и с деньгами), постаралась к зиме провести паровое отопление. Вот тогда-то и попали они с полярного круга в субтропики: последний этаж, «верхний рОзлив», как говорят сантехники, ненашенская парная жара. А что хуже всего – ремесленникам отныне уж никаких заработков (дрова им таскали на шестой этаж). Ладно, пар костей не ломит, не до того. Сил после Миши оставалось лишь выстоять.

Пошли годы, начался строительный бум, жилищный ренессанс, как говорит Нина Ивановна. И все, что бывали в гостях, советовали ей «хлопотать». Ну, ходила она и при Мишиной жизни по инстанциям, у народного артиста Черкасова, их депутата, даже была, в исполком иногда наведывалась, и не зря – с весенним или осенним паводком прибивало к дверям их квартиры комиссии. И все они сочувственно чмокали, удостоверяли, что сие для жилья непригодно, да на том и кончалось.

Больше всех подталкивали Петровскую к хлопотам Ляля да Оля, референты мэра Смирнова. Эти знали ее, любили (случалось, что в ожидании очередной делегации болтала с «милыми девушками»). Однажды звонит Ляля, шепчет так, что жжет трубку: приезжайте скорее, Он в хорошем настроении!.. Примчалась, а уже началось совещание. Подождите, пожалуйста, терзается Ляля. Ждет и чувствует, что не надо ей ждать: «Знаете, Лялечка, я не пойду». – «Почему, Нина Ивановна?» – «Да так… – вздохнула. – Пока насижусь – накручусь, войду и разревусь, а что может быть хуже плачущей бабы». – «Нет, нет, я вас знаю… ну, еще немножечко потерпите!»

Терпит, а там, видно, надолго. Ладони липкие, папка тоже, в ней все документы, Миша аккуратненько все хранил. Рядом кабинет Толстикова, заместителя мэра. А что если?.. Вошла к секретарше: Василий Сергеевич у себя? Спросите его, не сможет ли он меня принять. По личному вопросу.

В войну Толстиков служил с Петровским в одном батальоне. Рассказала, что наладилась было к Смирнову, да вот боится, что разревется. «Лучше уж вы, Василий Сергеевич, откажите, тогда я пойду к Смирнову жаловаться на вас, Когда жалуешься на другого, себя уже почему-то не жалко, тут уж ты добиваешься справедливости». – «Хороший ход!.. – Рассмеялся Толстиков, взял папку. – Я слышал, что у вас с жильем не совсем… Почему так, ведь после ремонта въезжали?» – «Не знаю, издательство заплатило большие деньги, но кто-то из строителей пропил, так я слышала». – «Что ж, Нина Ивановна, я ведь не могу отказать вам – советская власть за вас. – (Там были решения исполкома о непригодности жилья). – Но и так, побеседовав с вами, я не могу дать этому ход. Пусть ваша организация напишет нам, что она просит вам помочь».

Пришла к своему «хозяину», а тот: я не могу подписать такую бумагу, потому что тогда все побегут ко мне с такими же просьбами. Ну, и черт с тобой, мысленно послала его Петровская, и опять побежали дни, подкатил пятьдесят девятый год, пять лет уж со дня смерти мужа. Как-то работала с очередной делегацией, подошел Толстиков: «Что же вы не приходите со своими бумагами?» – «А мне не дали прошения от работы». – «Вот как!.. – На секунду задумался. – А вы член союза журналистов? Вот и попросите у них».

Легко сказать!.. Ведь председателем этого союза по традиции был редактор «Ленинградской правды» Куртынин, а уж он-то наверняка помнит, как она не дала ему «полосу» о поездке Хрущева в Разлив. Да и так сколько раз сталкивалась с ним из-за ее материалов (срочно!.. в номер!), и все летит, приходится спешно переверстывать полосы, задерживать выход газеты. «Вечно эта Петровская!» – Доходили и до нее куртынинские возгласы с междометиями. Потому-то и шла к нему без особых надежд. Но принял Куртынин ее на редкость добросердечно: пойдите к секретарю и продиктуйте такую бумагу, которая вам нужна. Желаю удачи!

Толстиков взял отношение, пригласил ее к Соколову, заместителю мэра по жилищным вопросам. Сам же он был просто зам, первый. Ну, а с Александром Ивановичем Соколовым Нина была знакома с доисторическх времен: оба некогда работали на «Судомехе» в войну, он начальник ОТК, она мастер. «По общественной линии Соколов тогда отвечал за прилегающие к заводу улицы, проверял квартиры, выдачу карточек и еще многое. Он всегда обо всем говорил с улыбочкой, был по-мужицки умен, хитер, тверд».

Однажды, еще в блокаду, состоялся у них такой разговор. «Слушай, ну, чего ты, Нинка, как мышь, угрелась там, за термичкой, пойдем со мной, выбирай себе самую лучшую комнату». – «У меня своя есть». – «Какая? Дуреха!.. Сама ж говорила, что снаряд попал. Мало комнаты – квартиру бери!» – «Ха, бери!.. А хозяева париедут…» – «Не приедут, я знаю». – «Спасибо, Саша, не надо мне ничего». – И смолкала: пока ничего ей не надо, а там, когда кончится война, всем дадут. Всем, кто выжил, кто заслужил. «Эх, и дура ты, Нинка!» – «А ты умный?» – «Я умный, взял себе квартирку о трех комнатах. Зачем? Так, пусть будет… детишки пойдут…» – «У-у…» – Презрительно рассмеялась.

И вот теперь, спустя каких-то там лет пятнадцать, когда Толстиков положил папку на стол, Александр Иванович весело рассмеялся: «Ничего я подписывать ей не стану. Ну, зачем ей квартира? Ведь предлагал же в блокаду: бери любую, живи! Вон перед тобой вся Красная улица, вся Галерная, так нет, ничего мне не надо. Противогаз, говорит, есть? Есть. Место за термичкой есть? Есть. Американский комбинезон с заклепками есть? Есть. Так чего же теперь?..» – Широко развел руки. «Молодец,.. – не могла не улыбнуться и Нина, – все помнишь». – «Я по-омню… – И снова с хитрым прищуром: – Ну, так чего же теперь-то надо? Пусть и живет там, где живет». – «Ладно, не все же такие хитромудрые, как ты. – Насупясь, пробурчал Толстиков. – Пожалуйста, доведи ее дело до конца». – «А она что, на все готовенькое придет?» – «Ладно, ладно, у тебя секретари, а ей и без того хватает хлопот с работой, с детьми».

Прошло месяца три – глухо. Позвонила в горжилотдел, Баранову. Да, да, сказал он, все выясним, документы ваши есть, будем думать. Только на Петроградскую сторону не рассчитывайте. Я все понимаю, ответила, и на исключения не рассчитываю, единственное, что меня беспокоит, это чтобы не очень далеко добираться до работы.

И опять время, звонила несколько раз: да, да, думаем… Ну, на думанье тоже время надо, вот и шла уже весна 1960 года. Однажды была на каком-то собрании в Куйбышевском райкоме партии, вел его Толстиков, уже первый секретарь горкома. Когда закончилось, у выхода случайно очутилась с ним рядом. «Садитесь, Нина Ивановна, я вас подвезу. Вы, наверно, теперь далеко живете, в новом районе». – «Нет, как жила на Бронницкой, так и живу». – «Как так? А что же вы мне не позвонили?» – «Ну, Василий Сергеевич, неудобно мне беспокоить…» – «Вот и дура!.. – Помолчал. – Правильно Соколов говорил…»

Да, наверно, проворачивалось весь вечер пред ней. Утром встала, ой, ой, за одну ночь март переменил декорации: провернул солнечные стекла, остановил серые – февральская метель залепила все. С утра делегация, к четырем пополудни добралась до работы, наперерез ей дежурная: вас к начальству!.. Что еще? Оказывается, сам товарищ Баранов разыскивает ее. Вы можете сейчас приехать за смотровым ордером? Могу. «Ну, что же вы… – процццедил раздраженно, сквозь зубы, – ходите по начальству, жалуетесь?» – «Я?.. Я жалуюсь?» – «Мы вам предлагаем одну квартиру, другую, а вы…» – «Давайте ордер…» – Не стала и спорить. «Но только сегодня же дайте ответ». – «Я не успею». – «Успеете, мы работаем до половины шестого».

Они подъехали с сослуживицей… Да, с той самой покойной женой моего друга, о котором писал я колхозный роман. Той, которой всего лишь года четыре спустя не станет. Нашли улицу, дом, квартиру. Заперто. Где жилконтора? На соседней улице, говорят. Пока туда, пока сюда, стемнело. Свет отключен. Обе курят, обе чиркают спички, ходят, смотрят. «Слушай… – сдерживая радость, говорит Нина, – а кажется, ничего». – «Ну, уж с твоим-то чердаком не сравнить!»

– А сообразить зайти к соседям ниже или повыше, ни одной дуре и в голову не взбрело. Дом ведь давно заселен, с пятьдесят второго года, и квартиры, конечно же, однотипные. Ехать к Баранову было уж поздно, еле успела позвонить, что согласна.

И вот ездит с ребятами через день в свою квартиру, а в горжилотделе снова затерло. Позвонит, скажут, да, да, оформляем. Так целый месяц. Несколько лет спустя встретила знакомого инструктора обкома партии Витю Щеглова. Слушай, сказал он, а ведь ты живешь в моей квартире. Ну да? Точно, это ведь мне обещали, но я-то хотел на Петроградской. Лишь тогда поняла: ордер ей смотровой дали, чтобы Толстикову замазать глаза, а квартиру придерживали все же для Вити, а вдруг с Петроградской не выйдет. Вышло у Вити, вышло у Нины – въехали. Только некому стало отбить телеграмму: Еж, потеряли один стул…

Ну, так были другие мытарства, хотя бы и с ордером: «А почему вы такую маленькую получаете?» – Спрашивают там, где имеют право спросить. «Как маленькую? – Ёкнуло, не продешевила ли? – Две комнаты, тридцать два метра, нас трое». – «Так вас же не трое, а четверо». – «Нет, трое». – «А кто же такая Иванова?» – «Домработница». – «Вот как? Вы хотите вместе с ней жить?» – «Нет, нет, только пока дети маленькие». – «Ах, так, но вы же должны понять, что, если ее впишут в ордер, то она будет иметь такое же право на жилье, как и вы». – «Вот уж этого я меньше всего хочу». – «Тогда придется переписывать ордер. Ох, будут, будут у н а с неприятности». – «Ну, пожалуйста, я вас очень прошу!»

Все, на троих. Наша, наша квартира! А уж загажена она будьте нате. Потолки грязные, обои ободранные, засаленные, паркет в красной жирной мастике, ну, чысто-гладко украинский борщ. Ванна ржавая, в ней солили капусту, вот и лежат у чугунных ножек булыжники, целые валуны. «Но уж и гладила я ее, эту квартиру! Кажется, ничто в жизни из вещей не доставляло мне такой радости».

Да, начиналась эра великих вселений, и родилась присказка: два переезда равны одному пожару. Может, не родилась, может, давно уж лежала, ждала своего часа и вылезла вместе со старым скарбом. Пришло время разбирать вещи, избавляться от лишнего. Это – время воспоминаний. Отправляются на помойку те, что когда-то исправно служили нам, но расстаются люди с ними по-разному. Одни лихо отряхиваются от своего прошлого, запечатленного в старых вещах, другие цепляются, с тоской вспоминают былое. Помните, когда Михаил Петровский перевез к молодой жене драные армейские сапоги, та поморщилась: а это еще зачем? В этих сапогах, сказал он, я прошагал от Ленинграда до Вены. Тоже мне трофей! – фыркнула. У каждого свои трофеи, отцедил он.

«Я их выбросила, когда переезжали сюда, все его военные вещи, плащ-палатку, гимнастерку, полушубок и очень потом жалела. Из кабинета Михаила Сергеевича остались шкаф и стол, вот и все фамильные вещи. Я считала своим долгом и Пете выделить его долю. Кроме того, я не смогла продать ни одной вещи Михаила Сергеевича, я сентиментальна, мне кажется, что вещи наследуют что-то от нас, и я хотела отдать Пете стол, пальто, один костюм, другой Сережке, в общем, разделить все между детьми».

Сидела, разбирала, и нахлынуло прошлое. Шесть лет после смерти мужа и почти столько же она не видела Петю. Мачеху он любил, радовался ей, все, что просила и чего не просила, делал охотно, таскал воду, бегал на станцию встречать, увязывался всюду за ней.

Но однажды увидела, как бьет Сережку. «За что?» – «Ах, надоел!.. Пристает, пристает… и вообще он такой некрасивый». – «Ладно, пойдем. – Зашла в комнату. Петровский стучал на машинке. – Миша, пожалуйста, оторвись. Так, Сергей, Петр, садитесь на кровать. Ну!.. Так, сели. И ты, Миша. Да, да, ты… А теперь смотрите на себя в зеркало. Кто из вас самый красивый? Ну?.. Молчите. Да ведь вы же все на одну колодку, как с конвейера». – «Ну, Еж, ты скажешь… – Смущенно потер поредевшее темя старый. – Они меня еще не догнали». – «Петр уже догоняет, и Сережка, наверно, со временем не отстанет. Так чего же ты, Петя, его бьешь?.. Бей и себя – это одно и то же». Петр встал, угрюмо буркнул в пол: «Но ведь Валю я никогда не бью. Она же такая красивая… как вы…» – «Вот и поговори с вами!.. Да ну вас, идите…» – Растроганно хмыкнула.

Парню шел уже семнадцатый год, пора было куда-то определяться, да не прорезалось в нем ни одного интереса ни к чему. Очень неглупый, с замкнутой духовной жизнью (родовая черта), но леноватый и еще как-то по-мальчишечьи несобранный.

Но беру я альбом, разглядываю… Очень славный парнишка, лицо твердое, умное, никак не вяжется с тем, что услышал. Загадка для физиономистов.

Документы он подал в полиграфический техникум и лето жил, занимался у них на даче. Как-то возвращалась раньше обычного, и никто не встречал ее. Вот и повезло увидеть, как готовится к экзаменам пасынок. «Миша сидел на крыльце, курил, а Петька вылез из окна, подглядывал. Отец отбросил папиросу, вошел в дом, Петр юрк в окно, сел за стол – занимается. Уже тогда Миша чувствовал себя плохо, но Петра упорно натаскивал, в основном, по русскому. У него с этим тоже, как у Вали, было напряженно… А вот Сережка не знал правил, а писал всегда хорошо. Переоделась я, собралась купаться, и он увязался, как обычно, за мной. Я сегодня видела, говорила ему дорогой, твои штучки-дрючки, как ты из окна подглядывал за отцом. Ответь мне, пожалуйста, на такой вопрос: как ты думаешь, кого больше всех любит отец? Вас – не задумываясь, сказал. Значит, говорю, ты понимаешь, что если я скажу, что не желаю тебя видеть в доме, то ты не будешь бывать у нас. Я так жестоко говорю с тобой только потому, что ты знаешь, что мы только что ездили к варчу. Отец болен, очень болен, и я не могу позволить тебе, чтобы ты так с ним обращался. Ты ведь уже почти взрослый, а ребята еще совсем маленькие. Им еще очень нужен будет отец. Он тратит на тебя нервы, здоровье, а ты дурака валяешь. Экзамены он сдал все, кроме конституции, ему предложили пересдать. Три дня я сидела с ним, сдал хорошо, но тут-то и вылез в нем мистер Петровский. Уже после того как поставили отметку, спросили, куда хочет, на какое отделение. А я, говорит, никуда не хочу, это мама с папой хотят. Ну, его и отчислили. Вот тут-то до него и дошло, как же там, в Мартышкине, будет? Что сказать? И стал делать вид, будто учится».

Но опять подвела мачеха: возвращаясь с работы пораньше, увидела из окна вагона знакомую фигуру, что сидела в леске, неподалеку от насыпи, книжку держала «Он все читал подряд, без разбора».

– Слушай, Миша, по-моему, это был Петр.

К четырем пополудни (занятия и дорога) прибыл учащийся. «Где ты был?» – Сразу же приступил отец. «В техникуме». – «А если подумать?» – «В техникуме» – Опустил глаза в пол. «А еще раз подумать?» Сознался. И завис парень ни в школе, ни в техникуме. Он и без того из-за войны переросток, но тут по счастью открывается отделение в торфяном техникуме. Берут, и полгода спустя приходит и говорит: «Нина Ивановна, хотите посмотреть, как я учусь?» – «Петька!.. Четверка по русскому! Ну, где бог, куда же мне помолиться?» – Счастливо оглядывалась на мужа.

Техникум он закончил уже после смерти отца, и мачеха решила это отметить. Напекла пирогов, купила шампанского. И опять за столом пятеро, только вместо Михаила Сергеевича – Петр Михайлович. «Мама, а Петя наш настоящий брат?» – Вдруг спросил семилетний Сергей. «Да, настоящий». – «А почему он тебя называет Нина Ивановна, а не мама?» – «У него другая мама, но все мы родные, и папа у вас общий. Все мы Петровские». – «А Нюра?» – «Она Иванова». – «Значит, нам она не родная?»

Вот когда ее залихорадило, ведь скажи, не родная, и втемяшится, да и сама Анна Васильевна за столом. «Глупый ты, – веско отчеканила Валя, – мы живем в городе, значит, мы Петровские, а Нюра в деревне, вот она и Иванова, да, мама?» – «Умница!.. Видишь, Валюшка тебе все объяснила».

После окончания техникума Петра забрали в армию. Письма шли регулярно, и вдруг оборвалось, а узнать не у кого. Тогда запрос от имени ТАСС, на фирменном бланке, в воинскую часть. Ответ: ваш сын вам напишет, с ним проведена воспитательная работа. Ну, жив, и слава богу, но что, почему же не пишет? Все разъяснил телефонный звонок: «С вами говорит Ирина Николаевна, мать Пети. Вы оставите, наконец, моего сына в покое или нет?» – «Я не претендую на вашего сына, но Петр никогда не был мне чужим человеком. Наверно, не надо бы напоминать, что он был сыном моего мужа и, кроме того, у него брат и сестра». – «Мужа!.. Вашего мужа!.. Да если бы вы не родили, не стали этим привязывать, он бы никогда на вас не женился! А так вы заставили его уйти от нас, заставили!» – «Простите, но ведь ко мне он ушел не от вас». – «Не от вас, не от вас!.. От нас с сыном. Он вас не любил, не любил!» – «По-моему, не вам судить, любил ли меня Михаил Сергеевич или нет». – «Я его знаю: не любил!» – «Вы по себе судите?» – «Вы… вы!.. Уцепились за старика, не побрезговали!.. Ради денег!.. Конечно, война, где ж найти женихов, даже молодым, а еще и богатый». – «Вот что, не будем тревожить память Михаила Сергеевича, кажется, вы начали говорить о Петре. Прошу вас не забывать, что у него есть брат и сестра». – «Нет, я согласна только на одном условии: чтобы ваши дети тоже бывали у нас». – «Дети еще не знают о вашем существовании, и они еще слишком маленькие, чтобы им что-нибудь объяснять. Вырастут, и я все расскажу, а сейчас это невозможно». – «Тогда и я не разрешаю своему сыну бывать у вас!» – «Ну, что же… но я бы на вашем месте подумала, надо ли лишать Петра брата и сестры». – «Не учите меня, как мне делать! Запомните: я дождусь, что ваши дети еще будут бывать в нашем доме». – «Не думаю. Если уж вы так говорите, то я сделаю все, чтобы этого не было». – «Будет, будет!.. Я дождусь вашей смерти, и они будут у меня», – «Ну, если уж говорить об этом, то я моложе вас, и мне легче дожидаться, но хватит, все!.. Я вам обещаю, что не буду Петру ни писать, ни добиваться с ним встречи, но скажите ему, что я это делаю по вашему настоянию».

Бросила трубку, и смешалась душа с мыслями, понеслась бешено. Поостыв, пожалела, что вырвалось так же, как у нее: дождется смерти. И унизилась, сказав о своей молодости. Вспомнила, как отторгал отец сына, потому что видел в нем его мать. Но горше всего было думать о самом Пете, будто теряла она близкого человека. И не столько его, сколько память о нем, добрую память. Понимала, что э т а нажала, но ведь струсил, предал, не отстоял.

«И вот я разбирала вещи, думала, как же ему передать. Но я дала слово!.. Не писать, не видеть, не лезть. И тогда я выкинула такой финт: попросила Нюру поехать и передать Петру, что может со мной не встречаться, а заехать за вещами, когда меня не будет дома. Нюра вернулась, рассказала, что петиной матери уже нет в живых, год назад она умерла. Тоже от рака, А Петр сказал, что придет в такой-то день, в такой-то час. Я отправила детей гулять. Вошел, обнял меня, расцеловал. Изменился он мало, но повзрослел, полысел, это у них родовое. Я посочувствовала его горю, но о том разговоре с матерью умолчала. Усадила его на диван, перешла к главному.

– У нас с тобой ровно пятнадцать минут. – И, заметив, как обиженно потухли глаза, пояснила: – Все зависит от тебя самого. Если ты решишь, что тебе не нужны ни брат, ни сестра, тогда бери вещи и уходи, а если ты примешь их, то помни, что ты до последнего вздоха должен знать, что это твой брат и твоя сестра. Иначе это будет пахнуть предательством. – Сразу же немного высокапарно вздернула гостя.

– Нина Ивановна… – Он даже порозовел от волнения. – Вы же знаете, что это… как я всегда относился… обещаю вам: это мой брат и моя сестра. И вы… я знаю, что виноват…

Звонки, громкие, детски нетерпеливые. Подтолкнула Петра в маленькую комнатку, что у самого входа, встала спиной у прикрытых дверей. Ребята ворвались и смолкли: на вешалке серый мужской плащ, значит, чужой. Большие, уже по двеннадцати, соображают. «Мама, а кто там?» – Привстала Валька, чтобы к уху поближе. «А вот догадайся, кто там». – «Пусти, пусти!.. – Вдруг бросился к матери Сергей, отталкивая ее от дверей. – Там Петя, там Петя!..» – Вбежал и повис на нем.

«Они очень любили друг друга. Это раньше он обижал Сережку, но позднее, после того разговора… А я разревелась. И это при всей нашей сдержанности. Ведь мы всегда все в себя, внутрь».

Летом они были с Петром на кладбище. Пололи траву, сажали цветы, красили, говорили. Знала, что он уж женат, дочь есть, да не ладится что-то. Когда вернулись в город и пора было расходиться, попросил: «Нина Ивановна, давайте в садике посидим». – «Ну, вот, – улыбнулась, – в Пушкине не сидели, а здесь…» – «Ну, немножко! – Помолчал и вдруг: – Я хочу уехать в Сибирь» – «Что?.. – Живо глянула на него, догадалась. – Петр, от себя в Сибирь не уедешь». – «Я знаю, знаю, но не могу я с ней, не могу!.. Ненавижу!..» – Прошипел. Ну, совсем, как отец, когда-то глядючи на него, но видя в нем его мать. «Что ж, тогда надо уходить. Но судебных квартирных процессов, я надеюсь, не будет? Там ведь дочь, твоя дочь». – «О чем вы говорите, Нина Ивановна!»

В Сибирь не уехал. Но ушел. Да почище отца – в чем стоял. Даже из своих вещей ничего не взял. В начале семидесятых годов, не дожив и до сорока лет, Петр Михайлович Петровский скончался. От сердца. До конца был он верным другом этой чужой отцовской семье.