Текст книги "Кошка-дура. Документальный роман"

– Не так быстро? По-разному это бывает. Значит, у него галлопирующий рак. Давайте так: завтра привозите его на рентген, мы делаем все исследования, и, если майор Гришков прав, мы бессильны, печень неоперабельна. И тогда говорим, что операция ему не показана. Если же есть хоть один шанс, мы его кладем, если нет, отпускаем, и диагноз для него – гепатит. Ясно?

Шло, шло и пришло завтра. Поехали, вышли. Зал (про такие потом станут говорить «холл»), на полу плитка, зеркала, кресла. Сели, ждут.

– Тебе не повезло, Еж, ты не увидишь своего майора.

«Век бы не видеть».

– Как это хорошо, когда такой врач, Настоящий врач и должен быть таким. А что Куприянов, по-прежнему надменный аристократ?

«Все они хороши». – Нет, в этот раз ничего. – «Вину свою чувствует».

– А знаешь, я чувствую, что мне немножечко лучше. Все-таки твой майор, видимо, знающий врач. Ох, наверно, надо будет глотать этот зонд.

– Петровский?.. – Сестра в белом на белых плитках обводила кресла равнодушно ищущими глазами.

Вскочил, и она следом, но мягко, властно положил горячую ладонь на ее плечо: «Не надо. Посмотри лучше мне в спину, Еж, и все будет хорошо». – Любяще глянул, повернулся, пошел. И осталось это в ней навсегда: как легко и красиво пошел. Он всегда стремительно, длинноного ходил, а тогда это было в последний раз. Нет, еще в предпоследний, потому что часа через два (уж она их отмерила папиросами, кровяными молотками в висках, мысленными странствиями по кабинетам за ним – вот берут кровь, а теперь рентген, барий глотает, а они вертят, щупают, говорят так, чтобы Миша не понял, и решают, решают… Ошибись, доктор!.. Напугай нас, товарищ майор!), – вот тогда часа через два и увидела, как по льдистому снегу скользил по сияющим плиткам со светлым исхудалым лицом:

– Ну, вот видишь, Еж, твой милый майор оказался прав.

«Всё, всё…» – Отливало со щек, пошатнулась, взяла его под руку – удержаться, прижаться, чтоб не видел лица.

– Это гепатит и ложиться не надо. Правда, они говорят, что это тоже холера – этот гепатит, но я сам все прочту. – Нежно локтем прижал к ребрам ее безжизненную вспотевшую ладонь. – Главное, мы теперь знаем, что делать. Черт, всегда нервничаешь, когда неизвестность. – Смущенно мотнул головой.

Довезла на такси домой, сказала, что едет на работу, и бросилась к Куприянову. Оба майора были при нем. Нет, Гришков не ошибся. А ложиться, конечно, не надо, умирать можно (и нужно) дома. Говорили с ней бережно, очень сочувственно «Мы не боги. К сожалению». – Твердо проговорил профессор. Это так, так… Скоро, скоро и сам он, всезнающий, всемогущий (но в том лишь, что может), станет просто больным, обреченным, таким же. А майор провожал, извинялся.

Вот теперь на работу. Забиться подальше от всех и негромко рыдать.

Борьба

Зеленый росток не взойдет там, где пробьется надежда, и два дня спустя она выпорхнула из горелых руин: Куприянов, конечно, известный хирург, но ведь он не онколог, не специалист. Надо туда, к Петрову: больше и страшнее онколога в те времена не было. А попасть просто: ТАСС отворял перед ней двери (корреспондент просит встречи). «Он был уже старый, Николай Николаевич, и он был совершенно очаровательный старик. Выслушал меня, расспросил подробно и сказал: «Понимаете, привезти его сюда, значит, дать понять, чем он болен. Так что давайте-ка покажем его моему ассистенту Бородулину».

Ну, опять это страшное слово «ассистент», да куда деться. И опять ассистент оказался наредкость обаятельным, умным. Легко и мило столковались встретиться на нейтральной, безопасной (будто бы!) почве ГИДУВа (государственного института для усовершенствования врачей). Миша, сказала она, я нашла специалиста по гепатитам, поедем. А уже началась работа – Петровский запросил из публички медицинские книги. Но вослед его письму отправилась и сама – затормозить. Хорошо, сказали в библиотеке, мы напишем, что в связи с тем, что сейчас сессия, мы не высылаем.

Так, это сделано, теперь – вызвать участкового врача. «Это еще зачем?» – Настороженно набычился. «Ну, Миша, пусть и она посмотрит». – «После Куприянова, да?» – Уже совсем тревожно заледенели глаза. «К Куприянову ты за рецептом не побежишь». В том-то и штука: когда придет время наркотиков.

«Бородулин нас очень просто, тепло принял, умница был, и когда Михаил Сергеевич стал удивляться, откуда же у него желтуха, ведь это же инфекционное заболевание, Бородулин спросил, кем он был на войне. Сапером. А в болотах вам приходилось бывать? Ого – по горлышко. Особенно там, под Синявиным. Так вот что… Вот так, так, голубчик… – Передохнула, закашлялась, тяжело, с надрывом, схватила дрожащей рукой валидолину, окаменела, часто, мелко дыша. Отошло. – Вот видите, заулыбался Бородулин, а вы удивляетесь, и стал травить, что в болотах бывают бациллы, которые проявляются много лет спустя. И настолько убедительно плел, что Миша заслушался. Он сам был эрудит и всегда любил тех, которые много знают. Вышел он от профессора совершенно очарованный. О, господи, а мне и в голову не приходило, что это болото».

На следующий день поехала к Бородулину, и все повторилось: самый худший, галлопирующий рак. И такой запущенный. Попробуйте к Холдину, человек он рискованный, берется за безнадежных больных и хирург, конечно, прекрасный. А уж если не он, вздохнул, развел руки, запечатал уста. Но провожал все же с улыбкой, виноватой, бессильной.

Семен Абрамович Холдин, онколог №1, как скоро станут его величать коллеги, был консультантом литфонда, где имел право лечиться Петровский, поэтому договориться с ним представлялось несложным. Согласился с одним лишь условием: чтобы машина туда и обратно. Поехала за ним сама, надо было все рассказать и условиться: вашу фамилию я мужу не назвала, но, если вы возьметесь оперировать, тогда скажем, если нет, вы – профессор Волынский (ей сказали, что это специалист по желудкам-кишкам).

Позвонила домой: «Слушай, Миша, мне удалось договориться с одним светилой, чтобы он тебя посмотрел». – «С каким еще светилой?» – Очень уже не нравилось, что так много врачей, один за другим. «Ну, это неважно, но ты пойми сам…» – «Я что, кролик для вас?.. Почему ты решаешь все за меня?» – «Ну, Миша, но ты пойми сам…» – «Я все понял». На секунду растерялась: что же он понял? «Миша, я не могу назад, через час будем».

Дети с веселым любопытством смотрели на нового дядю. А ну марш гулять!.. Нюра – ребят!.. И Холдин осматривал тщательно, наконец, вынужден был согласиться: да, гепатит. В машине спросил: «Это ваши дети? Хорошие ребятишки». – «Большое спасибо, профессор». – Подала ему конверт. А он уже получил за визит с литфонда, не столько, конечно. «Зачем вы? – Отстранился. – У вас же двое маленьких детей. – Рука потянулась. – Как же вы будете жить?» – Стояли пред ней понимающие, сочувственные глаза. Потому и не видели, как рука сама приняла, сама спрятала конверт в боковой карман серого плаща.

«Я никого не виню, Саша, ни Куприянова, ни майора, его-то за что, даже Холдина, но осталась гадливость, не денег жалко, вы понимаете, но лицемерие мне противно». – «Ну, не мог он не взять, Нина Ивановна, не мог. Мне рассказывали, что приехал он в Питер откуда-то с юга, кажется, из Одессы. И сразу же показал себя хирургом милостью божьей. Но имени тогда еще не было. Имя было у других, у другого. На Кирочной или какой-то параллельной улице висит мраморная дощечка: здесь жил профессор Оппель. Кажется, так, не помню, давно не был. Так вот, говорят, молодой Сеня Холдин пришел к этому маститому и без обиняков сделал весьма смелое и такое же скромное предложение: вы, говорит, уже в возрасте, так давайте договоримся так: вы беретесь за операцию, а я делаю ее. А гонорар пополам. Что, что?! – затрясся маститый, вон отсюда!» – «М-да, не слышала…». – «Всю жизнь брал, брал, как говорится, с живого и мертвого, и построил роскошную дачу, «дворец на метастазах», так окрестили ее злые языки. Для чего, можно понять, но для кого, если был он бездетным. И ушло это и все остальное туда, куда уходит все выморочное».

А тогда они ехали в машине. «Как же вы будете жить?» – Без вопроса спросил профессор. Надо же было о чем-то и говорить. «Как-нибудь… На дачу вот ехать надо». – Вздохнула.

Они всегда выезжали рано, с первыми почками, а домой возвращались с палыми листьями. Потому что там, где снимали (в Лисьем носу, в Мартышкине) всегда было больше места, чем дома, даже в их чердачной душной квартире, под окном которой, полуэтажом ниже, лежал прокаленный крашеный противень крыши дома-пристройки.

– А где дача?

– В Глазове, это между Павловском и Пушкиным.

– Вы с ума сошли!.. Вы понимаете, что он будет умирать в жестоких мучениях? Что же вы делаете?

– Поймите, профессор, не могу я иначе, не могу. Как я скажу ему… – вот, вот, мелькнуло, уже ему, будто его уже нет, уже все идет за его спиной, втайне, а он, такой умный, такой сильный, уже будто вычеркнут из всего. – Как я скажу, почему мы не едем? По какой причине?

– Ну, придумайте что-нибудь.

– Что, что?.. – Вырвалось. – Что ему там будет тяжелей умирать? Сами же врачи говорят, что больница не нужна, а лекарства… – Прикусила платочек.

– При чем тут лекарства? Скорую помощь вызвать вы там не сможете? Не сможете, а ему нужны будут наркотики. Поймите, последнее время он будет жить лишь на морфии. Если пойдет в позвоночник, боли будут ужасные. Как же вы будете там?

– Не знаю. Но на дачу мы должны ехать.

В редакции кто-то рассказал, что умирает жена командующего военным округом, что в больницу к ней приезжал из Москвы профессор Левин, дал ей какое-то новое лекарство, и больной стало намного легче. Так опять в опустелых руках Нины появилась ниточка. Не мешкая, пошла по ней, позвонила в Москву, Егоровой, которая обслуживала столичную медицину, сказала, что ей нужно попасть к Левину, но вырваться сможет лишь на один день. Егорова быстро сообщила: в такой-то час он будет вас ждать. Спасибо, но… как же уехать? Что сказать Мише?.. С чего это вдруг ее позовут в Москву (как потом частенько бывало). Надо здесь, в пределах родной ленинградской области. И нашлось совпадение.

– В Приозерск?.. – Оживился Петровский. – Это хорошо. Еж, у меня с тебе просьба. Я там был во время финской войны, там похоронено много моих однополчан, давно собирался, да вот… Если сумеешь, сходи, посмотри, как это там… сохранилось ли? И вообще, приглядись, какой теперь город, хорошо?

Ну, влипла!.. И тут же сообразила заказать разговор с их нештатным корреспондентом, районным газетчиком. Приозерец дал своему резиденту выверенную легенду: какая гостиница, где расположена, как выглядит братское кладбище, упомянул обелиск. Теперь ее не собьешь на домашнем допросе.

«Так я попала к светлой памяти профессору Левину. Всю жизнь буду о нем помнить с чувством глубокой благодарности. Он сказал, что у него двадцать экспериментальных коек, на них он проверяет свой тонизин. Видите, пачка писем, люди благодарят, но я не уверен, что именно тонизин поднял их на ноги. Временно, все временно в этой земной юдоли. Слишком уж темная это область, онкология. И вся беда в том, что ни одной ампулы я вам дать не могу. За каждую мы отчитываемся. Единственное, что в моих силах… – взял ручку. – Вот, я написал, что больному Петровскому тонизин не противопоказан. Это, как вы сами понимаете, не документ, даже не ходатайство, но что-то здесь есть. Там, на вашем мясокомбинате, где его выпускают, будут знать, что вы у меня были».

Пошел май, пора было уж и на дачу.

– Я вам говорила, что у нас с Михаилом Сергеевичем были сложные денежные отношения. Зарплаты мы складывали в синюю коробку из-под конфет «Жар-птица», но для себя из нее я никогда не брала. Я уже говорила, как он мечтал о своем кабинете. Таком же, как был у его отца. Ну, в семикомнатной старинной квартире, где они жили, можно было одну выкроить и под кабинет. Я-то, конечно, такого не знала, а его тяготила наша однокомнатная квартира, где все вместе, дети, Нюра, я. Он мечтал о хорошо поставленном доме, о хорошем белье, о столовом серебре и другом, а у нас колченогая мебель и вообще. Сами все знаете, чего говорить. И потом две войны, шесть лет в землянках, в окопах, и это в него въелось. Он всегда, весь, по натуре и внешности был собран, подтянут. Тапочек, домашних шлепанцев у него никогда не было, работал дома, как на службе, единственным послаблением быту был свитер, и все. Да, странностей у него была бездна. Днем, ложась спать, укрывался пальто. А оно выходное, стоило дорого, и я говорила: «Миша, ради бога, возьми старое одеяло. А он: я привык укрываться шинелью и не усну без пальто. Вот так-то, голубчик, так вот… вот, о чем я?..

– О деньгах.

– Да, да, мне работа испортила память. Три дня храню все, что надо о каком-то визите, а потом все выбрасываю, потому что новое ждет меня. И так все время, все двадцать лет, которые я работала с делегациями. Выбрасываешь, освобождаешься, иначе башка сдохнет. Ведь репортер это каждый день новое, и то, что я вам рассказываю, значит, очень сильно запало. Хотя вообще-то у меня очень хорошая память. Вот Зинаида и я, она два института закончила, была без детей, при муже почти не работала, много читала, а ведь я не многим ей уступаю.

Почти всегда, начиная неохотно рассказывать, постепенно одушевлялась, уходила в прошлое, и глубокие зеленовато карие глаза грустно сияли за толстыми стеклами. А один ведь не видит, и второй, оперированный, гаснет, медленно, неуклонно.

– Так вот, из «Жар-птицы» я никогда не брала, а если мне хотелось чего-нибудь купить, то на свой гонорар, сверх зарплаты. Он все время боролся с моей щепетильностью, но иначе я не могла. Однажды, после выхода книги, затащил меня восьмого марта… кажется, это было в пятьдесят третьем году, на Невский, возле кинотеатра «Аврора». Там, в банке, у него был счет, туда шло из издательств, а рядом сберкасса, и он положил на мое имя десять тысяч. Ну, вот, это тебе мой подарок, сказал. Зачем? Я чувствовала себя очень неловко. Могу я тебе, Еж, сделать подарок в такой вот великий в а ш день? Теперь можешь тратить все это на шляпки, перчатки, в общем, на булавки и шпильки.

«Жар-птица» жила, как и подобает пернатым: в зобу ее было то густо, то пусто, и, если такое случалось, отец брал с собой подросших двойнят, отправлялся в банк снимать деньги. Ребятишки, понятно, обожали такие путешествия. Тот дивный миг, когда они заходили к соседу Банку, потом в шумный, пряный, сверкающий Елисеев. Глазенки вдрызг разбегались, ведь папа сказал: выбирайте себе все, что хотите. И вот в «Птице» ничего не шуршало – междупарье, безгонорарье. Что-то наверняка еще оставалось в банке, но окошечко строго ответило Нине: вам не можем. «Что же мне делать, муж болен, он не может прийти». – «Вызовите нотариуса, пусть оформит доверенность». – «Нет, это значит показать, как он тяжело болен». – «Ну, не знаю, не знаю,.. – Придирчиво, недоверчиво всматривалась от стола за окошечком пожилая женщина. – Вот детей Петровского я видела, а вас никогда». – «Но вот мои документы». – «Все равно не могу».

Что же делать? Так и осталась близ окошечка. «Здравствуйте, Нина Ивановна…» – Это был художник Горелов, давний знакомый, еще с тех далеких блокадных времен, когда они вместе учились в партшколе.

Господи, как тогда все было просто. И хорошо. Ни страхов, ни забот, но главное – все впереди. Только хорошее. У нее был роман, и с вечерних лекций смывалась на свидания, а Виктор Горелов опускал за нее талончики из своей книжечки (так контролировалось посещение). Ей туда, к Политехническому парку, где уже ждет ее Коля, а Горелов посмеивается: «Нина Ивановна, теперь у меня самого начинается охота». – «Нетушки, Виктор Андреич, дали мне слово посещать за меня лекции, так держитесь, а я – с приветом и чайником!..» – Хохоча убегала,

Он был старше ее, но и тогда они были на «вы». Друг Чарушина, Бианки и многих других, Горелов и с ними, с Петровскими, был дружен: не домами, не близко, так, взаимным (на дистанции) уважением. «Очень милый, обворожительный интеллигент, а это всегда было моей слабостью». Рядом с Гореловым стоял некто в мятом костюме, несвежей рубашке с разлохмаченным воротничком. Это бросалось, хотя и сам Горелов тоже сошел не с картинки цветного приторного журнала «Советский Союз». «Нина Ивановна, простите, я слышал, что с Михаилом Сергеевичем неважно?» – «Да, он болен…» – В глазах слезы. Не могла выговорить: умирает. Суеверие, страх и какая-то все же надежда. На чудо. Ведь узнает позднее, что примерно тогда же оперировали того самого старого сослуживца комбата Барабанова. Весь желудок «убрали», и давал тот же профессор Бородулин в разговоре с женой ну, от силы год, и прошло… двадцать девять, обреченный жив по сей день, но лишь он да жена знают, что были те годы – из бальзаковой шагреневой кожи.

– Нина Ивановна, я могу вам хоть чем-то помочь? – Взял ее за руку, поглаживал утешающе, бережно.

– Ну, чем, чем, Виктор Андреевич… Спасибо…

– А это очень серьезно? – Заглядывал, гладил.

– Да… – Как чужому, и он понял: ведь рядом чужой.

– Тогда позвольте, Нина Ивановна, представить вам Михаила Михайловича Зощенко.

«Ах, вот это кто!..» – Пригляделась к забытому литератору.

И что же делают мятые, чернявые, дурно одетые, с такими печальными очами? Они почтительно берут дамскую ручку (которая некогда по четырнадцать часов кряду нарезала леркой запалы) и цалуют, так привычно, так светски. И спрашивают: «А у вас есть деньги?» – «Есть… но очень мало… кажется, тысячи три… Так вот… – косо взглянула на кошечко, – еще и не могу получить, не дают». – «Три?.. Всего три? И всё?» – Удивляется Мятый. – «И всё». – Вздохнула. «Как же так? – Начинает вдруг нервничать этот Несвежий. – Как же можно ничего не иметь на черный день?» – «А у вас было на черный день?» – Недружелюбно, с металлом. «У меня черный день длился всего лишь семь лет». – «Так чего же вы меня спрашиваете?» – «Так, по привычке, по родству, по сходству, по некоторому. Вот я сейчас получил гонорар… – Это было за перевод книги финского сатирика, и это была его первая литературная работа после семи лет отлучения и вынужденного молчания. – Но я позволяю себе брать только по пятьсот рублей в месяц. А вашего Михаила Сергеевича тоже ох как учили».

И тут из окошечка просунулся голос: «Гражданка… гражданочка, послушайте, вы далеко живете? Ах, так!.. А у вас есть деньги на такси? Тогда вот что, я дам вам карточку, возьмите ее, и пусть Михаил Сергеевич даст вам двойное управление… ну, что и вы можете получать. Это должностное преступление… – сошла на свистящий шепот, – но я очень уважаю вашего мужа».

Она знала, что Мише будет приятно услышать про Зощенко. Помнила, как три года назад, когда Зощенко тоже тяжко бедствовал, встретил его Петровский на улице, затащил в какой-то закусочный закуток, и они хорошо посидели. Она еще удивилась тогда, почему он с такой плохо скрытой гордостью рассказывает об этом. «Ты не понимаешь, Еж, он бы в ресторан не пошел. Почему? Да потому что он ничего и ни от кого не принимает. Никакой помощи. И если согласился пойти со мной…» – «Значит, ты победил!» – «Да, Еж, подрастешь и когда-нибудь тоже научишься понимать». – «Уж здесь-то и понимать нечего!» – «Везде и всегда есть, а особенно здесь».

Съездила, получила и легче ей было возвращаться домой: были деньги и слова Зощенко о черных днях. «Все мы умные до поры до времени». – Выслушав, хмуро проговорил Петровский. А немного погодя прослышала она, что Зощенко где-то на собрании сказал, что и теперь не согласен с давней критикой его книг, и уж в тот вечер ей определенно было с чем ехать на дачу: это не снедь, к которой Миша теперь совсем безразличен, это он с удовольствием съест. И не надо ей врать, прятать глаза.

– Какой дурак! Ахматова вот призналась, согласилась с той критикой, а он!.. – Выстрелила, едва рассказав. – За семь лет так ничему и не научился. А теперь опять у него будут черные дни.

Что ж, у него будут и будут, а у тех сытых, лощеных западных папарацци, которые выросли в краю непуганых идиотов, язык не отвалился задавать такие подлые, провокационные вопросы в той чуждой, непонятной и для них-то вовсе не страшной стране. А что бы Михаилу Михайловичу сказать, например, такое: позвольте ответить вам, как еврею – вопросом на вопрос. Наверно, вы изменяете жене. И, ежели не секрет, как часто это бывает? Но даже в компании, а не в окружении штатных и добровольных стукачей почти все мы, как правило, находим нужное слово позднее – в так называемом «остроумии на лестнице».

– Я всегда уважал Михаила Михайловича, а сейчас еще больше. – Неприязненно уставился на ощетинившегося Ежа.

– За что?! – Глядела, как на чужого, видела, что и он на нее так же смотрит. – Можешь его уважать, сколько тебе захочется, но, по-моему, он просто дурак.

– Еж…

– Это же просто чушь, чушь, сумасшедший какой-то!.. Ничего бы с ним не случилось, если бы…

– Замолчи!!! – Вдруг увидела она прежнего Мишу, а глаза так и вертятся, так и горят. – Да лучше уж сдохнуть, чем покривить душой! Столько лет, тысячи дней перестрадать из-за всех этих ждановских сволочей, и вдруг нате вам: я согласен с вашей гнусной партийной критикой!.. Да сдохнуть, сдохнуть, а не сказать этим, этим!..

Еще клокотало и в ней, но уже видела, чего ему это стоило.

«Я промолчала. Ох, кошка-дура, кошка-дура, я была еще вся во власти разумного, пошло разумного, бытового. Книги Зощенко я не очень люблю, но теперь согласна, когда говорят, что еще в двадцатых годах он предугадал тот разгул мещанства, который так полыхает теперь».

Шел май, приходилось метаться на дачу, до Пушкина на паровичке, а там парком. В руках сумки, авоськи, еда на семью. Но к такому она давно уж привыкла. «Господи, ведь если сосчитать, сколько за эти проклятые дачи я перетаскала всего, от мяса до дынь и арбузов, то не всякий грузчик мог бы стольким похвастаться. Ну, крупы мы брали с собой, но все остальное приходилось тащить из города. А индивидуалистом Петровский был превеликим. Поэтому мы всегда снимали где-нибудь на отшибе, на самом краю поселка, только чтобы людей не было рядом! Правда, когда Миша был здоров, либо он, либо Петька, его первый сын, встречали меня, но ведь надо в очередях выстоять, потом до вокзала, а там и до места встречи дотащить. Все, все, только что гробик, по Чехову, с собой не везла».

К этому было не привыкать стать, а вот он таял, недуг неукоснительно поедал мужа. Выпирали скулы, острей становились плечи, колени, и весь он делался серовато шафранным, словно в жилы вливался никотинный раствор. «А мне, Саша, тридцать два, и я совсем-совсем не сегодняшняя. Я почему вспомнила и говорю, потому что в тот день, когда я шла на мясокомбинат, мне требовалось все мое женское обаяние. Накануне удалось поговорить с главным инженером, понимала, что, наверно, он ближе всех к этому тонизину. Пококетничала по телефону, и он, молодой ли, старый, не знаю, отозвался, Я всегда довольно хорошо одевалась, а в тот день на мне был шерстяной зеленый костюм с желтым бантом в коричневый горошек и к нему огромная прямоугольная сумка тоже зеленого, но густого цвета. Валентине уже тридцать пять, а мне тридцать два, фигура похуже, чем у нее, но ничего. И он клюнул, стал шары гонять, вот тогда, между прочим, я сказала о деле. Он погас, сразу: ничего не могу сделать, это экспериментальное лекарство, вы понимаете? Понимаю, но у меня есть моральное право, потому что Левин сказал, что, если и не поможет, то болевой синдром снимет. Сожалею, говорит, но ничего не могу сделать. В общем, час я плакала, умоляла, улыбалась. Час, Саша, час!..»

Да, представляю, Нина Ивановна, но и только. Не восторгаюсь и, уж конечно, не осуждаю, просто завидую, потому что я бы не смог. Не мог, когда лет за десять до нашего разговора у нас было куда хуже.

«И он мне принес, много, потому что кололи до последнего дня. Он взял мою сумку, вытряхнул из нее все, уложил на дно вату и уж в нее ампулы. Поэтому я и запомнила ту сумку – большая была».

Она же, обольстительница-просительница, стояла рядом, совсем рядом, но была она для него отвратительно далека, куда дальше, чем до звонка, до первого всплеска такого свежего, приветного голоса. «Спасибо… спасибо, если меня поймают, то, клянусь вам, что даже под пыткой не скажу, что это вы дали». – Очень красиво, очень искренне навевала ему. «Можете не волноваться… – брезгливо передернулся, – пыток не будет». – «Ах, да, да, извините…» – Дошло до нее: ведь пропускали к нему, и он ампулы брал, а она – пытки. «Вот… – Распределив ампулы, прихоронив их ее женским скарбом, выпрямился, пронзительно вежливо отрубил: – Я кладу больше, чем вам понадобится. Для того, чтобы больше вас никогда здесь не видеть».

Вышла, и будто ветром из головы выдуло главного инженера (лишь минуту назад униженно мямлила благодарности), теперь сжало другое – как пронести? Шла, прижимая сумку, словно там, подмышкой, барахтался у нее поросеночек; розовый, в седом волосе, он пронзительно верещал: смотри, уносят!.. Улыбнувшись (сама чувствовала, какие мертвые у нее губы), раскрыла сумку, вахтер почтительно важно кивнул, свернула за угол, и вот там ее прислонило к столбу, серому, занозистому. А в ушах верещит, уж не поросеночек – свистки: держи!..

На даче, в Глазове, наняла сестру для уколов. И по совету знакомых вызвала местного врача: «Простите, но так надо. Когда это случится, вас затаскают на вскрытия. А так она установит факт смерти». Пришел врач, женщина, пожилая, сельская. Всё, что ветру да солнцу (лицо, руки) в буром загаре. Выгоревший черный жакет и такая же юбка, простые чулки, стоптанные туфли. На плече офицерская полевая сумка. Она-то и притянула взгляд больного: вспомнилось. Предупредить врача не успела и, когда осмотрев больного, та вдруг сказала решительно: «Ну, так, все ясно», Нина вскинулась с зверским лицом: «Доктор, вы тоже находите, что у него гепатит?» – Елейным голосом с окаменевшей улыбкой. «Да?.. – Непонимающе, обескураженно подняла загорелое лицо. – А-а, ну да, желтуха. – А когда вышли: – Я и не думала, что он ничего не знает. Такой умный человек».

Не всё, не всё, доктор, хочется знать и умным.