Текст книги "Мститель"

Сцена 19

Успешные операция против черносотенцев в России и Европе создали Шолому славу еврейского мстителя и придали его фигуре ореол героя. И по праву, ведь это он вдохновлял и руководил союзом, наполняя вчерашних хлюпиков гордостью и мощью духа за свой народ. Слабенькие студенты-недоучки превращались в его руках в бесстрашных героев, презрительно относившихся к смерти, к страху перед болями и страданиями.

Когда началась Первая мировая война, Шолому уже было двадцать восемь лет. Но он, не задумываясь ни на минуту, решил, как и многие другие евреи-иммигранты, добровольно записаться во французскую армию и пойти на защиту своей недавно приобретенной страны. Но Хане он пока решил не говорить об этом своем решении.

Он улыбнулся этому своему закономерному решению и вспомнил, как не раз обсуждал эту тему со своим отцом. Перед глазами Шолома возник старый деревянный штибл[102]102
  Штибл – домик (идиш). Маленькая синагога, где люди собираются не только на общественные молитвы три раза в день, но и для изучения святых книг.


[Закрыть] в Балте, где он часто изучал с отцом Талмуд. Просторный зал синагоги, широкие лакированные деревянные скамьи, соединенные с узкими шкафчиками для молитвенников, одновременно служившими столиками-подставками для молящихся. Огромная люстра с десятками свечей на потолке, а вокруг нее красивейшее изображение символов двенадцати колен Израиля.

И он мгновенно ощутил этот непередаваемый аромат старой балтской синагоги: смесь запаха горящих восковых свечей, сотен томов старых, зачитанных до дыр священных книг и едва уловимый, доносящийся аромат свежайшего медовика, лейкаха, который заботливые и сердобольные женщины приносили в синагогу для того, чтобы их изучающие Тору и молящиеся мужья и сыновья всегда могли перекусить…

Шолом увидел лицо своего отца, склонившееся над толстенным томом Талмуда.

Иче аккуратно, нараспев, с характерной мелодией, прочитал фразу из священной книги на арамейском языке, а затем с наслаждением, так как будто бы он пробовал вкуснейшее субботнее блюдо, перевел эту фразу, слово за словом, на идишe.

– Сказал Рав: муж-подкаблучник, который во всем и всегда слушает свою жену, пойдет в ад[103]103
  Вавилонский Талмуд, трактат Бава Кама 59б.


[Закрыть]!

– Неужели в ад, папа?! – вскрикнул Шолом.

– Конечно, в ад, сыночка! Рав был великий вавилонский мудрец! И если он так сказал, значит так и есть. Более того, я уверен, что это не только его мнение, а предание, дошедшее до нас еще от самого Моисея! А тому это наверняка сказал Сам Всевышний!

– Но за что?! Только за то, что он слушает свою жену?! – не унимался Шолом.

Отец нетерпеливо покраснел от этих вопросов, но сдержал свой гнев и ответил спокойно:

– Вспомни, до чего довела Ева Адама? До грехопадения! И что тогда Г-дь сказал Еве и всем женщинам мира после нее? А вот что: «И к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою![104]104
  Тора, (Библия), Бытие, 3:16.


[Закрыть]! Муж будет господствовать, а не жена! Вспомни, до чего довела Далила нашего Самсона?! До гибели! А он все ей верил! Вспомни, до чего довели жены Соломона? До идолопоклонства и грехов! И таких примеров много! Муж должен жену любить, уважать и не обижать, но он не должен никогда жить её головой! Все решения в семье обязан принимать именно муж! Так принято у нас, у евреев! И так говорит Б-г в Торе!

– А как же написано: «Во всем, что скажет тебе Сара, слушайся голоса её!»[105]105
  Тора, (Библия), Бытие, 21:12.


[Закрыть] Б-г Сам сказал Аврааму слушать его жену Сару и изгнать Агарь и Измаила.

Иче рассмеялся так, как смеется охотник, в ловушку которого попался зверь.

– Твои слова, сыночка, да мне на пользу! Изначально, как ты помнишь, в той истории Авраам и слушать не хотел, то, что ему сказала Сара. Слыханное ли дело, выгнать вторую жену с ребенком из дома? И он бы её никогда не послушал, если бы не прямое вмешательство Бога и Его приказ послушать её только в этом случае! Это исключение, сын мой!

Шолому понравился ответ отца, а Иче продолжил мысль.

– Я тебе больше скажу! Иногда мама твоя, да пребудет её душа в раю, говорила мне что-то правильное, а я ни в какую! Не соглашаться с ней, и все. А потом сам уже принимаю решение. Такое же, как она сказала, но сам. А все почему? Чтобы не подумала она, что так понемногу я стану уже ручным… И ты помни эти слова Талмуда. Делай, что правильно! Живи своей головой! Советуйся с женой, но решения принимай сам! Всегда! Для женщин же, самое важное это что? Деньги, спокойствие и хорошая жизнь! А нам, мужчинам, самое важное – это правда!

Шолом очнулся от воспоминаний и решил, что Хана заслуживает того, чтобы стать его законной женой, ведь, несмотря на то, что он уже давно сделал Хане предложение, они так еще не поженились.

24 августа 1914 года Шолом официально зарегистрировал свой брак с Ханой.

Сразу после того, как они получили свидетельство о браке и вышли на улицу, oн сообщил Хане о своем окончательном решении уйти на фронт добровольцем. Она потеряла дар речи от шока.

– Поэтому ты поспешил пожениться? Для того чтобы сразу же сделать меня вдовой?

Она зарыдала. Но все её крики, укоры, стоны и слезы прошли мимо ушей Шолома, одержимого делать только то, что он считал верным и правильным.

Он довез жену домой и ушел в кафе, поговорить с друзьями-анархистами о своем решении. До поздней ночи он доказывал им правоту Кропоткина, призвавшего защищать Францию от германской империалистической агрессии.

– Как же вы не понимаете, – кричал разъяренный и покрасневший Шолом, – что именно сейчас наступил тот самый роковой час, когда Франция в опасности! Эта страна дала нам всем убежище и равноправие! Тут мы не жидки из черты оседлости, живущие от погрома и до погрома, а равные из равных! Нас не притесняют, не обвиняют в том, что мы пьем христианскую кровь, здесь нет квот для поступления в университеты и для получения права на работу! Франция дала нам, евреям, то, что нам никогда не дала Россия! Мачеха стала для нас лучше матери! Мы обязаны защитить Францию от немцев!

Не все товарищи были согласны с его доводами. Многие придерживались противоположных мнений внутри движения и считали, что анархистам вообще нельзя вмешиваться в эту империалистическую войну.

Отодвинув в сторону чашки с кофе, Шолому решила возразить рыжеволосая Ентале, приехавшая в Париж чуть менее года назад из Киева.

– Шолом! Ты красиво говоришь о Франции! В твоих речах чувствуется, что ты уже давно здесь живешь, осел, проникся местным духом свободы, и вообще уже практически считаешь себя французским евреем и рабочим. Но мы, недавно приехавшие из России, прекрасно понимаем, что вся Антанта это одна банда. И твоя служба во французской армии будет службой в одном военном блоке с русскими! Ты, воюя на этом фронте, будешь всё равно помогать кровавому Николашке! Твои выстрелы в немцев будут укреплять его империю и тюрьму черты оседлости, в которой томятся миллионы евреев!

Шолом опешил от этого аргумента и не нашел сразу, что возразить, а Ентале продолжила наступление:

– Реформировать и изменить Россию естественным путем нельзя. Царь, аристократия и духовенствo там, или черносотенцы, или сочувствующие им. Нам нужно развалить царскую Россию, разломать её именно немецким тараном и не вмешиваться в эту бойню!

Шолом встал из-за стола, подкрутил свои недавно отпущенные, лихо закрученные кверху модные усы и парировал киевлянке:

– Если мы, живущие во Франции евреи, не пойдем на фронт, когда страна в беде, то мы сами спровоцируем здесь погромы! Своей подлостью, трусостью и безразличием!

Мнения опять разделились. В спор вмешался полноватый Файвиш Шварцман, выходец из Гродно.

– Хочу отчасти поддержать Ентале! Вот вчера я получил письмо от моего кузена, Беньямина, уехавшего несколько лет назад из Гродно в Австро-Венгрию, а потом перебравшегося в Германию. Вот что он пишет! Цитирую!

И Файвиш аккуратно достал письмо, размашисто написанное на идишe, и начал его громко читать вслух:

– «Среди евреев Германии и Австро-Венгрии я наблюдаю небывалый всплеск патриотизма. Тысячами они бегут записываться в армию, бросая все! Причем мотивируют они это своим священным еврейским долгом. Война с антисемитской Россией, страной, породившей «Протоколы сионских мудрецов», дело Бейлиса и кровавые наветы XX века, погромы, черту оседлости, жуткое бесправие и дискриминацию, есть священная обязанность каждого еврея в мире!»

Файфиш убрал письмо во внутренний карман своего подтрёпанного пиджака и резюмировал:

– Поэтому служба во французской армии это поддержка царя, управляющего Россией!

Шолом яростно отбивался от этих обвинений и контратаковал. Но его пылкую речь прервала товарищ Рейзале, девятнадцатилетняя красавица из Проскурова:

– Вы, Шолом, говорите, что если мы, российские евреи, не пойдем воевать с Германией, бок о бок с нашими французскими братьями, которых сейчас правительство отрывает от своих семей и швыряет в смертельное пекло войны, то здесь, дескать, начнутся погромы!

Рейзале усмехнулась и, тряхнув шикарной копной вьющихся длинных волос, обвела глазами собравшихся.

– И это говорит человек, проживший во Франции, пожалуй, куда больше, чем каждый из присутствующих тут! Как же Вы можете так оговаривать родину великой французской революции?!

Шепот восхищения пробежал между сидевшими.

– Сравнивать великую, цивилизованную Францию с отсталой и черносотенной Россией неправомочно! Погром в России всегда жуток и кровав! Это всенепременно изуродованные трупы и реки крови, изнасилованные женщины и дети-сироты, разграбленные лавки и сожженные дома местечка! А Вы знаете, как будет выглядеть классический французский погром?! Да или нет?!

Все замерли от удивления, и лишь всегда немного поддатый Сэндер, обронил:

– Во дает!

Шолом встал со стула и, облокотившись на него обеими руками, ответил:

– Я не знаю этого! Но услышать это от Вас для меня будет очень приятно. Большинство моей родни как раз проживает в Проскурове, и я этот город считаю своим родным городом, как и Балту. Поэтому говорите, товарищ Рейзале, у Вас язык, как обоюдоострая бритва, а ум и того острее!

Красавица благодарно улыбнулась, обнажив свои белоснежные зубы. Она ожидала схватки, но Шолом обезоружил её, и она не осталась перед ним в долгу.

– Я Вам скажу, товарищ Шолом! Мой старший товарищ и наш общий учитель! Вы правильно все сказали! Наша трусость неизбежно вызовет французский погром! Но каким он будет?! Я Вам скажу! Это будет массовое шествие француженок. Матерей, жен, сестер и невест ушедших на фронт французских мужчин! И каждая их них плюнет в нас, оставшихся дома во время войны! А это пережить будет куда тяжелее, чем кровавый погром в России!

Грохот аплодисментов взорвал переполненное кафе. Анархисты аплодировали Рейзале.

Охрипший от споров, но довольный тем, что максимально четко высказал свое мнение, Шолом пришел домой только в полночь.

Сцена 20

Жена лежала, повернувшись лицом к стене, и нервно дышала, так, как дышат люди, только что закончившие рыдать. Шолом обнял её и поцеловал в соленую от слез щеку.

– Не плачь, моя дорогая Ханале, я знаю, что тебе очень нелегко. Но ты выходила замуж не за богатенького пустобреха, а за идейного борца за справедливость! Прими свою долю с честью! Будь сильной!

Хана обняла Шолома сильно-сильно, прижалась своей влажной щекой к его колючей щеке, а затем, как сумасшедшая, стала покрывать поцелуями его усы, голову и шею.

Она накормила мужа, собрала его вещи и проводила до выхода из подъезда. Было только четыре утра. На улице было еще темно. Шолом ненавидел прощания и расставания. Пряча слезы, он скомкано попрощался с хрупкой, молоденькой девушкой, лишь вчера ставшей его законной женой. Такси подъехало вовремя, ровно в четверть пятого. Шолом облегченно вздохнул, увидев приехавшую за ним машину, оторвал от себя рыдающую жену и громким уверенным голосом сказал пожилому усатому таксисту через открытое окно:

– Доброе утро, месье! Спасибо, что не опоздали! К Лионскому вокзалу, пожалуйста! Вы везете добровольца, отбывающего в действующую армию, которая вскорости будет направлена на фронт!

Хана вскрикнула от боли, а таксист уважительно снял кепку и благоговейно произнес:

– Я отвезу Вас бесплатно, месье. Война наше общее горе! Мой сын тоже сейчас там! Сбор рекрутов, наверное, в пять утра у вокзальной башни с часами?

Шолом кивнул и сел рядом с водителем. Машина тронулась. А Хана, похожая на тростинку, все стояла и махала машине рукой. Шолом видел её тающий в дали силуэт.

26 августа 1914 года в шесть часов утра он отбыл с Лионского вокзала в вагоне, переполненном рекрутами. Из-за того, что Шолом еще не имел французского гражданства на момент регистрации в армии, его приписали к 1-му иностранному легиону, подготовка которого началась невдалеке от Лиона.

Рота, в которую записали Шолома, состояла из тридцати пяти солдат. В основном это были российские евреи, родным языком которых был идиш. Они учились воевать наряду с другими разношерстными солдатами иностранного легиона. Кого тут только не было! Китайцы и арабы, индусы и африканцы! И если сначала этнические и культурные различия давали о себе знать, то уже вскоре тяжелейшие тренировки уравняли и сплотили всех добровольцев воедино.

– Мы здесь проходим семь кругов ада! Но зато теперь мы делом доказываем свою силу и умение воевать! – любил говорить на отдыхе Шолом.

Тренировки были изнуряющими, на пределе человеческих возможностей. Иногда они велись даже ночами. Шолому, с его ненавистью ко всему авторитарному, претила строгая военная дисциплина, но вместе с тем он хотел стать идеальным солдатом.

Когда они с полным боекомплектом ползли к условным вражеским окопам, касаясь лицами размокшей от дождя осенней земли, к Шолому обратился его приятель Мотя Гольдштейн, рыжеватый паренек из Проскурова:

– Ну, что, Шолом? Нелегко?! Не жалеешь еще, что мы сюда сами записались?

Шолом зло полз вперед, не поднимая головы. Он ответил не задумываясь:

– Не жалею ни на минуту! Мы здесь отдаем наши долги Франции, приютившей нас от погромов и унижений! Мы здесь ради чести нашего еврейского народа! Мы здесь создаем основу для будущей еврейской армии!

Мотя полз за ним изо всех сил. Он не мог поверить в то, что он доживет до создания независимой еврейской армии, но мысль об этом придавала ему сил. Ради воплощения этой мечты стоило жить и умирать.

Ночами Шолом, вымотанный от тяжелейших тренировок, выкраивал время, чтобы писать стихи. Он писал всегда на идишe. На языке его папы, мамы, всех тех, кто был дорог ему. Он писал о том, как тяжело ему, свободолюбивому борцу, быть безвольным солдатом. Тяжелые мысли поэта превращались в стихотворения, в которых он описывал тяжелые будни зеленых солдат, их неопределенный трепет перед скорой отправкой на фронт и боязнь оказаться в штрафном батальоне. Эти штрафбаты назывались среди солдат африканскими. Для французов Африка символизировала самое страшное место. А Шолом называл их африканской Сибирью.

Бараки и муштра душили порывистую и жаждущую воли душу Шолома, но, несмотря на это, он стал идеальным солдатом, заслужившим похвалы от офицеров и уважение от сослуживцев. Шолом особо отличился как меткий стрелок. Ему даже дали прозвище Вильгельм Телль, в честь искусного стрелка и национального героя Швейцарии. Вскоре командование заметило его выдающиеся достижения в стрельбе и направило Шолома из Лиона в Авиньон, для обучения пулеметной стрельбе. Изучение пулемета заняло две недели, после чего Шолом вместе со своей ротой был отправлен на фронт, в район города Реймса.

Когда солдаты достигли фронта, температура резко понизилась. Холод сковал теплую землю Шампани, родину лучших вин Франции. Солдаты ежились от неприятно пощипывающего лицо морозца. Серое небо давило, а солнце исчезло и не появлялось вообще. Шолом жаждал броситься в бой. Он хотел стать частью великого прорыва, атаки, импульсивного и стремительного боя. Но он увидел бесконечную, вьющуюся и петляющую, подобно жуткой змее, линию траншей, которая поглотила целую армию. Все исчезало в этих страшных холодных туннелях. Перед вьющимися зигзагами траншей, куда только падал его взор, на ржавеющих железных балках висела колючая проволока.

Вновь прибывших на фронт солдат хорошо накормили и выдали им черный шоколад и сигареты. Новый четырехтысячный полк, частью которого был Шолом, готовился уже завтра начать воевать с ненавистными немцами. На следующий день ранним утром завязался первый бой. Немецкая артиллерия начала превращать в прах французские позиции. Это было жуткое зрелище. Куски траншей вместе с людьми накрывал взрыв, вскидывающий смесь тел, земли и амуниции высоко в воздух, а затем обрушивающий это на головы выживших. Офицеры орали так, что лопались перепонки. Многие молодые солдаты паниковали, почти все наделали в штаны, но уже вскоре заработала артиллерия Франции, и немецкие пушки поумолкли. Новобранцы встали во весь рост в траншеях и начали стрелять почти вслепую в сторону, где располагались извергающие смертельный огонь немецкие траншеи.

Шолом со своим напарником Мотей получили пулемет и провели весь этот безумный день, поливая противника свинцовыми струями. Повсюду сквозь грохот стрельбы и сизый, пропитанный пороховым дымом воздух, слышались жуткие крики раненых и умирающих. Изредка, пока Мотя заряжал или охлаждал пулемет, Шолом успевал повернуть голову к траншеям. Куда только дотягивался его взгляд, повсюду лежали раненые и убитые. Стоны, крики, ор, проклятия и молитвы были слышны повсюду. Над ранеными и умирающими колдовали медики с яркими красными крестами на форме. Стоявшего рядом с Шоломом одессита Берчика Вайсмана, прошедшего весь путь солдатской тренировки бок о бок с Шоломом, немецкая пулеметная очередь разорвала пополам. И он умирал на руках у Шолома, отчаянно пытаясь ему что-то сказать, хрипя вместо слов кровавыми потоками.

Немцев Шолом так и не увидел. Лишь очертания силуэтов… Лишь темные каски вдали…

Во время ужина к солдатам пришел командир, молодой офицер, с лихо закрученными усами, щеголеватый, но добродушный. Он присел на ящик, печально улыбнулся, глядя на уплетающих мясное рагу новобранцев, а затем тихо сказал:

– Солдаты! Сегодня был ваш первый бой. Вы геройски сражались за Францию! Молодцы… Сегодня вся наша 41-я пехотная дивизия и мы сами, наш 363-й пехотный полк, получили страшные удары от врага. Наш полк практически уничтожен…

Офицер запнулся. Он не мог говорить. Командир налил себе коньяку и выпил. А затем продолжил мысль:

– Вы это все, что осталось от 4000 человек нашего полка… Сколько тут вас? Восемнадцать человек. Все… Ждем теперь новеньких.

Шолом понял, что Бoг спас его в этот день. И после еды пришел к раби Соломону, их иудейскому капеллану. Они долго говорили о Боге и смысле жизни. Фронт молчал. И Шолому казалось, что прошел год, а не день. Вернувшись в блиндаж, он написал свое первое фронтовое стихотворение «Штил из ди нахт» – «Ночь тиха».

Сцена 21

Уже в январе 1915 года Шолом ощутил, что все его наивные патриотические идеи о защите Франции от немецкого империализма начали плавиться в адской печке этой жуткой окопной войны. Он понял, что война абсолютно бессмысленна и глупа. И каждый последующий день, залитый кровью его товарищей, все сильнее приближал его к вере отцов. Он еще не был готов соблюдать заповеди Торы, но уже всем сердцем ощущал, что они являются самым святым и самым важным в этом мире. Не один только Шолом почувствовал это. Разговоры о никчемности этой бойни поползли по всему легиону. Российские эмигранты, воюющие за Францию, больше не хотели погибать и становиться калеками не пойми зачем. Недовольство росло как среди еврейских, так и среди нееврейских солдат.

А уже 23 февраля 1915 года российский военный атташе в Париже полковник Игнатьев начал открыто говорить о неподобающих настроениях среди его сограждан, служащих во французском иностранном легионе. Игнатьев в своих интервью и письмах четко разделял российских добровольцев на две категории: «русских православных бойцов, не склонных к саботажу и недовольствам, и евреев, которых куда больше, но которые паникеры и трусы по сути, и поэтому не хотят больше воевать, позоря Россию». Игнатьев не останавливался на банальном антисемитизме и заканчивал свои обличительные тирады еще одним, уже расистским доводом. Он объяснял нежелание российских подданных воевать тем, «что они расположены рядом с африканскими солдатами, соседство на фронте с которыми способствуют деградации российских граждан».

Как-то холодной февральской ночью, после плотного и сытного ужина из усиленного фронтового пайка, Шолом вышел из своего барака на воздух. Рядом с бараком невыносимо воняло мочой. Он шел по длинной, вырытой в полный профиль траншее, обходя ящики с амуницией. По мере отдаления от бараков удушливая аммиачная вонь исчезла, и на смену ей пришел свежий ночной воздух.

Звезды блестели ярко на небе, и печальный лик луны смотрел на него, так же как праматерь Рахиль смотрела на своих уходящих в изгнание сыновей[106]106
  «Так говорит Господь: голос слышен в Раме, вопль и горькое рыдание; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться о детях своих, ибо их нет». Книга пророка Иеремии 31:15.


[Закрыть]. Шолом глубоко дышал. Впереди в кромешной тьме курились дымки немецких кухонь. И еле доносились чужие и грубые звуки музыки. Шолом так и не разобрал, что это было: патефон или немцы играли вживую.

Вдруг Шолом услышал мужской голос, обращенный к нему с небес и говорящий с ним на идишe. Голос позвал его два раза по имени:

– Шолом! Шолом! Это Я, твой Бог! Бог Авраама, Исаака и Якова! Бог Иосифа и Моисея! Бог Даниила, Ханании, Мишуэла и Азарии[107]107
  Еврейские имена Анании, Азарии и Мисаила, трех иудейских отроков, брошенных в огненную печь вавилонским царем Навуходоносором за отказ поклониться идолу, и чудом спасенных Богом от огня. История о них написана в Библии, в книге Даниила, в 3-й главе.


[Закрыть]!

Шолом замер и опустил свою голову в каске вниз. Про себя же он лишь прошептал:

– Я тут, Б-г мой.

А голос продолжил говорить с ним и сказал:

– Пойди в долину Изреельскую и собери там вместе тридцать тысяч героев из колена Ефремова[108]108
  В библейской книге Судей Израилевых Ефрем (Эфраим) – одно из наиболее влиятельных колен. По призыву Деворы, жившей, как следует из книги Судей 4:5, на территории надела Ефрема, колено приняло участие в восстании против угнетавшего Израиль царя Хацора. Эти события описаны в Книге Судей 5:14.


[Закрыть]. Тех, кто не дождался освобождения, но вырвал его сам. Тех, кто предпочел смерть от голода и от пустынной жары горячей египетской похлебке! Раздели их на три группы. И дай каждой группе глиняный кувшин с огнем пылающим, и пусть они разобьют их о головы твоих врагов! Возьми с собой первосвященника Аарона и Гeдеона и храбрую женщину Девору, и Юдифь, и принца Ионатана[109]109
  Древнееврейские герои, воевавшие с врагами Израиля, описанные в Торе и Библии.


[Закрыть] с его оруженосцами. И иди с ними к воротам Иерусалима, и собери там всех храбрых воинов былых времен, тех, кто защищал ворота города… И вспомни о студенте из Кишинева, который отдал свою жизнь, защищаясь без оружия против погромщиков. О, лучше бы он научился владеть оружием! Я с вами, народ мой! Но вы должны снова научиться воевать, как делали это ваши предки! И благословляю Я вас убивать врагов ваших, жаждущих вашей крови… Не ваша эта война, Шолом. Но на ней вы научитесь воевать и защищать себя… Не бойся, Шолом! Страх навсегда покидает тебя! Теперь ты станешь героем! Знай, я твой Бог! Я Бог пророков и воинов! Я Бог погибших героев! Я не Бог слабых духом и трусливых… Мне не нужны молитвы боящихся. Мне не нужны жертвоприношения баранов и быков! Мне не нужны человеческие взятки! Время всего этого прошло… Не ханжеской молитвы из книги желаю Я, а истинных дел, храбрости и героизма тех, кто готов принести в жертву самих себя за великую идею! Я принес тебе свиток Торы и меч! Отныне только это будет путем истинным!

Шолом очнулся. Видение исчезло. Ярко горели звезды на фоне морозного неба. Он медленно опустил голову и ощутил теплоту на душе. Ликование пробуждалось в нем все больше и сильнее. Какое же это было счастье – удостоиться откровения свыше и услышать голос Самого Б-га, точно так же, как Его слышал Моисей и все самые великие пророки древности! Ни на секунду Шолом не усомнился в истинности видения, ни на миг не подумал, что все это не более чем игра его помутившегося на фронте сознания… Он затанцевал в окопе, так как он танцевал в детстве вместе с отцом, держась за его большие грубые руки. Он танцевал, прыгая вверх и вниз и кружась из стороны в сторону.

– Шварцбaрд?! Совсем уже мозги отказали, мать твою? – крикнул кто-то на него из темноты.

Шолом остановился и обернулся. Это был Волков. Русский доброволец из Петербурга.

– Ты че тут прыгаешь, как козел?! Тренируешься, чтобы откосить от дальнейшей службы?! Типа ты с ума сошел? А, жидок?!

Шолом подошел к Волкову поближе и со всей силы ударил его в нос.

– Закрой свою грязную дырку, черносотенец! – хрипло сказал он при этом.

Волков удара не ожидал и завалившись на спину, рухнул на ящик со снарядами. Шолом поставил свою правую ногу ему на шею и сказал:

– Еще раз произнесешь слово «жид» – сдохнешь. Понял?! – процедил Шолом с ужасным еврейским акцентом.

Волков заорал:

– Да! Понял! Больно же! Убери ногу, Шолом! Я пошутил же! Мы ж свои! Ты что?! Мы ж русские! Убери ногу!

– Вы – русские. Мы – еврейские. А своими мы станем, когда вы нас громить прекратите, Черту оседлости отмените и жидами называть перестанете! А пока мы чужие! Мы такие же свои, как негры в Америке с белыми! Мразь!

Шолом плюнул Волкову в лицо, перешагнул через него и медленно зашагал к себе в барак, чтобы написать папе письмо о явлении Все-него.

Война продолжалась. Она вроде бы шла, но солдаты оставались в тех же самых траншеях. Время текло так медленно, что люди сходили с ума. Все чаще французские и русские солдаты из христиан поговаривали о том, что немцы свои, такие же, как они, христиане и чуть ли не родственники, и что это чья-то коварная, сатанинская воля стравила на этой войне братьев во Христе. По обе стороны фронта еврейские солдаты стали ощущать свое одиночество и обособленность. Их никто своими не считал. Наоборот, их считали более чужими, чем стрелявших смертоносным огнем немцев.

Шесть долгих месяцев Шолом сидел в этих проклятых траншеях в Шампани, ведя чуть ли не ежедневно тяжелые бои с немецкими траншеями. Наконец-то в апреле 1915 года поступил приказ о переброске на север, в Аррас, откуда, согласно слухам, командование планировало начать массивное наступление на немцев, которое и окончит эту войну. Шолом и все его друзья ликовали! Они отметили это событие хорошим коньяком с домашней говяжьей колбасой. Шолом даже написал стихотворение об этом ожидании; в нем он сравнил себя с запертой в конюшне лошадью, которую вот-вот выпустят на простор.