Текст книги "Мститель"

Сцена 31

Одесса превратилась в город-государство, власть в котором всецело принадлежала Совету рабочих и разномастных революционеров. Здесь не было ни петроградского контроля, ни московского управления, ни власти германского ставленника, управлявшего в Киеве, гетмана Скоропадского, ни украинских гайдамаков. В свободное от службы время Шолом – завсегдатай анархистского клуба «21», на улице Петра Великого, 21, в здании реквизированного борделя. Там он сидел поздними вечерами, за чашкой чая, и спорил о судьбах мира со своими друзьями. В это странное время именно этот спонтанно организованный клуб и стал сосредоточением власти в городе, ведь ни мэрии, ни судов уже не было. Каждый день перед подъездом здания стояла очередь из недовольных граждан, ждавших вердикта по своим житейским вопросам и тяжбам. А в клубе заседала верховная комиссия революционеров, вершившая свой революционный суд Соломона.

Вскоре в городе открылся еще один подобный клуб – в экспроприированном доме сбежавшего магната. В это время Шолом активно принимал участие в экспроприациях во имя Революции. Он забирал излишки у богатых и раздавал их бедным, не забирая себе ни копейки. Они с женой жили впроголодь.

У моря стоял шикарный дом богача Биренбойма, известного хозяина станкостроительных фабрик. Решением Совета этот дом тоже был национализирован. Шолом командовал передачей дома в собственность народа.

Он деликатно объяснял хозяину и его супруге, что так сейчас надо.

Злой и угрюмый Калман Биренбойм стоял у входа в свой дом и смотрел на Шолома и пришедших с ним двух красногвардейцев с винтовками за плечами.

Шолом больше понравился супругам Биренбоймам, чем его солдаты. Он приятно улыбался и был одет лучше всех революционеров. В модном, темном синем парижском пальто и в серой осенней кепке, свежевыбритый, с модными столичными усами, пахнущий терпким, пряным одеколоном. Ничто не выдавало в этом заморском франте революционера, кроме висящего за его спиной карабина.

Хозяин дома медленно опустил глаза и увидел, что Шолом обут в дорогие чёрные лакированные ботинки. Стоявшие рядом с ним красногвардейцы выглядели как обычные одесские шлеперы.

– Как Вас зовут, господин парижанин? – поинтересовался Калман Биренбойм.

– Шолом Шварцбурд, командир красногвардейского отряда.

– Для командира отряда Вы слишком шикарно одеты. Вы явно давно здесь не были. Улыбаетесь. Вежливы. И даже пахнете не потом и лошадиным навозом, а духами! Каким же ветром, Вас, приличного еврейского молодого человека, занесло в эту банду грабителей?!

Шолом ухмыльнулся и резко сказал:

– Давайте не вступать в дискуссии. А захотите поговорить, приходите вечером в наш клуб «21». А пока именем революции ваш дом становится собственностью города и объявляется бесплатной детской школой и приютом. Вот постановление.

И Шолом вручил Биренбойму приказ на бумаге.

– Детей селить некуда… – извиняясь, добавил Шолом.

Биренбойм принялся внимательно читать постановление, в то время как его жена, полная красивая женщина лет сорока, тихо плакала рядом. Закончив чтение приказа, Биренбойм спросил:

– Ценные вещи взять разрешите?

– Берите что угодно. Да и зачем брать? Мы вас не выгоняем. Две комнаты и туалет остаются вам. Живите! А остальные помещения под школу и приют будут. А я буду главой приюта!

Скоро дом Биренбоймов стал приютом для пятидесяти детей. Плотники сколотили им трехъярусные кровати, а Шолом управлял приютом и учил их вместе с другими учителями. Разозлившаяся на него вначале госпожа Биренбойм уговорила мужа пока не выезжать из дома, и даже начала помогать Шолому заботиться о детях. На этой работе Шолом был по-настоящему счастлив. Ранним утром он приходил сюда со своей женой Ханой и целый день посвящал детям-сиротам. Кого тут только не было: русские, украинцы, евреи, армяне, греки, турки… Все они стали родными для Шолома и его жены, которым Бог не дал собственных детей.

Но, к сожалению, ситуация на фронте изменилась не в лучшую сторону, и Шолому пришлось вернуться в ряды Красной Гвардии для защиты дела революции.

Сцена 32

Шолом пришел домой раньше обычного. Хана начала расспрашивать о его дне, разогревая ужин на примусе. Шолом ей как-то вяло и невпопад отвечал. Жена отложила ложку от кастрюльки и подошла к нему вплотную.

– Шолом! Что случилось? Говори!

Он печально улыбнулся и сказал:

– К сожалению, ситуация на фронте изменилась не в лучшую сторону. Румыны вышли к Днестру, и приближаются к Тирасполю. Видимо, мне придется опять начать воевать, отложив воспитание детей до лучших времен…

В глазах Шолома стояли слезы. Он так привязался к детям из приюта, и всей душой хотел им помогать и обучать. Хана обняла его и покрыла поцелуями его родное лицо.

– Я понимаю, Шоломке! Я понимаю, любимый мой!

И она тоже заплакала. Опять, в который раз ей нужно было провожать его на войну и не знать, увидит ли она его еще когда-нибудь или нет.

Они ели ужин молча. Шолом виновато смотрел в тарелку, а она смотрела на него. Когда он поел, Хана спросила:

– Когда ты уезжаешь?

– Завтра к шести утра сбор. Создан новый отряд, названный Рошалем, в честь погибшего большевика Семы Рошаля.

– А чем он прославился? – спросила Хана.

– Он был героем революции в Кронштадте. А несколько дней назад его казнили румыны в Яссах.

Хана пожала плечами и уточнила:

– А почему ваш красногвардейский отряд вдруг назван в честь большевика? Вы же их не особо любите!

Шолом опустил голову и печально рассказал Хане о том, что вчерашней ночью в Одессу вошел сильный отряд большевиков под командованием Муравьева. Поэтому больше Красной гвардии в Одессе нет, а революционная власть теперь у большевиков.

Хана печально развела руками.

– Власть меняется, как погода.

Шолом печально кивнул и сказал:

– Это ужас! Впереди румыны, наступают немцы, рядом армии белых, Деникина и Каледина! Что будет, не понятно!

Хана печально опустила глаза и сказала:

– Иди спать, мой мечтатель! Скоро ты разочаруешься в этом ужасе революции, и мы уедем назад в Париж!

Шолом виновато поджал губы и ушел спать. В словах жены была правда, и он это чувствовал. Он сразу провалился в сон, и увидел во сне папу. Иче был одет в белые одежды.

– Ну как ты, Шоломке? Не навоевался еще за чужое дело? – спросил он сына.

Отец обнял сына и сказал:

– Скоро ты поймешь, что это все пустое. И революция, и освобождение всех народов. Одна тюрьма рухнула, но на её месте возникнет еще более жуткая тюрьма… Нет здесь благословения… Ты пройдешь все бои и будешь храним Б-гом. Не бойся. Мы с мамой молимся за тебя.

И Шолом увидел маму, улыбающуюся ему.

– Мама! – вскрикнул он.

Мама стояла прямо перед ним. Молодая, красивая, в золотых одеждах, с большими золотыми украшениями, и в золотой короне на голове. Она обняла и благословила Шолома. И нежно поцеловала его.

Шолом громко закричал и проснулся в слезах. Хана тоже проснулась и начала его успокаивать. Было еще темно.

Сцена 33

Судьба батальона Рошаль была трагической. Большевистский командир Муравьев принял командование и бросил батальон, в основном состоявший из неопытной молодежи, на белогвардейцев. Это было жуткое зрелище. Шолом видел, как вчерашние студенты и портные массово гибли в глупых и безжалостных атаках на пулеметы деникинских и калединских войск. Муравьеву, похоже, было абсолютно наплевать на судьбы и жизни еврейских солдат батальона. Единственный человек, кого Шолом уважал в командовании батальона, был Григорий Иванович Котовский. С ним Шолом часто общался и лишь в нем видел настоящего лидера. Не достигнув успеха во фронтальных атаках на белые пулеметы и казачьи части, большевики решили развернуться и ударить по румынам.

Котовский выступил перед бойцами и поставил задачу взять Бендеры. Батальон Рошаль выступил вперед с рассветом и, форсировав реку Днестр на конфискованных у местных крестьян и рыбаков лодках, неожиданно ворвался в город. Однако очень скоро, в течение первого же часа, красные охотники превратились в жертву. Румынская армия быстро организовалась и выбросила красных вон из города. Потеряв многих солдат убитыми и ранеными, они отступили. Шолом еле сдерживал боль и обиду.

– Такое впечатление, что над нами ставят эксперимент! Большевики бездарны и глупы! – не переставал повторять Шолом.

Остатки батальона бежали и, едва избежав окружения, успели погрузиться на поезд, идущий назад в Одессу. Но в город уже входили немецкие части. Немцы открыли пулеметный огонь и убили многих товарищей Шолома, а он, с группой из десяти друзей, решил оставить взятую кайзеровской армией Одессу. Они скитались по многим городам: Новоукраинка, Елизаветград, Знаменка, Кременчуг и Полтава.

Эти скитания были страшными. Везде царил хаос. Было не ясно, под кем находится та или иная территория. Все рушилось, и земля уходила из-под ног. Кому симпатизировали местные жители, тоже далеко не всегда было ясно. Белые, казаки, красные, гайдамаки, румыны, немцы…

Голод и холод, и все нараставшие сомнения мучили Шолома. Однако одно оставалось неизменным: страшный, жуткий, животный антисемитизм многих украинцев, который Шолом встречал везде на своем пути.

Как-то под вечер Шолом с товарищами вошли в одну деревню, где они попросили ночлега и еды. Замотанная в платок крестьянка криво улыбнулась и ушла. А через пару минут Шолома и его друзей окружили разъяренные крестьяне. Кто с вилами, кто с ножами, кто с саблями, а кто и с охотничьим ружьем.

– Попались, проклятые жиды! – крикнул самый старый из них, брюхатый старик с длинными седыми усами.

– Царствовать над нами задумали! Земли наши украсть! Баб наших портить! Проклятое отродье жидовское! Нет от вас спасу! Но сейчас вы получите свое! Братцы, а ну, хватай их, и сдадим властям!

В темноте крестьяне не разглядели, что Шолом с товарищами были хорошо вооружены.

Шолом не растерялся. Он зажег спичку и показал крестьянам свой карабин.

– А ну, назад всем!

Окружившие их мужики испуганно ахнули и попятились назад.

– Стоять, свиньи! – крикнул изо всех сил Шолом, и продолжил: – вы все скоты!

Крестьяне злобно и завороженно смотрели на него.

– Продажные предатели! Шлюхи! Под кого угодно ляжете! И под немцев, и под шведов! Враги России! Пошли вон, свинорылые!

Крестьяне опустили головы и примирительно сказали ему:

– Ты не горячись! Мы ж не знали, что вы не жиды, а евреи! Евреев мы уважаем… Это жидов мы не любим…

Шолом с ненавистью сплюнул и процедил:

– А кто для вас жиды? И как вы их от евреев отличаете?

Вперед вышел толстолицый крестьянин с длинными сивыми усами и ответил:

– Так это ж просто… Жиды хитрые, ленивые, богатые и трусливые. А евреи работящие, честные и бедные…

Шолом с омерзением приказал крестьянам расходиться. В этом селе его группа решила не ночевать. Доверять таким хозяевам было нельзя.

Отряд Шолома достиг Полтавы, где они узнали от бойцов Котовского о том, что остатки батальона Рошаль находятся сейчас в Харькове. Вскоре Шолом со своими людьми прибыл в Харьков. Немцев там еще не было. Но местный Совет уже сбежал из города, и мораль жителей была крайне низкой. Харьков пребывал в состоянии безвластия и в ожидании приближающейся армии кайзера.

Буквально за несколько дней до подписания Брест-Литовского мирного договора большевиков с Германией Шолом наконец-то соединился со своим батальоном Рошаль. В конце марта 1918 года батальон находился невдалеке от Синельникова и Екатеринослава. До того батальон отступил от своих боевых позиций, нарушив приказ держаться до конца, так как выстоять против Красной армии в районе Верхнеднепровска было просто не реально. Ночью они были атакованы Красной армией и после небольшого боя, в котором от рук большевиков нелепо погибли двадцать четыре революционера, были захвачены в плен. Так прекратил свое существование батальон Рошаль.

Сцена 34

Немцы захватили Украину, и вся революционная деятельность в ней сошла на нет. Шолом вернулся в Одессу только в начале июня 1918 года. Жена была счастлива увидеть его живым и невредимым. В городе наступил порядок. Немецкие солдаты были повсюду. Всем людям, у кого революционеры экспроприировали дома и предприятия, немецкая администрация все вернула обратно. Многих «наиболее опасных» революционеров посадили за решетку. Шолом поселился с женой на самом берегу моря, у её родных.

Жарким июльским утром Шолом шел с Ханой на пляж, купаться. И вдруг он увидел своего друга, героя революции Котовского. Тот был одет в гражданское. Он подбежал к нему и похлопал его плечу.

– Котовский! – крикнул Шолом, – Вы ли это?! Глазам своим не верю!

Григорий Иванович злобно обернулся, но, увидев добродушно улыбающегося Шолома, расслабился.

– Твою мать! Какого хрена, Шолом?! Нас же могут услышать! Как можно так по-идиотски себя вести во время оккупации?! Хочешь, чтобы меня посадили? Да и тебя вместе со мной? Где твоя голова? Где конспирация!

Но вскоре он отошел от гнева, и Шолом, попросив прощения, познакомил его со своей женой. Котовский, однако, не задержался и вскоре ушел.

На следующий день Шолом беспечно шел по улице, с газетой под мышкой, когда вдруг его окликнул властный женский голос.

– Господин Шварцбyрд! Господин Шварцбyрд!

Шолом оглянулся. Перед ним, в дорогом платье и шляпе, стояла госпожа Биренбойм, в доме которой, до ухода на фронт, была размещена школа и приют для сирот.

– А я Вас сразу узнала! Видите, нам довелось свидеться и при нормальной власти…

– Вы про немецкую оккупацию так, мадам Биренбойм? – смело парировал Шолом и усмехнулся.

– Шолом, мой дорогой мечтатель, я Вас умоляю! Можно подумать, что царь-черносотенец или ваши разбойники-революционеры чем-то лучше и не являются оккупантами! Царь и его семья были такими же немцами, как эти! А кайзер Вильгельм, между прочим, приходится Николашке дядей! Одна и та ж семейка под разными знаменами. А в перерыве были ваши революционеры, бандиты и воры!

Шолом с трудом выслушал её истеричную речь.

– Какие воры?!

– А такие! Половину моего дома украли! Под видом приюта вынесли все, что могли, месье Шварцбyрд! Вы не в счет! Вы честный мечтатель и борец за права бедняков! Но Вы ничего не смыслите в реальной жизни! Революция Ваша это миф. Вот пришли немцы. Ваших всех пересажали, а многие сами спрятались. Вернули частную собственность. Нам с мужем вернули нашу фабрику и дом. И все! Ваши идеи хороши для прихода Мессии! Послушайте меня, Шолом, уезжайте в Париж! А лучше в Иерусалим! С Вашими глазами пророка Вам там самое место! И скажите спасибо, что я Вас не выдала патрулю!

Шолом откланялся и униженно поспешил прочь от этой жестокой собственницы.

Однако радужной его жизнь в это время не была. Он где-то заразился тифом и еле выжил. Несколько месяцев он лежал обессиленный, находясь между жизнью и смертью. Героические и самоотверженные усилия Ханы спасли Шолома, превратившегося в бледный и изможденный полутруп за эти месяцы. Но благодаря стараниям и заботе жены Шолом выжил и поправился.

Сцена 35

Виктор Слуцкий вышел из поезда, прибывшего с большим опозданием в Читу. Он быстро шел в своих летних сапогах по заледеневшему перрону. Кругом толпились встречающие и приехавшие. Все в шубах, в меховых шапках. Мороз был жуткий, и его совсем не гревшая шинель мгновенно одеревенела от холода. Тоненькая летняя фуражка без кокарды выцвела и совсем не грела. Ему казалось, что её вообще на нем нет.

«Лютый холод!» – подумал он. И почему-то сразу вспомнил дядю Иче, говорившего ему за чаем перед самым отъездом:

– Авигдор, что ты будешь делать в этой жуткой сибирской зиме, на войне между одними русскими и другими? Они будут долго друг друга убивать, со страшной жестокостью, а потом все равно во всем обвинят нас, евреев…

Но он прогнал эти мысли и вышел из здания вокзала. Прямо перед ним одетые в теплые зипуны сидели на козлах своих саней извозчики. Их лошади фыркали, били копытом и гадили прямо на грязный снег.

– Куда вести, Ваше благородие? – выдыхая морозный пар, спросил первый извозчик, за которым стояли в очереди еще пятеро.

Виктор усмехнулся. Непривычно было слышать это обращение после Февральской и Октябрьской революций.

– А что, я прям похож на благородие? – усмехнулся он.

– А то ж! Вылитый! Только погон золотых не хватает, кокарды и шашки. Вас, за версту видать, Ваше благородие! Садитесь! Вы никак в бурято-монгольский казачий отряд прибыли? Угадал?

И бородатый извозчик засмеялся, обнажив желтоватые зубы в заросшем русой бородой рту. Виктор сел в сани на теплую овечью шкуру.

– Угадал! Вези туда! К главному!

Сани тронулись, а говорливый мужик все не замолкал.

– Вам тогда к атаману Семенову надо! Он сейчас у нас главный! Советы распустил! Большевиков и революционеров застращал! Власть во как держит!

И он потряс рукой в грязной варежке. Виктор спал. А ему на обросшее черной щетиной щеки падали ледяные снежинки.

Через пятнадцать минут сани остановились.

– Тпрууу! Приехали, Ваше бродье! Просыпайтесь!

Виктор мгновенно проснулся, расплатился и вышел. Улица была заснежена и плохо подметена. Сразу было видно, что дворники не работают. Перед крыльцом двухэтажного деревянного дома стояли два рослых казака в зимних шапках. Над ними медленно колыхался промерзший и обросший мелкими сосульками флаг Временного правительства.

Виктор подошел к караулу и, представившись своей греческой фамилией и показав свои документы, попросил доложить о его приезде атаману Семенову[136]136
  Григорий Михайлович Семёнов (1890–1946) – казачий атаман, деятель Белого движения в Забайкалье и на Дальнем Востоке, генерал-лейтенант Белой армии.


[Закрыть]. Один казак ушел доложить.

– Проходите. Его высокоблагородие ожидает Вас. Но Вас обыщут. И оружие придется сдать.

Виктор кивнул. В доме было тепло и приятно. Это был чей-то бывший частный дом. Какого-то врача, как показалось ему. Его обыскал подошедший казачий есаул. Проверил документы, забрал пистолет и провел в кабинет.

За большим письменным столом сидел усатый генерал, с молодым, немножко азиатским лицом и хитроватыми глазами. Виктор отдал честь и представился по всей форме.

Семенов встал из-за стола и, внимательно посмотрев Виктору прямо в глаза, подал ему руку.

– Приветствую Вас, Виктор Семенович… Будьте добры Ваши документы.

Виктор передал Семенову документы в руки и вытащил из нагрудного кармана, рекомендательное письмо от генерала Врангеля, заботливо сфабрикованное Пашей Блиновым.

– Как же… Врангель… Мы с ним служили вместе… Знаю… Присаживайтесь.

И Семенов указал Виктору на кресло. Сам же он сел за свой стол и внимательно изучил документы и письмо Врангеля.

Семенов поднял глаза на Виктора и спросил:

– Грек?

– Так точно…

– Нашей веры?

– По рождению… Но сам я не очень религиозный человек…

Семенов хитро покрутил ус и сказал:

– У нас тут жиды воду мутят. Большевикам помогают. Завтра мы их вырежем. Дам Вам сотню. Проверю в бою. Пойдете?

Виктор вскочил на ноги и, потеряв самообладание, сказал срывающимся голосом:

– Это преступление – невинных людей убивать, Григорий Михайлович!

Семенов тоже встал и пристально посмотрел Виктору в глаза:

– А врать вышестоящему командиру не преступление, капитан?! Какой Вы грек?! Вы – еврей. И это прекрасно.

Вас Бог сделал евреем! И Вы патриот России. И честный солдат! И не надо мне про грека заливать! Я Вас насквозь вижу! Так или нет?

Виктор густо покраснел и кивнул. Голос у него пропал. Семенов налил ему воды из графина и улыбнулся.

– Пейте. Успокойтесь. Я Вам верю. На комиссара Вы не похожи. Хотя там много Вашего брата… Какая Ваша настоящая фамилия?

– Слуцкий Виктор Семенович. Но есть свидетельство о крещении… От 1903 года еще… Вот оно…

– Рассказывайте всё о себе. А еще лучше все опишите. Вот бумага, перо и чернильница. А я пока отойду. А потом накормлю Вас. Не переживайте. Мы народ гостеприимный.

Сцена 36

Виктор долго сидел и описывал историю своей жизни. Потом как воевал у Врангеля и как зарубил старого казака-погромщика, и о своем аресте и побеге, и поездке к дяде Исааку, в Балту.

В это время Семенов с кем-то тихо говорил в коридоре, но стены дома были тонкие, и Виктор слышал, что говорили о нем. Он закончил писать, расслабленно устроился в кресле, облокотившись спиной на спинку, и закрыл глаза. Минут десять он провел, впав в глубокий сон.

Виктор открыл глаза от тяжелого и неприятного ощущения, будто кто-то пристально, изучающие на него смотрел. Виктор вскочил на ноги и обернулся. Слева от него стоял какой-то русый тридцатилетний бородатый полковник и сверлил его своими голубыми глазами.

– Имя? – ровно спросил полковник.

– Слуцкий Виктор Семенович.

– Национальность и вероисповедание? – уточнил вошедший.

Виктор шагнул на встречу к этому рыжеусому полковнику и примирительно спросил:

– Ваше благородие, господин полковник, а с кем я имею честь общаться? Вообще-то я приехал к генералу Семенову.

Полковник подошел к Виктору и внимательно посмотрел на его лицо. На лоб, глаза, нос, подбородок, уши и волосы. А затем обошел его и осмотрел со всех сторон.

– Атаман Семенов попросил меня допросить Вас. Меня зовут Роман Фёдорович фон Унгерн-Штернберг[137]137
  Барон Роберт Николаус Максимилиан (Роман Фёдорович) фон Унгерн-Штернберг (1885–1921) – российский военачальник немецкого происхождения времён Гражданской войны в России, генерал-лейтенант Белой армии, видный деятель Белого движения на Дальнем Востоке. Георгиевский кавалер. Автор идеи реставрации империи Чингисхана от Тихого океана до Каспия. Патологический антисемит, погромщик и убийца.


[Закрыть]. Я полковник армии Его императорского величества и боевой офицер. Видите ли, время смутное. Много жидо-революционеров вокруг. Все они мутят воду. Все не успокоятся никак христопродавцы и слуги дьявола…

Унгерн внимательно следил за мимикой Виктора. Но тот, повинуясь какому-то внутреннему голосу, никак не выдал себя. И если Семенову он сразу почему-то поверил и раскрылся, то этому холодному и страшному полковнику не спешил раскрывать себя. Виктор решил попробовать переиграть Унгерна и увести разговор на другую тему, подальше от обсуждения своей национальности.

– Так ведь Христос в своем земном обличии был евреем и иудеем. И родился от еврейки Марии, у еврея Иосифа, в еврейской семье, в Иудее…

Унгерн отскочил от него как ошпаренный и, закрыв лицо обеими руками закричал:

– Нет! Нет! Замолчите! Вы говорите жуткую несуразицу! Это невозможно по определению, чтобы мой Бoг был пархатым, обрезанным жидом!

Виктор решил немедленно давить дальше:

– А как же наш церковный праздник Обрезания Господня?

Унгерн сжал пальцами свои виски и стал пепельного цвета. Он молчал с минуту, а потом сказал:

– Жидовское христианство… Ненавижу… Именно поэтому меня все больше тянет принять буддизм, где нет места жидовству… Так кто Вы такой по национальности и вере?

Виктор широко улыбнулся и спокойно ответил:

– Да свой я. Русский, православный. А темный потому, что бабка турчанкой была.

Унгерн благодарно, с облегчением улыбнулся и тихо вышел из кабинета.

За стеной послышались удаляющиеся шаги Унгер-на, а потом еле различимые отголоски разговора. Виктор снова задремал в кресле. Ему приснился дядя Иче. Но не такой, каким он видел его совсем недавно, в Балте, а какoй-то другoй, в белых светящихся одеждах. Он подошел к Виктору и сказал ему на идишe:

– Не послушал ты меня, Авигдор. А зря… Хочешь сам набить себе свои шишки… Хочешь повоевать за нашего брата Исава… Только для брата этого наш народ, Иаков, не брат… Не твоя это война. И не наша. Ты это потом поймешь. А пока будь сильным! Б-г сохранит тебя! И не бойся никого, кроме Б-га одного! Тебя сейчас они проверять будут, а ты не бойся… А Унгерн этот страшный человек. Он потомок Амана, амаликитянин[138]138
  Амаликитяне – библейский народ, вечный враг народа Израиля. Бог в Торе заповедовал истребить этот народ евреям.


[Закрыть] и убийца. Отомсти ему, не забудь!

Виктор проспал еще минут двадцать. И вдруг кто-то истерично гаркнул ему в ухо:

– Встать! Я сказал встать!

Виктор открыл глаза и машинально встал. Перед ним стоял Унгерн со злорадным и перекошенным лицом.

– На выход, господин Слуцкий. Ваше время пришло. Следуйте за мной!

Виктор нахлобучил на голову фуражку, надел успевшую оттаять шинель и спокойно последовал за полковником. Тот вывел Виктора на улицу, на мороз, и провел к задней стороне дома. Там уже стояли двое казаков, из охраны, с винтовками наперевес.

– К стене, жид пархатый! – скомандовал Унгерн.

Виктор удивленно ухмыльнулся.

– Чего зубоскалишь, Иуда? – захрипел полковник.

– А кто тут жид пархатый, Ваше благородие? Уж точно не я. А как по мне, так Bы больше на жида тянете. Родом из Германии, и небось на идишe говорите!

И Виктор захохотал. Казаки удивленно повернули лица на полковника. Тот был перекошен от гнева.

– К стенке, жид большевистский! К стенке, комиссарское отродье!

Виктор спокойно встал к стенке. И краем глаза увидел, что за его казнью из окна наблюдает атаман Семенов. А Унгерн орал:

– Именем Государя-императора! Данной нам Богом властью, предатель, изменник, большевистский шпион, Слуцкий Виктор Семенович, приговаривается к расстрелу! Но если ты, собака большевистская, расскажешь, кто тебя послал, то мы не расстреляем тебя!

Виктор засмеялся, вспомнив свой сон.

– Стреляйте царского офицера, евреи немецкие!

Унгерн опешил и заорал казакам:

– Огонь!

Те выстрелили.

Виктор стоял, как ни в чем не бывало. Пули прошли выше его головы.

«Не бойся никого, кроме Бога одного… Спасибо, дяде Иче…», – пробормотал про себя он.

Унгерн улыбался.

– Пойдемте в дом, Ваше благородие, капитан Слуцкий. Вы прошли тест. Теперь ясно, что Вы никакой не большевик! Давайте выпьем! Холод собачий! А у нас есть настоящий дореволюционный французский коньяк!

И он обнял еле живого Виктора.

Виктор вошел назад в дом. У порога стоял Семенов, с рюмками коньяка в руках.

– Заслужили, голубчики… Теперь надо выпить. А я уже… Но с радостью продолжу с вами! До чего мы дожили! А? Брат брату враг! Все прахом пошло!

Виктор снял заиндевевшую шинель и фуражку. И взял рюмку из руки атамана. Унгерн тоже скинул шинель и фуражку и взял рюмку. Капитан молчал. У него было ужасное ощущение на душе. Ему было больно, обидно и тошно. Он проехал пол-России на поезде, чтобы его обвиняли в большевизме и проверяли расстрелом. Зачем он сюда ехал? Чтобы выслушивать антисемитскую мерзость? За кого он тут будет воевать? За этих казаков? За бурятов? За буддистов? За кого? За что?

Атаман Семенов разгладил свои усы и поднял рюмку:

– За победу, господа! За освобождение России от революции! За свободу! За единую и неделимую Россию!

Виктор выпил. Коньяк обжег его горло и внутренности. Не полегчало.

Адъютант атамана принес еду. И троица поужинала вместе. В середине ужина Унгерн вышел, и Виктор остался с Семеновым с глазу на глаз.

– Вы ему рассказали обо мне? – спросил Виктор и посмотрел атаману в глаза.

– Нет. Не стал. Не его ума это дело. Больно не любит он вашего брата. Болезненно. А я, хоть и друг его давний, не обязан ему все рассказывать.

После ужина Унгерн ушел первым, сославшись на дела, а Семенов приказал Слуцкому остаться.

– Попьем еще чаю и поговорим.

Адъютант принес чая и вышел. Семенов хитро смотрел на Слуцкого и крутил свой ус. Затем медленно, молча пил чай и о чем-то думал. Виктор тоже пил чай, то и дело бросая быстрые взгляды на Семенова.

– Вы на идишe разговариваете? – спросил его генерал.

– В совершенстве. Это мой родной язык.

Семенов довольно кивнул и пояснил:

– Вот и хорошо. Вояк у меня много еще будет. Мы сейчас с Унгерном поедем организовывать армию. Но армия – это рты, причем многие. И рты эти надо чем-то кормить. И хорошо кормить, а то твоя же армия тебя и убьет, как генерала Духонина. А на харч и хорошее обмундирование и амуницию нужны деньги. Не так ли?

Слуцкий кивнул, явно не понимая, куда клонит Семенов. А тот продолжил:

– Деньги давать никто не хочет. Давать не брать! Но красные грабят народ и богачей… Забирают у него все подчистую. Уничтожают частную собственность. Коммуны строят… Скоро, говорят, и жены общие будут, и мужья… Тьфу ты, гадость-то какая… А мы будем защищать частную собственность, свободы и веру… Десятину нам дадут, думаю, чтобы девяносто процентов своего добра защитить! Как думаетe?

Слуцкий согласился. А генерал продолжил:

– Вояк мы найдем. Уверен. А вот евреи мне нужны. Можно я Вас буду называть на «ты», Виктор Семенович?

Виктор разрешил.

– Такие как ты люди мне нужны! Верные и умные. Будешь моим помощником. И задачей твоей будет добывать нам деньги у богатых евреев… Понял?

Слуцкий кивнул. Но возразил:

– Я же боевой офицер, Ваше благородие… Третью войну воюю… А деньги просить не приучен…

Семенов прервал его и сказал:

– Вы, евреи, умный народ. Научишься. Приказы не обсуждаются. Есаул Тихомиров проводит Вас в дом, где пока ночуют мои люди… Спокойной ночи, капитан Слуцкий!

Виктор отдал честь и вышел.

Виктор лег в кровать и уставился в темный потолок.

– Что же будет дальше? – подумал он, – кто знает… Если союзники помогут оружием, деньгами и провиантом, то за год большевиков можно будет разбить вдребезги. И создать нормальную, цивилизованную страну на месте царской России. Нормальное общество, с равными правами для всех. И для нас, евреев, в первую очередь. Отменят эту проклятую черту оседлости навсегда. Керенский, правда, её уже отменил, но не дай Бог, могут ведь и восстановить. Её надо будет еще раз запретить, и отменить любую дискриминацию иудеев. И станем со временем не хуже Америки и Европы…

Виктор вспомнил свой последний разговор с дядей Ичей.

– Вот за что и за кого я воюю! Прежде всего, за свой многомиллионный и многострадальный народ в России! За него! И если я пробьюсь наверх, то смогу ему помогать делами. И чего я тогда не додумался ему так ответить? Растерялся…

За окном шел снег. И слышался приглушенный разговор караульных казаков. Виктор заснул. Он спал тяжелым сном вымотанного человека. Во сне он увидел огромную, грязную, жирную свинью, лежавшую в жидкой грязи. И вдруг она приподнялась и перевернулась на другой бок, оставаясь на том же месте.

Виктор проснулся. Его тошнило. Противное ощущение от сна не покидало его. Он встал с кровати и подошел к окну. Казаки курили у крыльца. Луна печально светила, то и дело ныряя в облака. Виктор снова лег, и вскоре снова провалился в сон. На этот раз он увидел дядю Иче.

– Почему ты снишься мне, дядя? – спросил он его во сне.

– Потому что я умер, мальчик мой. Но хочу тебе кое-что сказать. Не строй иллюзий… Свинья остается той же самой свиньей, даже если она и перевернулась на другой бок… Режим царский будет заменен другим режимом, грязным и страшным… Еще ужаснее прежнего…

И Виктор снова проснулся. Уже светало. Багровый закат осветил морозную Читу. В комнате висели иконы, и от их суровых ликов Виктору стало как-то не по себе. Он долго ходил по комнате, а потом снова заснул.

Около десяти часов утра Виктора разбудил настырный стук в дверь. Тот вскочил и, наскоро натянув брюки, отворил дверь. Перед ним в дорогой меховой шапке и в заснеженной шубе, с раскрасневшимся от холода лицом стоял Семенов.

– Доброе утро, Виктор Семенович! Однако Вы, я вижу, любитель поспать. Одевайтесь. Вас ждет завтрак внизу. Мой адъютант расстарался. И я с Вами попью чая. А потом поговорим о делах наших. Введу Вас в курс дела. Расскажу о наших местных богачах-евреях, и пойдете к ним, собирать мзду! И только прошу Вас, упаси Господь, чтобы Вы себя нищим и убогим с сумой представляли! Вы власть! И берете с них причитающееся нам, для наведения порядка в стране и для их же собственного блага. Жду Вас внизу!